— Я не решалась тебя об этом попросить из-за твоих друзей, — отвечала она. — Бедный мой мальчик! Но раз уж ты сам предложил, это будет благоразумней всего.
Я испугался, что она заметит, как звучит ее голос.
— Знаешь что, — резко сказал я ей, — не утомляй себя, перестань разговаривать, тебя же тошнит. Это нелепо, погоди хотя бы до дому.
Она печально улыбнулась и сжала мою руку. Она поняла, что бессмысленно от меня скрывать то, о чем я уже и сам догадался: с ней приключился еще один удар.
Часть вторая
Глава первая
Пробираясь сквозь толпу гуляющих, мы снова перешли авеню Габриэль. Я усадил бабушку на скамейку и пошел искать фиакр. Когда я желал составить себе мнение даже о самом незначительном человеке, я всегда проникал для этого в бабушкино сердце, а теперь она отгородилась от меня, стала частью внешнего мира, и мне приходилось старательнее, чем от прохожих на улице, скрывать от нее, что я думаю о ее состоянии и как беспокоюсь. Обо всем этом я мог говорить с ней не откровеннее, чем с какой-нибудь незнакомкой. Все мои мысли, все печали, которые я с детства поверял ей навсегда, теперь вернулись ко мне. Она еще не умерла. Я уже был один. И даже эта ее цитата из Мольера, эти намеки на Германтов и на все наши разговоры о «тесной компании» как-то повисали в воздухе, казались неуместными и бредовыми, потому что срывались с губ, которые завтра уже, быть может, исчезнут; они принадлежали небытию, для которого они вот-вот потеряют всякий смысл, которое уже не сможет их выговорить, — и в это небытие скоро превратится моя бабушка.
— Месье, я все понимаю, но вы же не договорились со мной, не записались заранее. И вообще я сегодня не принимаю. У вас должен быть свой врач. Я не могу его подменять, если он сам не пригласит меня для консультации. Это вопрос врачебной этики…
Пытаясь подозвать фиакр, я повстречал известного профессора Э., который жил на авеню Габриэль и как раз входил в дом; отец и дед были если не дружны с ним, то, во всяком случае, хорошо знакомы, и, внезапно решившись, я остановил его: мне подумалось, что он может дать нам с бабушкой хороший совет. Но он поспешно забрал свою почту и попытался меня спровадить, так что мне оставалось только войти вместе с ним в лифт, чтобы объясниться, причем он попросил меня не трогать кнопок, поскольку был одержим желанием нажимать их сам.
— Я вовсе не прошу вас, месье, принять мою бабушку, да она и не в состоянии, позвольте мне объяснить, я прошу, наоборот, чтобы вы через полчаса, когда мы с ней вернемся, заглянули к нам домой.
— Заглянуть к вам? Ну что вы, месье! Я обедаю у министра торговли, а до этого мне еще нужно заехать к больному, я должен срочно одеваться, и в довершение несчастья у меня порвался фрак, а на другом фраке нет петлицы для ордена. Прошу вас, сделайте одолжение, не трогайте кнопок лифта, вы не умеете, во всем нужна осторожность. Из-за этой петлицы я еще больше опаздываю. Знаете, из дружбы к вашей семье, если ваша бабушка придет прямо сейчас, я ее приму. Но предупреждаю: я смогу уделить ей не больше четверти часа.
Я тут же откланялся, не выходя из лифта, причем профессор Э. сам нажал для меня нужную кнопку, глядя на меня с некоторым недоверием.
Мы любим говорить, что никто не знает часа своей смерти, но воображаем, будто час этот расположен в некоем неопределенном и далеком пространстве, мы и не думаем как-то связать его с нынешним днем и совсем не предполагаем, что смерть — или ее первое поползновение, после которого она нас уже не выпустит, — может произойти прямо сегодня: ведь день уже начался, он нам более или менее ясен, и каждому делу заранее отведено свое время. Нам очень важно отправиться на прогулку, чтобы успеть в этом месяце вдохнуть весь необходимый нам свежий воздух, мы поколебались, какое пальто прихватить с собой, какого кучера позвать, вот мы уже в фиакре, весь день впереди, хотя времени у нас не так много: надо бы вернуться вовремя, потому что мы ждем в гости приятельницу; хотелось бы, чтобы завтра погода была так же хороша, как сегодня, и мы не догадываемся, что смерть, вызревавшая у нас внутри, в самой глубине, выбрала именно этот день и через несколько минут, не успеет экипаж въехать на Елисейские Поля, выйдет на сцену. Возможно, тому, кого постоянно ужасает именно присущая смерти необычайность, покажется, что есть что-то успокаивающее в том, чтобы первая встреча с ней произошла именно так: пускай смерть превратится в знакомое, привычное, повседневное событие. До нее был хороший обед, сборы на прогулку, все, чем занимаются здоровые люди. На ее первую атаку наслаивается возвращение в открытом экипаже, и, как ни худо было бабушке, немало знакомых могли бы засвидетельствовать, что в шесть часов, когда мы с ней возвращались домой, была превосходная погода, и бабушка проехала мимо них в открытом экипаже, а они с ней раскланялись. Легранден, шедший в сторону площади Согласия, остановился и приветствовал нас с удивленным видом. Я еще не успел отрешиться от жизни и напомнил бабушке, какой он обидчивый, и спросил, ответила ли она на его поклон. Ее, наверно, покоробило мое легкомыслие, она махнула рукой, словно говоря: «Какая разница? Все равно».
