Мне нужно было овладеть г-жой де Стермариа, потому что к этому воображаемому наслаждению уже несколько дней настойчиво и беспрестанно готовили меня мои желания — именно к этому и никакому другому (то есть ни с какой другой женщиной); само наслаждение было только осуществлением желания, уже возникшего раньше; ведь наслаждение не остается неизменным, оно меняется под воздействием множества узоров, в которые складываются мечты, по прихоти воспоминаний, взлетов и падений чувственности, чередования бродящих в нас желаний, тех, что, исполнившись, успокаиваются и дремлют, пока мы чуть-чуть не забудем, какое разочарование испытали, когда добились своего; я уже свернул с большой дороги общих вожделений и углубился в тропу одного особого желания; теперь, чтобы мечтать о чем-то другом, мне бы пришлось слишком долго брести назад, чтобы вернуться на большую дорогу и свернуть на другую тропу. Я пригласил г-жу де Стермариа пообедать на острове в Булонском лесу и теперь каждую минуту воображал, каким наслаждением будет овладеть ею там. Если бы я пообедал на этом острове без г-жи де Стермариа, все было бы, разумеется, испорчено, хотя, пожалуй, если бы я обедал пускай с нею же, но в другом месте, это тоже было бы уже не то. Впрочем, идея наслаждения поселяется у нас в воображении раньше, чем какая-то отдельная женщина или определенный женский тип. Именно эта идея требует подходящего персонажа, а также и места; она вызывает в нашем прихотливом сознании попеременно ту или эту женщину, то или это место, ту или эту комнату, причем в другой раз мы бы ими пренебрегли. Порождения нашей идеи, женщины иной раз непременно сочетаются с широкой кроватью, в которой так уютно с ними рядом, а иной раз, для пущей таинственности, им для ласки требуется листва на ветру, ночь, река, такие же легкие и ускользающие, как они сами.
Разумеется, давно уже, задолго до того, как пришло письмо от Сен-Лу, а о г-же де Стермариа еще и речи не было, мне казалось, что остров в Булонском лесу создан для наслаждения, потому что сам я ходил туда грустить о том, что у меня-то нет на примете ничего подобного. В последние летние недели по берегам озера, по дороге к этому островку, гуляют парижанки, еще не уехавшие из города; и в надежде увидать, как мимо проходит девушка, в которую вы влюбились на последнем в этом году балу и больше не встретите ее ни в каком собрании до будущей весны, вы бродите там, понятия не имея, где ее найти, и даже не зная, не уехала ли она из Парижа. Вот так, накануне или даже на другой день после отъезда любимого существа, вы проходите вдоль трепещущих вод по этим прекрасным аллеям, где уже, подобно последней розе, расцвел первый багряный лист, и вглядываетесь в горизонт, а там, согласно приему, обратному приемам устройства панорам, в которых восковые человечки на первом плане придают расписанным стенам ротонды иллюзорную глубину и объемность, ваши глаза блуждают, перебегая с ухоженного парка на природные высоты Медона и горы Мон-Валерьен и не зная, где провести между ними границу, так что дикая природа вторгается в садовое искусство и вы мысленно распространяете его прикрасы далеко за пределы парка; так редкие птицы, возросшие на свободе в ботаническом саду, иной раз с крылатой беспечностью вносят свою экзотическую ноту в соседнюю рощицу. Между последним летним праздником и зимним изгнанием мы тоскливо обходим это романтическое королевство ненадежных встреч и любовной меланхолии, и, если окажется, что оно расположено вне всякой географии, это удивит нас не больше, чем если бы в Версале на высоте террасы, где над всем пейзажем возвышается обсерватория, вокруг которой на фоне синего неба собираются облака в стиле ван дер Мейлена, мы обнаружили, что деревни, едва различимые за большим каналом, там, где вновь начинается природа, на ослепительном, словно море, горизонте, называются Флерюс или Неймеген[226].
