ддерживать добрые отношения. Все блюли безупречность «салона» и ради этой цели притворялись, будто не знают, что к телу дамы, у которой они сейчас собрались в гостях, имеет доступ кто угодно. Герцог очень мало стеснялся обществом гостей, от которых давным-давно ничего не рассчитывал узнать и которым ничего нового не мог поведать, но очень считался со мной: область моего превосходства была ему незнакома и внушала приблизительно такое же почтение, как министры-буржуа знатным вельможам при дворе Людовика XIV; то, что я не знаком с остальными гостями, не имело никакого значения для меня, а возможно, и для них, и он, разумеется, учитывал это: пока я ради него старался произвести на них хорошее впечатление, он заботился только о том, чтобы они мне понравились.
Кстати, с самого начала произошло небольшое двойное недоразумение. В тот самый миг, когда я входил в гостиную, герцог, не давая мне даже времени поздороваться с герцогиней, подвел меня к какой-то даме маленького роста, видимо собираясь преподнести ей приятный сюрприз и словно говоря: «Вот он, ваш друг, видите, я приволок его к вам за шиворот». И даже до того, как я, влекомый герцогом, оказался перед ней, эта дама не сводила с меня своих широко распахнутых и ласковых черных глаз и улыбалась мне с понимающим видом, как улыбаются старому знакомому, который, кажется, нас не узнал. А я ее решительно не узнавал и не мог вспомнить, кто она такая, поэтому отвернулся, чтобы не отвечать на ее улыбки, пока нас с ней друг другу не представят. Дама тем временем по-прежнему держала на весу предназначенную мне улыбку. Она как будто жаждала от нее избавиться и наконец услышать от меня: «Ах, мадам, не может быть! как мама будет рада, что мы встретились!» Мне так же не терпелось узнать ее имя, как ей — убедиться, что я ее узнал, и поклонился с полным пониманием происходящего, чтобы она могла наконец убрать свою улыбку, затянувшуюся, как какой-нибудь соль-диез. Но герцог Германтский сыграл свою роль из рук вон плохо, по крайней мере на мой взгляд: он, как мне показалось, назвал по имени только меня, и я так и не узнал, кто эта мнимая незнакомка, а ей не пришло в голову себя назвать, ведь истоки нашей дружеской близости, для меня неведомые, были ей совершенно ясны. Как только я очутился перед ней, она не протянула мне руку, а непринужденно взяла мою и заговорила таким тоном, как будто я имел точное понятие о приятных воспоминаниях, которые представляются ей в этот миг. Она сказала мне, что Альбер (я так понял, что это ее сын) будет бесконечно жалеть, что не смог прийти. Я перебирал в памяти старинных друзей, носивших это имя, и никто не приходил мне на ум, кроме Блока, но это же не могла быть г-жа Блок, его мать: она давно умерла. Напрасно я ломал себе голову, гадая, что за общее прошлое она подразумевает. Но сквозь полупрозрачный гагат ее расширенных ласковых зрачков, пропускавших на поверхность только улыбку, я различал это прошлое не отчетливей, чем различаешь пейзаж за черным стеклом, даже если оно озарено солнцем. Она спросила, не слишком ли утомляется мой отец, не откажусь ли я как-нибудь сходить в театр с Альбером, если здоровье мне позволит; но в мыслях у меня было темным-темно, и мои ответы плутали в этой тьме наугад, так что я смог членораздельно сообщить только, что сегодня вечером не очень хорошо себя чувствую, и тогда она сама придвинула мне стул и захлопотала вокруг меня так, как никогда не хлопотали друзья моих родителей. Наконец герцог произнес слова, которые все прояснили: «Она находит, что вы очаровательны», — шепнул он мне на ухо, и тут-то я и распознал эти слова на слух. Их в свое время сказала нам с бабушкой г-жа де Вильпаризи, когда знакомила нас с принцессой Люксембургской. И тут я все понял: эта дама не имела ничего общего с принцессой Люксембургской, но по лексикону того, кто меня ею угощал, я догадался о природе угощенья. Передо мной была принцесса. Она понятия не имела ни о моих родных, ни обо мне, но происходила из невообразимо знатного рода и располагала самым огромным состоянием, какое только можно себе представить: дочь принца Пармского, она была замужем за кузеном, столь же знатным, и, благодарная Творцу, желала показать ближнему, как бы ни был он беден и как ничтожно ни было его происхождение, что она его не презирает. В сущности, я мог бы обо всем догадаться по ее улыбке: я же видел, как принцесса Люксембургская покупала ржаные хлебцы на пляже, чтобы скормить их бабушке, как лани в зоологическом саду. Но меня всего во второй раз в моей жизни представляли принцессе крови, и мне простительно было не распознать особые свойства любезности, роднящие великих мира сего. Впрочем, они и сами не потрудились меня предупредить, чтобы я не слишком рассчитывал на эту любезность, потому что герцогиня Германтская, которая в свое время так приветливо махала мне рукой в Опера-комик, позже рассвирепела, когда я поклонился ей на улице, — как те, кто, единожды дав кому-нибудь луидор, воображают, что разочлись с этим человеком навсегда. А у г-на де Шарлюса контраст между приливами и отливами доброго отношения был еще поразительней. В конце концов я узнал, как будет видно из дальнейшего, высочеств и величеств другого рода — королев, которые играют в королев и разговаривают не как другие особы их ранга, а как королевы у Сарду[251].
