то статуэтками саксонского фарфора, все-таки больше напоминали самых обычных женщин. Но хотя Германты сперва разочаровывали, как Бальбек или Флоренция, потому что оказались совсем не такими, как в моем воображении, и были похожи не столько на свои имена, сколько на простых смертных, но зато потом давали пищу уму, проявляя черты некоторой исключительности. Даже их внешность, особый розовый цвет кожи, подчас отдававший лиловым, эта чуть-чуть светоносная белокурость тонких волос, которые даже у мужчин ложились нежными золотистыми прядями, напоминая не то плети постенницы, не то кошачий мех (а их светлому лоску соответствовал некоторый блеск ума, ведь не только шевелюра Германтов и цвет лица Германтов вошли в пословицу: поминали к слову и остроумие Германтов наравне с остроумием Мортемаров[268], имея в виду утонченные светские таланты, известные еще до царствования Людовика XIV и всеми почитаемые, тем более что Германты и сами всячески выставляли их напоказ), — все это способствовало тому, что Германтов даже в таком драгоценном материале, как аристократическое общество, в котором они присутствовали в виде блестящих вкраплений, легко было распознать, отличить от всех других и рассмотреть, словно бледные прожилки, пронизывающие яшму и оникс, а еще точнее, упругую волнистость растрепанного пучка волос, пробегающих, как гибкие лучи, по глади мохового агата.
Однако мало того, что Германты — во всяком случае те из них, что были достойны этого имени, — обладали изумительным цветом лица и волос, очаровательной прозрачностью взгляда; и осанка, и походка, и манера кланяться, взглядывать, протягивая руку для пожатия, и само рукопожатие — все отличало их от обычных светских людей не меньше, чем от какого-нибудь фермера в рабочем балахоне. И напрашивалась мысль, что, может быть, при виде того, как другие люди входят, кланяются, выходят, совершают все те движения, которые у Германтов получались грациозными, как полет ласточки или наклон розы, они и в самом деле имеют право думать, хоть и скрывают эти мысли: мы не такие, как все, мы другой породы, мы повелители земли. Позже я уразумел, что с точки зрения Германтов я и в самом деле был не той породы, что они, но это вызывало у них зависть: я и не подозревал, что обладаю достоинствами, которые у них принято было считать единственно важными. Еще позже мне стало ясно, что этот символ веры они исповедуют не вполне искренне и что презрение и недоумение у них уживаются с восхищением и завистью. Физическая гибкость у Германтов была двоякого рода: первый род проявлялся постоянно, ежеминутно; например, если мужчина из рода Германтов приветствовал даму, он добивался от себя определенной осанки, сотканной из неустойчивого равновесия асимметричных движений и нервных попыток их выправить; он слегка приволакивал одну ногу, не то нарочно, не то оттого, что много раз ломал ее на охоте, и в попытке догнать другую ногу она сообщала телу наклон вбок, противовесом которому служило поднятое плечо; монокль устраивался в глазу и приподнимал бровь, а волосы падали на глаза, как только голова склонялась в приветствии; гибкость другого рода, подобно форме волны, ветра, морской раковины или следа за кормой корабля, была стилизована под застывшее движение и искривляла крючковатый нос, так что вместе с голубыми выпуклыми глазами и слишком тонкими губами, из которых у женщин этой семьи исходил голос с хрипотцой, этот нос напоминал о легендарном происхождении, которое в XVI веке усилиями специалистов по генеалогии — паразитов, всё на свете возводивших к Древней Греции, — было установлено для этой семьи, безусловно древней, хоть и не настолько, как они утверждали, возводя ее к мифологическому оплодотворению какой-то нимфы неким божеством в птичьем облике[269].
