стя они вновь говорят друг о друге с нежностью; вот откуда столько низостей, которые рассказывает один друг о другом — а мы-то считали их неразлучными! — но вскоре они уже помирились, а мы всё никак не опомнимся от изумления; и вот как происходит мгновенный разрыв отношений между народами.
— Господи, мой дядя и госпожа Сванн спелись! — сказал мне Сен-Лу. — А мама, чистая душа, явилась их беспокоить. Для невинности все невинно!
Я смотрел на г-на де Шарлюса. Хохолок седых волос, улыбающийся глаз с бровью, приподнятой из-за лорнета, и бутоньерка с красными цветами были словно три подвижных вершины яркого подвижного треугольника. Я не посмел с ним поздороваться, потому что он не подал мне никакого знака. Но хотя он не поворачивался в мою сторону, я был убежден, что он меня видел; пока он рассказывал какую-то историю г-же Сванн, чье великолепное манто цвета анютиных глазок ниспадало, касаясь его колена, блуждающие глаза г-на де Шарлюса, точь-в-точь глаза уличного торговца, озирающегося в страхе перед легавыми, обследовали каждый уголок гостиной и приметили каждого присутствующего гостя. Г-н де Шательро подошел с ним поздороваться, и ничто в лице г-на де Шарлюса не выдало, что он заметил молодого герцога прежде, чем тот перед ним появился. Так в более или менее многочисленных собраниях, подобных этому, г-н де Шарлюс почти всегда хранил на лице неопределенную улыбку, ни на кого и ни на что не направленную; она предвосхищала приветствия новоприбывших гостей, а когда они попадали в зону ее действия, не выражала ни малейшей любезности по отношению к ним. И все же мне следовало пойти поздороваться с г-жой Сванн. Не зная, знаком ли я с г-жой де Марсант и г-ном де Шарлюсом, она обдала меня холодом, потому что наверняка боялась, как бы я не попросил, чтобы она меня им представила. Тогда я подошел к г-ну де Шарлюсу и тут же пожалел: он не мог меня не заметить, но ничем этого не показал. Я поклонился ему и увидел, как ко мне издали, во всю длину его руки, не дававшей подойти ближе, отделенный от всего корпуса, протянулся один-единственный сиротливый палец, не украшенный, правда, епископским перстнем, но повернутый ко мне именно тем священным местом, что надлежало поцеловать; казалось, барон не прощал мне, что я без его ведома насильно ворвался в салон, в сферу, по которой рассеялась его пустая, ни к кому не обращенная улыбка. Его холодность только утвердила г-жу Сванн в ее собственной нелюбезности по отношению ко мне.
— Какой у тебя усталый, возбужденный вид, — сказала г-жа де Марсант сыну, который подошел поздороваться с г-ном де Шарлюсом.
И в самом деле, взгляд Робера временами словно тонул в самой глубине, а потом выныривал, словно пловец, коснувшийся дна. Этим дном, до которого Роберу было так больно дотронуться и от которого он сразу же отрывался, чтобы миг спустя вновь уйти под воду, была мысль о разрыве с подругой.
— Ничего, не беда, — добавила его мать, гладя сына по щеке, — ничего, я так рада видеть моего мальчика.
Но у Робера, казалось, эта ласка вызвала раздражение, и г-жа де Марсант увлекла сына в конец гостиной, где в оконном проеме, задрапированном желтым шелком, кресла Бовэ выставляли напоказ обивку, отливающую фиолетовым, словно багряные ирисы на поле, полном лютиков. Г-жа Сванн осталась одна и, сообразив, что я дружу с Сен-Лу, жестом подозвала меня к себе. Я так долго ее не видел, что не знал, о чем с ней говорить. Я не терял из виду собственного цилиндра, находившегося среди всех прочих на ковре, и с любопытством раздумывал, кому, кроме герцога Германтского, мог принадлежать тот, у которого на подкладке красовалось большое «Г», увенчанное герцогской короной. Я знал всех гостей и не понимал, кому из них мог принадлежать этот цилиндр.
— Какой господин де Норпуа милый, — сказал я г-же Сванн, указывая ей на посланника. — Хотя Робер де Сен-Лу мне говорит, что он ужасно зловредный, но…
— Он прав, — ответила она.
По ее глазам я видел, что она от меня что-то скрывает, и засыпал ее вопросами. Она увлекла меня в сторону; наверно, она была рада, что все видят, как она оживленно с кем-то беседует в этом салоне, где у нее почти не было знакомых.
— Господин де Сен-Лу наверняка хотел вас предупредить, — продолжала она, — но не говорите ему, а то он сочтет меня болтливой, а я очень дорожу его уважением, я очень «порядочный человек», вы же знаете. Недавно Шарлюс обедал у принцессы Германтской; почему-то разговор зашел о вас. Господин де Норпуа сказал им — это нелепость, даже и не думайте об этом, никто этому и значения не придал, ведь все знают, как ему можно верить, — сказал, что вы льстивый и истеричный юнец.
