Сторона Германтов — страница 57 из 124

Не то из чувства независимости, не то от усталости, вместо ответа г-н де Норпуа ограничился почтительным, но ничего не значащим поклоном.

— Месье, до чего смешные бывают люди, — смеясь, сказала ему г-жа де Вильпаризи. — Поверите ли, сегодня меня посетил один господин, уверявший, что ему приятнее целовать руку мне, чем молодой даме!

Я сразу понял, что это был Легранден. Г-н де Норпуа улыбнулся и слегка подмигнул, давая понять, что речь идет по меньшей мере о естественном желании, за которое нельзя никого осуждать, а может быть, и о начале романа, который он готов простить и даже готов ему потворствовать с той порочной снисходительностью, которую мы встречаем у Вуазенона и у Кребийона-сына[178].

— Едва ли руки юных дам способны сотворить то, что я здесь вижу, — сказал князь, кивнув на акварели, начатые г-жой де Вильпаризи.

И он спросил, видела ли она цветы Фантен-Латура[179] на выставке.

— Это первоклассные работы и, как сейчас говорят, кисти значительного художника, прекрасного колориста, — объявил г-н де Норпуа, — и все же я полагаю, что они не выдерживают сравнения с работами госпожи де Вильпаризи, колорит цветов она передает лучше. — Пускай даже бывшему посланнику это суждение продиктовала предвзятость давнишнего любовника, привычка льстить и считаться с мнением своего кружка, тем не менее оно показывает, на каком безнадежном отсутствии истинного вкуса основываются художественные оценки светских людей, произвольные настолько, что легко доходят до полной бессмыслицы, не встречая на своем пути ни одного искренне прочувствованного впечатления, которое могло бы их остановить.

— В том, что я знаю цветы, нет никакой моей заслуги, я всегда жила среди полей, — скромно отвечала г-жа де Вильпаризи. — Но, — любезно добавила она, обращаясь к князю, — если в ранней молодости я познакомилась с несколько более серьезными материями, чем другие деревенские дети, то этим я обязана вашему выдающемуся соотечественнику, господину Шлегелю[180]. Я встретила его в Брольи[181], туда привезла меня моя тетя Корделия, маршальша де Кастеллан. Прекрасно помню, что господа Лебрен, де Сальванди, Дудан[182] расспрашивали его о цветах. Я была совсем мала, мне было не под силу понимать все, что он говорил. Но ему нравилось со мной играть, а вернувшись в вашу страну, он прислал мне прекрасный гербарий на память о прогулке в аббатство Валь-Ришер, которую мы совершили с ним вдвоем в фаэтоне[183], я тогда уснула у него на коленях. Я всю жизнь храню этот гербарий, он научил меня замечать многие особенности цветов, которые бы иначе ускользнули от моего внимания. Когда г-жа де Барант опубликовала несколько писем г-жи де Брольи, таких же прекрасных и вычурных, как она сама[184], я надеялась найти там кое-какие разговоры с господином Шлегелем. Но эта женщина искала в природе только аргументов в пользу религии.

Робер позвал меня из конца гостиной; они расположились там вдвоем с матерью.

— Не знаю, как тебя благодарить за все, что ты для меня сделал, — сказал я ему. — Давай завтра поужинаем вместе!

— Давай, если хочешь, но тогда вместе с Блоком; я его встретил у дверей; сперва он был со мной немного холоден, потому что я не ответил на два его письма, так уж получилось (он мне ничего не сказал, но я все понял), а потом заговорил так душевно, что я просто не могу ответить на такую дружбу черной неблагодарностью. Это дружба до гроба, во всяком случае с его стороны.

Не думаю, что Робер был так уж неправ. Яростное осуждение часто оказывалось у Блока результатом пылкой симпатии, когда он думал, что его чувства не взаимны. Дело в том, что он не очень представлял себе жизнь других людей, не понимал, что они могут быть больны или в отъезде, да мало ли что, поэтому молчание продолжительностью в неделю он мгновенно принимал за намеренную холодность. Кроме того, я никогда не думал, что самые ужасные вспышки его ярости по отношению к друзьям, а позже по литературным поводам были так уж серьезны. Они обострялись, если на них отвечали ледяным высокомерием или какой-нибудь пошлостью, в таких случаях он свирепел еще больше, но, если с ним говорили тепло и ласково, он обычно уступал. «Что до твоей благодарности, — продолжал Сен-Лу, — то я ничего для тебя не сделал: моя тетка говорит, что это ты ее избегаешь, не желаешь с ней говорить. Она уж думала, что ты против нее что-то затаил». К счастью, если бы даже я дал себя обмануть этим словам, неотвратимый отъезд в Бальбек не позволил бы мне еще раз попытаться увидеть герцогиню Германтскую, заверить ее, что я ничего против нее не затаил, и таким образом выманить у нее доказательство, что это она затаила нечто против меня. Но я вспомнил, что она даже не предложила мне посмотреть ее Эльстиров, и с меня было достаточно. Впрочем, никакого разочарования не было: я и не ожидал, что она заговорит со мной о картинах Эльстира; я знал, что не нравлюсь ей и нет никакой надежды на то, что она меня полюбит; до отъезда в Бальбек я уже не рассчитывал больше ее увидеть, да и мечтал я только о том, что благодаря ее доброте сохраню о ней на бесконечно долгий срок самое теплое воспоминание и бережно увезу его в Бальбек вместо теперешнего, тревожного и тоскливого.

