Г-жа де Марсант попрощалась со мной, ее голос был полон тоски. Это чувство было искренним, оно относилось к Роберу. Но искренность тут же исчезла, и она снова стала великосветской дамой:
— Мне было так интересно, так приятно хоть немного поговорить с вами. Благодарю вас! Благодарю!
Она смиренно глядела на меня благодарным и восторженным взглядом, словно беседа со мной была одной из величайших радостей ее жизни. Этот пленительный взгляд превосходно гармонировал с черными цветами на белом платье в разводах: и то и другое было принадлежностью великосветской дамы, знающей свое ремесло.
— Но я не тороплюсь, мадам, — возразил я, — я, собственно, жду господина де Шарлюса, мы с ним уедем вместе.
Г-жа де Вильпаризи услыхала эти последние слова. Они ей, кажется, пришлись не по вкусу. Если бы это чувство не было здесь совершенно неуместно, мне бы показалось, что задета ее стыдливость. Но такая гипотеза мне даже в голову не пришла. Я был в восторге от герцогини Германтской, от Сен-Лу, от г-жи де Марсант, от г-на де Шарлюса, от г-жи де Вильпаризи, я не раздумывал, я весело болтал обо всем сразу.
— Вы собираетесь уехать с моим племянником Паламедом? — переспросила она.
Я подумал, что на г-жу де Вильпаризи произведет весьма благоприятное впечатление то, что я общаюсь с ее племянником, которого она так ценит, и радостно ответил: «Он попросил меня уехать вместе с ним. Я в восторге. В сущности, мы подружились больше, чем вы думаете, мадам, и я на все готов, чтобы сблизиться с ним еще больше». Теперь г-жа де Вильпаризи казалась уже не столько недовольной, сколько расстроенной. «Не ждите его, — с тревогой в голосе сказала она, — он беседует с господином фон Пфаффенхаймом. Он уже и не помнит, что он вам сказал. Уходите скорей, пока он вас не видит».
В иных обстоятельствах эта первая вспышка тревоги у г-жи де Вильпаризи была бы похожа на проявление целомудрия. Если судить только по ее выражению, эта настойчивость, это противодействие были, казалось, продиктованы добродетелью. Я-то вовсе не спешил присоединиться к Роберу и его любовнице. Но похоже было, что г-же де Вильпаризи не терпится меня спровадить: может быть, ей нужно было обсудить с племянником важное дело, так что я откланялся. Рядом с ней грузно сидел великолепный, как бог-олимпиец, герцог Германтский. Казалось, все его тело, налитое сознанием его огромных богатств, обладало особой неслыханной плотностью, словно эти богатства переплавились в тигле в единый человечий слиток, из которого потом был изготовлен этот господин, стоивший так дорого. Как только я сказал ему до свидания, он вежливо привстал с кресла, и я почувствовал, как инертную массу ценой в тридцать миллионов приводит в движение и заставляет встать передо мной старинное французское воспитание. Мне казалось, что я вижу статую Зевса-Олимпийца, которую, как рассказывают, Фидий отлил целиком из золота. Хорошее воспитание имело огромную власть над герцогом Германтским, по крайней мере над телом герцога Германтского, потому что его разумом оно не повелевало. Герцог Германтский смеялся своим остротам, но не переставал хмуриться, когда острили другие.
На лестнице я услыхал позади голос, который меня окликал:
— Вот как вы меня ждете, месье.
Это был г-н де Шарлюс.
— Не возражаете, если мы немного пройдемся пешком? — сухо осведомился он, когда мы оказались во дворе. — Пойдем, пока я не замечу подходящий фиакр.
— Вы хотели со мной о чем-то поговорить, месье?
— Да, в самом деле, я собирался кое-что вам сказать, но не уверен, что скажу. Я, конечно, полагаю, что для вас мои слова могли бы лечь в основу неоценимых преимуществ. Но я также предвижу, что мне, в моем возрасте, когда начинаешь ценить спокойствие, они принесли бы много беспокойства, много суеты. И вот я раздумываю, стоите ли вы всех этих хлопот, ведь я недостаточно вас знаю, чтобы принять решение. А может быть, вам не так уж страстно хочется того, что я мог бы сделать для вас, и тогда, конечно, мне не стоит предпринимать ради вас столько докучных усилий, потому что, повторяю вам со всей откровенностью, для меня это все сплошная докука.
Я возразил, что в таком случае даже мысль такую не нужно допускать. Ему, казалось, вовсе не улыбалось обрывать переговоры подобным образом.
— Ваша вежливость ничего не стоит, — раздраженно отвечал он. — Нет ничего приятнее, чем стараться ради того, кто этого достоин. Для лучших среди нас изучение искусства, интерес к антиквариату, коллекционирование, сады — это лишь заменитель, суррогат, алиби. Погруженные в нашу бочку, подобно Диогену, мы ищем человека. Мы выращиваем бегонии, подстригаем тисы за неимением лучшего, потому что бегонии и тисы даются нам в руки. Но мы предпочитаем ухаживать за человеческим растением, если уверены, что человек того стоит. В этом все и дело; вы, наверно, сами себя немного знаете. Стоите вы того или нет?
— Месье, ни за какие блага в мире не хотел бы я причинять вам хлопоты, — отвечал я, — но в то же время все, что исходит от вас, доставит мне огромное удовольствие. Я глубоко тронут вашим вниманием и тем, что вы бы желали быть мне полезны.