Я уже рассказывал, как меня потрясло, что г-н де Норпуа, друг моего отца, мог так обо мне отозваться. Еще большее потрясение я испытал, узнав, что принцессе Германтской, которая, как я думал, вообще обо мне понятия не имела, стало известно, как волновался я давным-давно во время разговора о г-же Сванн и Жильберте. Какая-то проницаемая среда отделяет все наши поступки, все слова, все убеждения, от множества людей, которые не наблюдали их сами, причем незаметно для нас ее пропускная способность бесконечно меняется; мы нередко убеждаемся на собственном опыте, что если какие-нибудь важные слова мы очень хотели распространить пошире (к примеру, пламенные речи о г-же Сванн, которые я произносил в надежде, что, если рассыпáть не жалея добрые семена, какое-нибудь из них да взойдет), эти слова тут же, вопреки всем нашим надеждам, упрятывались под спуд, но еще гораздо чаще мы и мысли не допускали, что какое-нибудь словцо, о котором сами мы забыли (а может быть, и не произносили его никогда и родилось оно по недоразумению, потому что собеседник нас не расслышал), разлетится бесконечно далеко во все стороны, долетит, к примеру, до принцессы Германтской и рассмешит пирующих богов, нанеся нам непоправимый ущерб. То, что помним о своих поступках мы сами, останется неведомо нашему ближайшему соседу; над тем, что мы сказали, но забыли, или вообще никогда не говорили, будут потешаться все на свете, и то, как другие представляют себе наши действия и движения, похоже на то, что представляем себе мы сами, не больше, чем рисунок на неудачный его оттиск, где черному штриху соответствует белое пятно, а белому пятну загадочная закорючка. Впрочем, возможно, того, что нам кажется упущением, вообще нет в рисунке, и нам это просто привиделось из-за нашего тщеславия, а то, что мы сочли добавлением копииста, на самом деле мысленно добавили мы сами, причем так убежденно, что сами же не в силах этого заметить. И этот странный оттиск, кажущийся нам совсем не похожим, иной раз довольно правдив: пускай он не льстит оригиналу, зато, как рентгеновский снимок, передает суть и приносит пользу. Но это не помогает нам узнать в нем самих себя. Если человеку, привыкшему улыбаться в зеркале своему красивому лицу и красивому торсу, покажут их рентгеновские снимки, он будет смотреть на эту связку костей, якобы изображающую его самого, с таким же недоверием, как посетитель выставки — на женский портрет, обозначенный в каталоге как «Лежащий верблюд». Позже я заметил, что разрыв между тем нашим изображением, которое мы себе представляем, и тем, которое видят другие, существует не только у меня, но и у других: они блаженствуют, окруженные коллекцией фотографий, которые изготовили сами, а вокруг тем временем гримасничают чудовищные картины, обычно для них невидимые, но как ужаснутся все они, если случай предъявит им эти портреты и скажет: «Это вы»!
Несколько лет тому назад я был бы счастлив рассказать г-же Сванн, по какой причине я питал к г-ну де Норпуа такую нежность, поскольку причина состояла в том, что я мечтал с ней познакомиться. Но теперь я этого уже не хотел, я больше не любил Жильберту. С другой стороны, мне не удавалось совместить в своем представлении г-жу Сванн с дамой в розовом, увиденной в детстве. Поэтому я заговорил о даме, которая занимала мои мысли теперь.
— Вы видели сейчас герцогиню Германтскую? — спросил я у г-жи Сванн.
Но г-жа Сванн, поскольку герцогиня с ней не здоровалась, делала вид, что нисколько не интересуется герцогиней и даже не замечает ее присутствия.
— Понятия не имею, я этого не осознала, — отвечала она с неудовольствием, употребив явную кальку с английского.
Мне, однако, хотелось знать не только о герцогине Германтской, но и обо всех, кто был к ней близок, поподробней представить себе ее жизнь, и совсем как Блок, с бестактностью людей, которые в разговоре стремятся не столько угодить собеседнику, сколько эгоистически прояснить интересующие их вопросы, я спросил г-жу де Вильпаризи о г-же Леруа.
— А, знаю, — отвечала она с наигранным презрением, — дочка этих богатых лесоторговцев. Знаю, что она теперь видится с множеством людей, но признаюсь вам, я уже слишком стара, чтобы обзаводиться новыми знакомствами. Я знавала таких интересных и любезных людей, что, право же, не думаю, чтобы госпожа Леруа сообщила мне что-нибудь, чего я не знала.
Г-жа де Марсант, игравшая при маркизе роль фрейлины, представила меня князю, и не успела она договорить, как г-н де Норпуа тоже начал меня ему рекомендовать в самых лестных выражениях. Он, наверное, был рад оказать мне любезность, ничем не повредив своей репутации, поскольку меня и так уже представило другое лицо; а может быть, он полагал, что иностранец, даже такой именитый, не очень разбирается во французских салонах и может решить, что ему представляют великосветского молодого человека; возможно, он желал также воспользоваться одной из своих прерогатив посланника и добавить к словам г-жи де Марсант вес собственной рекомендации или из любви к архаизмам оживить в честь князя старинный обычай, лестный для его сиятельства и требовавший, чтобы новое лицо представляли ему двое поручителей.
Г-жа де Вильпаризи окликнула г-на де Норпуа: ей надо было, чтобы маркиз подтвердил мне, что она ничего не потеряла, не будучи знакома с г-жой Леруа.
— Не правда ли, господин посланник, г-жа Леруа скучная особа и я права, не делая шагов к сближению с ней?