Г-жа де Марсант то и дело отвлекалась от беседы с Робером, чтобы повторить, как часто Робер обо мне рассказывал, как крепко он меня любит; во всем этом сквозила предупредительность, которая была для меня сущей мукой: я чувствовал, что она вызвана страхом, как бы не рассердить сына, которого она сегодня еще не видела и с которым ей хотелось побыть наедине; она подозревала, что ее власть над Робером уступает моей, и не хотела со мной соперничать. Она недавно слышала, как я справлялся у Блока о г-не Ниссиме Бернаре, его дяде, и спросила, тот ли это человек, что жил в Ницце.

— Если это так, то он был знаком с г-ном де Марсантом до того, как он на мне женился, — заметила она. — Муж часто упоминал его как превосходного человека с отзывчивым и великодушным сердцем.

«Подумать только, хоть на этот раз он не соврал, просто невероятно», — подумал бы Блок.

Я все время хотел сказать г-же де Марсант, что Робер любит ее бесконечно больше, чем меня, и даже если бы она обдала меня холодом, мне бы и в голову не пришло настраивать сына против матери и сеять между ними рознь. Но с тех пор, как ушла герцогиня Германтская, ничто не мешало мне наблюдать за Робером, и только теперь я заметил, что приступ гнева опять овладел им и проступил на его мрачном, окаменевшем лице. Я опасался, что он вспомнил недавнюю сцену и теперь чувствует себя униженным из-за того, что при мне безропотно снес грубость любовницы.

Внезапно он оторвался от матери, обнимавшей его за шею, бросился ко мне и увлек за собой по ту сторону уставленного цветами столика, перед которым сидела г-жа де Вильпаризи, и дальше, в малую гостиную. Я поспешил за ним, но тут г-н де Шарлюс, решив, вероятно, что я ухожу, внезапно прервал беседу с г-ном де Пфаффенхаймом, сделал несколько быстрых шагов и вырос прямо передо мной. Я забеспокоился, когда увидел, что он взял шляпу, на подкладке которой красовалась буква «Г» с герцогской короной. Стоя в проеме дверей, ведущих в малую гостиную, и не глядя на меня, он сказал:

— Как я вижу, вы теперь бываете в обществе, так что я буду рад, если вы меня навестите. Но это довольно сложно, — добавил он рассеянно и словно подсчитывая что-то в уме, так что можно было подумать, будто он боится упустить какое-то удовольствие, если не найдет способа сочетать его с моим визитом. — Я редко бываю дома, напишите мне. Но мне бы хотелось объяснить вам все в более спокойной обстановке. Я сейчас уезжаю. Не хотите ли составить мне компанию? Я задержу вас совсем ненадолго.

— Обратите внимание, месье, — сказал я ему. — Вы по ошибке взяли шляпу другого гостя.

— Вы возражаете против того, чтобы я взял собственную шляпу?

Со мной самим совсем недавно случилось подобное приключение, поэтому я предположил, что кто-то взял его шляпу и он собирался наудачу схватить первую попавшуюся, чтобы не ехать домой с непокрытой головой, а теперь то, что я заметил его уловку, поставило его в неловкое положение. Поэтому я не стал настаивать. Я сказал ему, что должен сперва сказать кое-что Сен-Лу. «Он сейчас говорит с этим дураком герцогом Германтским», — добавил я. — «Как мило, я передам ваши слова брату». — «Вы в самом деле полагаете, что господину де Шарлюсу это будет интересно?» (Я воображал, что если у него есть брат, то наверняка его тоже зовут Шарлюс. Сен-Лу объяснял мне кое-что на этот счет в Бальбеке, но я все позабыл.) — «При чем тут господин де Шарлюс? — с вызывающим видом сказал барон. — Идите к Роберу. Я знаю, что нынче утром вы участвовали в одной из его оргий с этой женщиной, которая его бесчестит. На самом деле вам бы следовало употребить ваше влияние, чтобы дать ему понять, какое горе он причиняет своей бедной матери и всем нам, когда валяет в грязи наше имя».

Я хотел было возразить, что на обеде, позорящем всю семью, говорили только об Эмерсоне, Ибсене и Толстом[185], да к тому же молодая женщина заклинала Робера не пить ничего, кроме воды; я видел, что гордость Робера задета, и, чтобы хоть немного умиротворить его, я пытался оправдать его подругу. Я не знал, что, несмотря на весь свой гнев, сейчас он упрекал только себя. Даже в споре между добрым мужчиной и злой женщиной, когда правда целиком на стороне мужчины, всегда найдется пустяк, из-за которого кажется, будто хоть в чем-то права и женщина. И поскольку она пренебрегает всем остальным, а он нуждается в ней и обескуражен разлукой, то рано или поздно дух его ослабеет, в нем заговорит совесть, и тогда он вспомнит бессмысленные упреки, которыми она его осыпала, и задумается, нет ли в них доли правды.