ак всех остальных. «По-видимому, так, и я не думаю, что это будет неблагоразумно. Но если привезут сенегальцев или мальгашей, едва ли они будут со всем пылом защищать Францию, и это вполне естественно. Вашего Дрейфуса скорей можно было бы осудить за преступление против правил гостеприимства. Но оставим это. А вы могли бы попросить вашего друга, чтобы он допустил меня на какой-нибудь прекрасный праздник в храме, мне хотелось бы увидеть обряд обрезания, послушать еврейское пение. А может быть, он мог бы снять какой-нибудь зал и устроить для меня библейское представление, что-то вроде тех сцен, сочиненных Расином по мотивам Псалмов, что разыгрывали ученицы Сен-Сира, чтобы развлечь Людовика XIV[189]. Вы могли бы, наверно, договориться даже, чтобы они разыграли смешные сценки. Например, борьбу между вашим другом и его отцом, и чтобы он его ранил, как Давид Голиафа. Получился бы превосходный фарс. И уж заодно он мог бы потрепать свою мамашу или, как говорила моя старушка-няня, маточку. Это было бы превосходно и пришлось бы нам по вкусу, дружок, ведь мы любим экзотические зрелища, а отлупить это утонченное европейское создание означало бы проучить старую каргу по заслугам». Произнося эту кошмарную и полубезумную тираду, г-н де Шарлюс до боли сжал мне руку. Я помнил, как часто родные г-на де Шарлюса упоминали об удивительной доброте, с которой он относился к своей старенькой няне, чье мольеровское просторечие он только что привел, и мне подумалось, до чего же по-разному уживаются в человеке доброта и злоба, как мало мы еще об этом знаем и как любопытно было бы изучить их взаимодействие в одном и том же сердце.
Я объяснил ему, что, как бы то ни было, г-жа Блок уже умерла, а что до г-на Блока, я не уверен, что ему придется по вкусу игра, в которой ему запросто могут выбить оба глаза. Г-н де Шарлюс явно рассердился. «До чего не вовремя умерла эта женщина! — сказал он. — Что до глаз, то ведь слепа именно Синагога: она не видит истин Евангелия. Во всяком случае, вы только подумайте, сейчас, когда все эти несчастные евреи дрожат от страха перед тупой яростью христиан, какая честь для них, чтобы такой человек, как я, снизошел до того, чтобы забавляться их играми». В этот миг я заметил г-на Блока-отца, который шел, видимо, встречать сына. Нас он не видел, но я предложил г-ну де Шарлюсу представить его. Как я и предполагал, мой собеседник пришел в ярость: «Меня — представить ему! Воистину у вас нет никакого понятия об иерархии ценностей! Со мной так просто не знакомятся. В данном случае вышло бы двойное неприличие по причине юных лет представляющего лица и недостойности представляемого. Пожалуй, если бы мне сыграли то азиатское представление, о котором я вам говорил, я, в крайнем случае, мог бы сказать этому кошмарному человечку что-нибудь благосклонное. Но только при условии, что он даст сыну как следует себя выпороть. Тогда я даже мог бы выразить ему свое удовлетворение». Впрочем, г-н Блок не обращал на нас никакого внимания. Он как раз раскланивался с г-жой де Сазра, чему она явно была очень рада. Я поразился, ведь когда-то в Комбре она возмущалась, что мои родители принимают у себя юного Блока — настолько она была антисемиткой. Но дело Дрейфуса, как сквозняк, подхватило г-на Блока и дотащило до г-жи Сазра. Отец моего друга нашел ее очаровательной, причем антисемитизм этой дамы чрезвычайно ему польстил: он решил, что это доказывает искренность ее убеждений и веры в невиновность Дрейфуса, а также придает особую ценность приглашению, которое он от нее получил. Он даже не обиделся, когда она, не подумав, сказала при нем: «Господин Дрюмон имеет наглость валить ревизионистов[190] в одну кучу с протестантами и евреями. Какое прелестное сближение!» — «Бернар, — гордо сказал он, вернувшись домой, г-ну Ниссиму Бернару, — ты знаешь, у нее все-таки есть этот предрассудок!» Но г-н Ниссим Бернар ничего не ответил и только возвел к небу ангельский взор. Печалясь о судьбе евреев, помня о друзьях-христианах, год от года все больше жеманясь и позируя, он, по причинам, о коих будет сказано позже, был теперь похож на томный призрак с картин прерафаэлитов, обросший почему-то неряшливыми волосками, точь-в-точь опал с разводами.
— Во всем этом деле Дрейфуса, — продолжал барон, по-прежнему держа меня под руку, — есть только одно неудобство: оно разрушает общество… не скажу «хорошее общество», наше общество давным-давно утратило право на этот лестный эпитет, разрушает его притоком дам и господ свинского чина и звания, попросту говоря, незнакомцев, которых я встречаю даже в гостях у моих родственниц, поскольку эти люди входят в Лигу французского отечества, антиеврейскую и я уж не знаю какую еще, как будто политические убеждения дают право на положение в обществе.
Такое легкомыслие роднило г-на де Шарлюса скорее с герцогиней Германтской. Я указал ему на это сходство. Он как будто считал, что мы с ней незнакомы, и я напомнил ему вечер в Опере, где он вроде бы от меня прятался. Г-н де Шарлюс энергично принялся уверять меня, что в самом деле меня не видел, и я бы в конце концов ему поверил, если бы одно пустячное происшествие не навело меня на мысль, что из-за своей гордыни он просто не хотел, чтобы его видели рядом со мной.