Герцог Германтский так торопился меня представить, потому что, если в собрании людей оказался кто-то незнакомый принцу или принцессе королевской крови, это положение дел считается недопустимым и не должно продолжаться ни единой секунды. С такой же поспешностью Сен-Лу в свое время представлялся моей бабушке. Впрочем, герцог и герцогиня Германтские подчинялись законам наследственного придворного лоска, иначе говоря, светскости; законы эти изначально совсем не поверхностны, но со временем оказались вывернуты наизнанку, так что именно поверхностность оказалась в них главной и бездонной, и для герцога с герцогиней долг обращаться к принцессе Пармской исключительно «ваше высочество» был превыше и соблюдался неуклоннее, чем долг человеколюбия, нравственной чистоты, сострадания и справедливости, которым они нередко пренебрегали.
В Парме я еще никогда не бывал (хотя мечтал об этом с тех давних пасхальных каникул), и знакомство с принцессой Пармской, владевшей, как я знал, самым красивым дворцом в этом городе, не имеющем себе равных, где к тому же, по моим представлениям, все было ровно, отгорожено от остального мира гладкими перегородками, душно, как летний вечер без малейшего дуновения воздуха на площади маленького итальянского городка с именем плотным и нежным, — это знакомство должно было мгновенно заменить мне все, что я тщился вообразить, все, что там было на самом деле, как будто я и вправду на секунду, не двигаясь с места, туда перенесся; это было словно первое уравнение в той неведомой алгебре, какую представляла собой поездка в город великого Джорджоне[252]. Как парфюмер пропитывает эфирным маслом однородную массу жира, так я годами пропитывал имя принцессы Пармской ароматом тысяч фиалок, но как только я увидел эту принцессу, от которой ожидал, что она окажется по меньшей мере второй герцогиней Сансеверина[253], тут же начался новый процесс, завершившийся, правду сказать, только несколько месяцев спустя: с помощью новых химических операций я изгонял всю фиалковую эссенцию и весь стендалевский аромат из имени принцессы и замещал их образом низенькой черноволосой и черноглазой женщины-благотворительницы, и уж такой смиренной, такой любезной, что сразу становилось ясно, в какой высокомерной гордыне коренится ее любезность. Впрочем, она была во многом похожа на других великосветских дам, и от Стендаля в ней было не больше, чем, к примеру, в той Пармской улице, что расположена в Европейском квартале[254] и похожа не столько на улочки Пармы, сколько на все соседствующие с ней улицы, напоминая нам не столько обитель, где умирает Фабрицио, сколько зал ожидания вокзала Сен-Лазар.
Любезность принцессы объяснялась двумя причинами. Первой, общего характера, было воспитание, которое получила эта дочь коронованных особ. Ее мать (не только состоявшая в родстве со всеми королевскими домами Европы, но вдобавок, в отличие от герцогов Пармских, превосходившая богатством любую правящую принцессу) с самых юных лет внушала ей полные смиренной гордыни заповеди евангельского снобизма, и теперь каждая черта лица, каждый изгиб плеч и движения рук ее дочери словно твердили: «Помни, что, если по произволению Господа ты рождена на ступенях трона, ты не должна этим пользоваться, чтобы презирать тех, кто по воле Божественного Провидения (да пребудет с ним наша благодарность!) уступает тебе в знатности и богатстве. Напротив, имей доброту к малым сим. Твои предки были принцами Клевскими и Юлихскими с 1647 года; Господь в своей милости пожелал, чтобы ты владела почти всеми акциями Суэцкого канала и чтобы акций „Ройял Датч Шелл“ у тебя было втрое больше, чем у Эдмона де Ротшильда; специалисты по генеалогии отслеживали твою родословную начиная с 63 года после Рождества Христова; среди твоей родни две императрицы. Поэтому в разговоре никогда не подавай виду, что помнишь о столь великих преимуществах, и не потому, что они бренны (ничто не может поколебать древность твоего рода, и люди всегда будут нуждаться в нефти), а потому, что все и так знают: твое происхождение выше, чем чье бы то ни было, а твои средства вложены лучше некуда. Помогай обездоленным. Давай всем, кто по Божьему промыслу не оказался вознесен так же высоко, как ты, все, что можешь им уделить, не роняя своего сана, то есть помогай им деньгами, даже служи им сестрой милосердия, но, разумеется, не приглашай их на свои вечера: это не пойдет им на пользу, а только пошатнет твой престиж и тем уменьшит действенность твоих добрых дел».
Поэтому даже в те моменты, когда принцесса не могла творить добро, она старалась показать или, вернее, внушить с помощью всех очевидных знаков безмолвного языка, что не считает себя выше окружающих. Для каждого у нее находилась та очаровательная любезность, какую проявляют хорошо воспитанные люди по отношению к низшим, и, стараясь быть полезной, она то подвигала свой стул, чтобы освободить больше места, то брала подержать мои перчатки — словом, то и дело оказывала мне услуги, недостойные гордых буржуазных дам; такие услуги охотно оказывают царствующие особы, а также старые слуги, ведомые инстинктом и профессиональной привычкой.