А когда проехал последний экипаж и чувствуешь с болью, что он уже не вернется, идешь ужинать на остров; над дрожащими тополями, что немолчно напоминают о вечерних тайнах, не предлагая разгадок, розовое облако набрасывает последний живой оттенок на усмиренное небо. Несколько капель дождя беззвучно падают в воду, древнюю, но божественно младенческую, по-прежнему хранящую дух и цвет времени, поминутно теряющую из виду облики облаков и цветов. А когда кончается бессмысленная борьба герани против сгущающихся сумерек, борьба, от которой вспыхивают краски ее лепестков, засыпающий остров обволакивает туман, и вы прогуливаетесь в сырой темноте вдоль воды, где разве что лебедь бесшумно проскользит и удивит вас, как ночью в постели удивляют широко открытые глаза и улыбка ребенка, о котором вы думали, что он спит. Чувствуешь себя таким одиноким, кажется, что тебя занесло так далеко на край земли, что еще больше жаждешь, чтобы с тобой рядом была влюбленная женщина.
Но если на этом острове даже летом часто бывают туманы, каким же блаженством было бы увезти туда г-жу де Стермариа теперь, в конце осени, когда настали холода. И даже если бы дело было не только в погоде, стоявшей с воскресенья и затянувшей края, где обитало мое воображение, мутно-серой морской пеленой — точно так же, как в другие времена года, эти края становились благоуханными, лучезарными, итальянскими, — то и тогда надежда на то, что через несколько дней г-жа де Стермариа станет моей, помогла бы завесе тумана сто раз на дню развеяться над моим однообразно тоскливым воображением. Во всяком случае, мало того, что мгла, со вчерашнего дня нависавшая даже над Парижем, то и дело напоминала, откуда родом молодая женщина, которую я пригласил на обед, — ведь ближе к вечеру эта же муть того и гляди, еще больше сгустившись, затянет Булонский лес, особенно берега озера, и тогда Лебяжий остров станет немного похож на островок в Бретани с его морской туманной атмосферой, которая в моем представлении всегда окутывала, словно плащ, бледный силуэт г-жи де Стермариа. Конечно, в юности, в том возрасте, когда я совершал прогулки в сторону Мезеглиза, вожделение и вера придают женскому наряду нечто особенное, неизбывно своеобразное. Мы гоняемся за реальностью. Но она ускользает, и в конце концов замечаешь, что в итоге всех бесплодных попыток, которые заводили нас в пустоту, что-то всегда остается, и это именно то, что мы искали. Начинаешь вычленять, узнавать то, что любишь, пытаешься это раздобыть, пускаясь подчас на всякие уловки. И тогда, поскольку вера исчезла, нам остается видимость, означающая, что мы подменили веру добровольной иллюзией. Я прекрасно знал, что в получасе от дома не найду никакой Бретани. Но, гуляя в обнимку с г-жой де Стермариа по сумеречному острову вдоль кромки воды, я уподоблюсь человеку, который, не имея возможности проникнуть в монастырь, хотя бы одевает женщину монашкой, прежде чем ею овладеть.
Накануне условленной встречи у меня даже появилась надежда послушать с моей молодой спутницей, как плещут волны, потому что разразилась буря. Я как раз начал бриться, решив, что поеду на остров заказывать отдельный кабинет и выбирать меню для завтрашнего ужина (хотя в это время года на острове было безлюдно, а ресторан пустовал), как вдруг Франсуаза доложила о приходе Альбертины. Я распорядился ее впустить, мне было безразлично, что та, для которой в Бальбеке я не уставал прихорашиваться, из-за которой волновался и страдал не меньше, чем сейчас из-за г-жи де Стермариа, увидит меня с безобразным небритым подбородком. Важно было, чтобы завтра вечером г-же де Стермариа все понравилось. Поэтому я попросил Альбертину тут же поехать со мной на остров и помочь с меню. Удивительно, зачем мы вновь и вновь спешим отдать все, что у нас есть, без всякой надежды на будущее — ведь ту, которой все отдаешь, так быстро заменяет другая. В ответ на мою просьбу на розовом улыбчивом лице Альбертины под плоской шляпкой, низко надвинутой на глаза, изобразилось колебание. У нее, видимо, были другие планы, но, как бы то ни было, она с легкостью отказалась от них ради меня, чем меня порадовала, потому что мне было очень важно, чтобы со мной туда съездила девушка, разбирающаяся в хозяйстве и способная лучше меня заказать хороший обед.