— Вернемся к вам, — сказал г-н де Шарлюс, — и к моим планам относительно вас. Между сотнями мужчин, месье, существует своего рода франкмасонство, о котором я не вправе вам рассказать, но в его рядах насчитывается сейчас четыре европейских монарха. Окружение одного из них хочет избавить его от этой химеры[191]. Это все очень серьезно и может привести к войне. Да, месье, именно к войне. Вы знаете историю человека, который верил, что держит у себя в бутылке китайскую принцессу. Это было безумие. Его излечили. Но как только он избавился от безумия, он стал дураком[192]. Бывают болезни, которые не следует пытаться исцелить, потому что они защищают нас от других, более тяжких. У одного из моих кузенов был больной желудок, он не переваривал никакой пищи. Его безуспешно лечили наиболее знающие специалисты в области желудочных болезней. Я отвел его к одному врачу, весьма любопытному типу, о котором, замечу в скобках, многое можно рассказать. Он сразу догадался, что болезнь носит нервный характер, убедил в этом больного и велел ему без опаски есть то, что он хочет, заверив, что все это отлично усвоится. Но у моего кузена был, кроме того, нефрит. Желудок прекрасно переваривал пищу, но почки не справлялись с удалением переваренного, и мой кузен, вместо того чтобы жить до старости с мнимой болезнью желудка, из-за которой был вынужден сидеть на диете, умер в сорок лет, имея здоровый желудок, но лишившись почки. Если в начале жизни вы получите значительное преимущество, кто знает, быть может, вы преуспеете, как мог бы преуспеть выдающийся человек прошлого, если бы какой-нибудь благодетельный гений открыл ему, единственному, законы пара и электричества, неведомые остальным людям. Не будьте глупы, не отказывайтесь из скромности. Поймите: если я оказываю вам большую услугу, я жду от вас не меньшей в ответ. Светские люди давно перестали меня интересовать, у меня осталась одна страсть, я стремлюсь искупить ошибки моей жизни тем, что предоставлю все, что я знаю, в распоряжение юной, неискушенной души, способной пылать страстью к добродетели. Я испытал много горя, месье, быть может, когда-нибудь я вам об этом еще расскажу; я потерял жену, самое прекрасное, благородное, восхитительное создание, какое только можно вообразить. У меня есть молодые родственники, но они не то чтобы недостойны, а попросту неспособны воспринять моральное наследие, о котором я вам толкую. Кто знает, быть может, вы — тот, в чьи руки оно должно попасть, тот, чью жизнь я смогу направить и возвысить? Моя жизнь тоже выиграет от этого. Быть может, приобщая вас к тайнам высшей дипломатии, я и сам верну себе вкус к этим вещам и займусь интересными делами, а вы станете трудиться наравне со мной. Но прежде чем это станет ясно, нужно, чтобы я вас видел часто, очень часто, каждый день.
Я уже было хотел воспользоваться столь неожиданными и благоприятными обстоятельствами, чтобы спросить у г-на де Шарлюса, нельзя ли через его посредство встретиться с его свояченицей, но в этот миг рука моя дернулась, словно от электрического разряда. Это г-н де Шарлюс резко высвободил свою собственную руку из-под моей. Пока он говорил, взгляд его беспрестанно блуждал вокруг, но заметил он всего-навсего г-на д’Аржанкура, выходившего из-за угла. Видя нас, г-н д’Аржанкур как будто смутился, бросил на меня опасливый взгляд, будто на существо другой породы, — так герцогиня Германтская смотрела на Блока, — и постарался пройти мимо, не подавая виду, что нас заметил. Но г-ну де Шарлюсу как будто хотелось ему показать, что он совсем не стремится остаться незамеченным: он его окликнул и сказал что-то совершенно незначительное. И, опасаясь, вероятно, что г-н д’Аржанкур меня не узнаёт, барон сказал ему, что я в большой дружбе с г-жой де Вильпаризи, с герцогиней Германтской, с Робером Сен-Лу; что сам он, Шарлюс, старинный друг моей бабушки и счастлив перенести на ее внука частицу симпатии, которую питает к бабке. Тем не менее я заметил, что г-н д’Аржанкур, которому меня, как-никак, кратко представили у г-жи де Вильпаризи, а теперь г-н де Шарлюс добавил к этому подробности о моей семье, обошелся со мной гораздо холоднее, чем час назад; и долгое время после этого он при каждой встрече обдавал меня холодом. Он поглядывал на меня с любопытством, но без малейшей симпатии и, прощаясь с нами, протянул мне руку как-то не сразу, нехотя, а потом сразу же ее отдернул.
— Жаль, что мы его встретили, — сказал г-н де Шарлюс. — У этого Аржанкура отменное происхождение, но дурные манеры, дипломат он более чем посредственный, муж отвратительный, бегает за женщинами, и такой плут, что ему самое место в комедии; это один из тех, кто не способен понять великий замысел, зато вполне способен его разрушить. Надеюсь, что таким великим замыслом окажется наша дружба, если ей суждено завязаться, и надеюсь также, что вы окажете мне честь беречь ее так же, как я, от пинков одного из этих ослов, которые от безделья, из бестактности, со злобы готовы раздавить все, чему суждена была долговечность. К сожалению, таковы по большей части светские люди.