К моему удивлению, он бурно поблагодарил меня за эти слова. Подхватив меня под руку с той внезапной непринужденностью, что поразила меня уже в Бальбеке и не гармонировала с его суровой интонацией, он сказал:
— С неосмотрительностью, свойственной вашему возрасту, вы могли бы сказать нечто такое, что между нами разверзлась бы непреодолимая пропасть. А ваши слова, наоборот, именно таковы, что способны меня растрогать и подвигнуть на то, чтобы сделать для вас как можно больше.
Шагая со мной под руку и говоря мне эти слова, в которых звучали одновременно и презрение, и ласка, г-н де Шарлюс то пристально вглядывался в меня пронизывающим, тяжелым взглядом, поразившим меня еще в то первое утро, когда я заметил его перед бальбекским казино, и даже намного раньше, перед зарослями розового терновника, рядом с г-жой Сванн, которую я тогда считал его любовницей, в тансонвильском парке; этот блуждающий взгляд впивался в фиакры, которые то и дело проезжали мимо в этот час перемены лошадей, причем впивался с такой настойчивостью, что многие кучера останавливались, думая, что мы хотим его нанять. Но г-н де Шарлюс тут же их отсылал.
— Мне ни один не годится, — сказал мне барон, — все дело в фонарях, в квартале, куда они возвращаются. Мне бы хотелось, месье, — добавил он, — чтобы вы не поняли меня неправильно: с моей стороны речь идет о совершенно бескорыстном и великодушном предложении.
Меня еще больше, чем в Бальбеке, поразило, насколько его манера изъясняться похожа на манеру Сванна.
— Полагаю, вы достаточно умны, чтобы не вообразить, что я обратился к вам из-за нехватки знакомых, из страха перед одиночеством или со скуки. Я, сударь, не очень люблю говорить о своей семье, но полагаю, что юноша вашего возраста, принадлежащий к мелкой буржуазии (последние слова он с удовлетворением подчеркнул интонацией), должен быть знаком с историей Франции. В моем-то кругу люди ничего не читают и невежественны, как лакеи. Когда-то королевских камердинеров набирали из высшей знати, а теперь высшая знать не лучше камердинеров. Но такие, как вы, юные буржуа читают, и вы наверняка помните прекрасную страницу, которую написал о моих родных Мишле: «В этих могущественных Германтах я прозреваю величие. И что такое по сравнению с ними бедняга король, запертый в своем парижском дворце[187]?» О себе же я, сударь, не люблю распространяться, но между прочим — и об этом намекала весьма сенсационная статья в «Таймс», — австрийский император, всегда делавший мне честь своим благоволением и желающий поддерживать со мной родственные отношения, объявил в свое время в разговоре, который стал достоянием публики, что имей граф де Шамбор рядом с собой человека, понимающего изнанку европейской политики так же глубоко, как я, граф был бы сегодня королем Франции[188]. Я часто думал, сударь, что во мне, благодаря не моим скудным дарованиям, но обстоятельствам, которые вы, быть может, когда-нибудь узнаете, таятся сокровища опыта, нечто вроде тайного и бесценного досье, которое, как мне представляется, сам я не должен использовать, но оно было бы бесконечно полезно юноше, которому я в несколько месяцев передал бы то, что копил тридцать лет и чем владею, возможно, я один. Не говорю уж об интеллектуальных наслаждениях, которые ждут вас, когда вам придется узнать секреты, за обладание которыми какой-нибудь современный Мишле отдал бы годы жизни и благодаря которым многие события для него бы совершенно переосмыслились. И я имею в виду не только события, уже свершившиеся, но и цепь связанных между собой обстоятельств (это было одно из любимых выражений г-на де Шарлюса, и часто, произнося его, он складывал вместе руки, как для молитвы, но пальцы оставались прямыми, словно эта комбинация изображала обстоятельства, коих он не уточнял, и их цепь). Я раскрою вам подоплеку, о которой вы понятия не имеете, подоплеку не только прошлого, но и будущего.
Тут г-н де Шарлюс прервал сам себя и стал расспрашивать меня о Блоке, о котором говорили у г-жи де Вильпаризи, хотя барон тогда, казалось, ничего не слышал. В разговоре он умел с помощью интонации так отделять слова от их смысла, что казалось, будто он думает о другом и говорит машинально, из простой вежливости; с этой интонацией он спросил у меня, молод ли мой товарищ, хорош ли собой и тому подобное. Если бы Блок это слышал, ему было бы еще затруднительнее, чем в разговоре с г-ном де Норпуа, хотя и совсем по другой причине, выяснить, за Дрейфуса г-н де Шарлюс или против. «Нет ничего плохого в том, что вы, желая побольше узнать, водите дружбу с некоторыми инородцами», — сказал мне г-н де Шарлюс после расспросов о Блоке. Я возразил, что Блок француз. «Вот как, — отозвался г-н де Шарлюс, — а я думал, что он еврей». Когда он так явно дал понять, что одно и другое несовместимо, я предположил, что г-н де Шарлюс самый завзятый антидрейфусар из всех, кого я встречал. Но он, наоборот, отвергал предъявленное Дрейфусу обвинение в измене. Правда, вот в какой форме: «По-моему, в газетах пишут, что Дрейфус совершил преступление против своей родины, по-моему, ходят такие разговоры, правда, я на газеты внимания не обращаю, для меня их читать все равно что мыть руки, ничего интересного. Как бы то ни было, никакого преступления не было, соотечественник вашего друга совершил бы измену родине, если бы изменил Иудее, но при чем тут Франция?» Я возразил, что, случись война, евреев мобилизуют так же, к