Да, вот сейчас, пока я искал фиакр, можно было сказать, что бабушка посидела на скамейке на авеню Габриэль, а потом прокатилась в открытом экипаже. Но разве это правда? На авеню Габриэль в самом деле есть скамейки, но, хотя скамейка подчиняется законам равновесия, энергия ей не нужна. А живому человеку, даже если он сидит на скамейке или в экипаже, необходимо приложить некоторое усилие, чтобы не упасть, хотя обычно мы этого усилия не замечаем, как не замечаем атмосферного давления, воздействующего на нас со всех сторон. Наверно, если бы в нас вложили пустоту и дали нам почувствовать, как давит на нас воздух, мы бы ощутили чудовищную, непреодолимую тяжесть за миг до того, как она нас расплющит. Вот так, когда в нас разверзаются бездны болезни и смерти, когда нам нечего противопоставить неистовству, с которым обрушиваются на нас весь мир и наше тело, оказывается, что для того, чтобы вынести даже вес наших мышц, даже дрожь, дробящую наш костный мозг, да хотя бы даже просто удержаться в положении, всегда казавшемся нам самым обычным, нейтральным, чтобы голова не клонилась набок, а взгляд оставался спокойным, от нас требуется жизненная энергия, и все это дается нам ценой изнурительной борьбы.
Потому-то Легранден и посмотрел на нас с таким удивлением, что ему, как всем проходившим и проезжавшим мимо, показалось, что бабушка, вроде бы сидящая в фиакре, тонет, соскальзывает в пропасть, безнадежно цепляясь за подушки, едва удерживающие ее поникшее тело; волосы ее растрепались, глаза блуждали, не в силах больше сдерживать натиск образов, которые тщетно пытался охватить взгляд. Казалось, будто она, по-прежнему сидя рядом со мной, уже окунулась в тот неведомый мир, где на нее обрушились удары, следы которых я совсем недавно заметил на Елисейских Полях: ее шляпку, лицо, накидку смяла рука невидимого ангела, с которым ей пришлось бороться.
Позже мне пришло в голову, что бабушку, должно быть, это нападение не застало врасплох: наверно, она давно уже его предвидела и ожидала. Она, конечно, не знала, когда наступит роковой миг, и терзалась неуверенностью, как влюбленные, которых такие же сомнения заставляют то безрассудно надеяться, то беспричинно подозревать, что подруга им неверна. Но редко бывает, чтобы такая тяжелая болезнь, как бабушкина, прежде чем нанести наконец беспощадный удар и убить больного, не угнездилась в нем намного раньше и, подобно соседу или «общительному» жильцу, не свела с ним знакомство заранее. Знакомство ужасное, не столько из-за страданий, которые оно причиняет, сколько из-за того, как странно бывает, когда на твою жизнь накладываются новые неумолимые ограничения. От этого начинаешь замечать, как умираешь, причем не в самый момент смерти, а за месяцы, иной раз за годы до нее, как только к тебе вселилась эта отвратительная жилица. Больная знакомится с этим чужим существом, разгуливающим взад и вперед у нее в мозгу. Она, конечно, не знает его в лицо, но постоянно слышит, как оно шевелится, и по этим звукам угадывает его привычки. Что оно замышляет? Однажды утром его не слышно. Ушло. Вечером оно возвращается. Каковы его намерения? За ответом бросаешься к врачу, и то веришь его заверениям, то не веришь, как будто это не врач, а обожаемая любовница. Хотя на самом деле врач играет роль не столько любовницы, сколько не вполне надежной прислуги. Ведь слуги — всегда посторонние. На самом деле мы присматриваемся к собственной жизни, подозреваем ее в предательстве, и хотя чувствуем, что она уже не та, мы все еще в нее верим, или, во всяком случае, у нас остаются сомнения, пока она нас окончательно не покинет.
Я втащил бабушку в лифт профессора Э., а мгновение спустя он вышел нам навстречу и провел в свой кабинет. Там, несмотря на всю спешку, его хриплый голос смягчился, ведь нами правят привычки, а он привык вести себя с больными любезно и не без игривости. Он знал, что бабушка очень начитанна, он и сам был человек культурный, поэтому две-три минуты ушло у него на цитаты из превосходных стихотворений о лучезарном лете, таком как нынешнее. Он усадил ее в кресло, сам сел против света, чтобы лучше ее видеть. Осматривал он ее тщательно, мне даже пришлось ненадолго выйти. Когда я вернулся в кабинет, осмотр еще не закончился, затем доктор привел еще несколько цитат, несмотря на то что четверть часа уже почти истекли. Он даже весьма остроумно пошутил с бабушкой — я бы предпочел услышать эти шутки в другой раз, но веселый голос доктора совершенно меня успокоил. Тут я вспомнил, что у президента Сената г-на Фальера несколько лет назад был, казалось, настоящий удар, но, к отчаянию тех, кто метил на его место, он за три дня от него оправился, вернулся к своим обязанностям и, говорят, исподволь готовился занять пост президента Республики