Наверняка в Бальбеке она значила для меня нечто совсем другое. Но отношения с любимой женщиной, даже если они кажутся нам недостаточно теплыми и тесными, все равно привязывают нас к ней житейскими узами, которые переживут нашу любовь и даже память об этой любви. И тогда нам так же удивительно и так же весело вспоминать, порывшись в памяти, как звучало изначально для того, другого человека, каким ты был когда-то, имя этой женщины, теперь превратившейся для нас лишь в орудие и средство сближения с другими; вот так, бросив кучеру адрес, на бульвар Капуцинок или на Паромную улицу, и думая только о той, которую мы там увидим, мы спохватываемся, что когда-то это было название женского монастыря ордена капуцинов, располагавшегося там, или парома, курсировавшего через Сену[227].
Разумеется, благодаря моим давнишним бальбекским вожделениям тело Альбертины достигло такой зрелости, вобрало в себя столько свежести и сладости, что во все время нашей поездки в Булонский лес, пока ветер, как прилежный садовник, тряс деревья, сбрасывая с них плоды, и выметал увядшие листья, я думал, что, допустим, если Сен-Лу ошибался или я не так понял его письмо и мой ужин с г-жой де Стермариа ни к чему не приведет, я ведь могу назначить на тот же вечер, но попозже, свидание с Альбертиной, чтобы на часок забыть о чувствах и, быть может, печалях, которые сулит мне начало любви к г-же де Стермариа, и предаться чистому сладострастию, обнимая тело, к чьим прелестям когда-то приглядывался, примеривался с таким любопытством — а теперь видел их воочию. И разумеется, предполагая, что в первый вечер г-жа де Стермариа не подарит мне никаких милостей, я был готов к тому, что этот вечер принесет мне изрядное разочарование. Я слишком хорошо знал по опыту, как две стадии, которые мы проживаем в начале любви к женщине, желанной, но малознакомой, когда любим в ней скорее ту особую жизнь, в которую она погружена, чем ее саму, нам почти еще неизвестную, — как эти две стадии причудливо отражаются в сфере фактов, то есть уже не в нас самих, а в наших свиданиях с ней. Нас искушала поэзия, которую мы в ней угадывали, но, ни разу с ней не поговорив, мы замирали в нерешительности. Она это или не она? И вот наши мечты сгущаются вокруг нее, сливаются с ней. Близится первое свидание, и оно должно бы отражать эту рождающуюся любовь. Ничего подобного. Можно подумать, реальная жизнь тоже непременно должна пройти первую стадию, и вот, уже любя ее, мы заводим с ней самый пустячный разговор: «Я пригласил вас пообедать на этом острове, потому что мне показалось, что вам здесь понравится. Но ведь ничего особенного я вам не скажу. Я только боюсь, что здесь слишком сыро: как бы вы не замерзли». — «Нет, ничуть». — «Вы это говорите из любезности. Я дам вам побороться с холодом еще четверть часа, чтобы не слишком вас мучить, а потом уведу отсюда силой. Не хочу, чтобы вы простудились». И, так ничего ей и не сказав, мы провожаем ее домой, мы ничего о ней не узнали, разве что ее взгляд нам запомнился, но думаем мы лишь о том, как бы увидать ее снова. Итак, на второй раз (а мы успели уже забыть ее взгляд, единственное воспоминание о прошлой встрече, но все равно жаждем увидеть ее опять) первая стадия уже позади. В промежутке не происходило ничего. Однако в разговоре с другой особой — некрасивой, по нашему мнению, но нам хочется постоянно говорить с ней о нашей любви, — мы признаемся: «Нелегко нам будет преодолеть все, что мешает слиянию наших сердец. Как вам кажется, у нас есть шансы? Как по-вашему, наши недруги отступят и мы можем надеяться на счастье?» Но мне ни к чему будут такие резкие перепады в разговорах, сперва ни о чем, потом с намеками на любовь, если я доверюсь письму Сен-Лу. Г-жа де Стермариа предастся мне душой и телом в первый же день, и незачем было призывать Альбертину на конец вечера в качестве утешительного приза. Я в этом не нуждаюсь, Робер никогда не преувеличивает, и в его письме все ясно!