В умственном отношении Германты были такими же особенными, как в отношении внешности. Не считая принца Жильбера (супруга «Мари Жильбер», придерживавшегося устарелых взглядов настолько, что, выезжая с женой на прогулку, он усаживал ее в карете слева от себя, потому что она была менее благородного происхождения, хотя тоже королевской крови) — но он был исключением, и за глаза все родственники над ним подтрунивали и без конца рассказывали о нем анекдоты, — Германты, хоть и жили в окружении сливок аристократии, подчеркнуто не придавали никакого значения знатности. Ориана, с тех пор как вошла в семью, в некоторых отношениях отличалась от прочих Германтов, причем в лучшую сторону, и развивала теорию о том, что ум превыше всего, а в политике предпочитала социализм, так что непонятно было, где в ее особняке прячется гений, поддерживающий аристократический образ жизни, — невидимый, он, очевидно, таился то в передней, то в гостиной, то в туалетной и напоминал слугам этой дамы, презиравшей титулы, что следует говорить «ваша светлость» хозяйке дома, которая любит только читать и ни во что не ставит обязанность ехать в вечернем платье на обед к невестке, как только пробьет восемь часов.
Тот же семейный гений уверял герцогиню Германтскую, что удел герцогинь, во всяком случае самых знатных и, как она, мультимиллионерш, — это обреченность на скучные чаепития и обеды в гостях, бесконечные рауты, вместо того чтобы читать интересные книги; все это было неприятно, но неизбежно, как дождь, и герцогиня Германтская смирялась с этим, отчаянно фрондируя, но не доходя до того, чтобы задуматься, почему она с этим смиряется. То, что по странной игре случая дворецкий всегда обращается к ней «ваша светлость», хотя она-то верит только в достоинство ума, казалось, нисколько ее не задевает. Ей никогда и в голову не приходило попросить его обращаться к ней просто «мадам». При самом большом желании можно было бы предположить, что по рассеянности она не обращает внимания на «вашу светлость» и просто не замечает, что ее титулуют. Но пускай ее подводил слух, уж дар речи-то ей не отказывал. Однако всякий раз, когда ей надо было что-нибудь передать мужу, она говорила дворецкому: «Напомните его светлости…»
Семейному гению было чем заняться и кроме этого, например он подсказывал рассуждения о морали. Разумеется, среди Германтов кто-то больше отличался острым умом, кто-то — высокой нравственностью, и обычно это были не одни и те же. Но первые (в том числе один Германт, который подделывал документы и жульничал в карты, но зато был совершенно очарователен и восприимчив ко всем новым и верным идеям) еще лучше рассуждали о морали, чем вторые, точь-в-точь как г-жа де Вильпаризи в те моменты, когда семейный гений вещал ее устами. Германты в эти минуты внезапно начинали говорить почти таким же старческим, добродушным тоном, но поскольку они были обаятельнее маркизы, у них это выходило трогательнее, когда они, рассуждая о какой-нибудь служанке, замечали: «У нее безусловно хорошие задатки, незаурядная девушка, чувствуется, что из порядочной семьи, и, конечно, никогда не сбивалась с пути истинного». В эти мгновения семейный гений воплощался в интонации. Но иногда он бывал оборотом речи, выражением лица, у герцогини таким же, как у ее деда-маршала, чем-то вроде неуловимой судороги (похожей на движение Змеи, карфагенского гения семейства Барка[270]), которая не раз вызывала у меня сердцебиение во время моих утренних прогулок, когда я, еще не узнавая герцогини Германтской, чувствовал, что она смотрит на меня из глубины лавочки, торгующей молоком. Этот гений проявлялся в обстоятельствах, далеко не безразличных не только Германтам, но и враждебной им партии Курвуазье, которые были такими же знатными, как Германты, но во всем им противостояли (Германты даже объясняли манию принца Германтского вечно рассуждать о происхождении и знатности, будто важнее этого ничего на свете не было, влиянием его бабки Курвуазье). Мало того, что Курвуазье не ставили ум так же высоко, как Германты, — они совершенно по-другому его понимали. Для любого Германта, даже глупого, быть умным значило никого не щадить, говорить колкости, быть резким, а кроме того, бесстрашно вступать в спор о живописи, музыке, архитектуре, английском языке. Курвуазье ценили ум не столь высоко, а если, не дай бог, речь заходила о человеке не их круга, «умный» значило примерно «отпетый негодяй». Для них ум был чем-то вроде отмычки, с помощью которой люди, вынырнувшие неизвестно откуда, силой проникают в самые уважаемые салоны, и Курвуазье знали, что те, кто принимает подобных «типов», впоследствии крепко об этом пожалеют. К самым пустячным высказываниям умных людей Курвуазье относились с систематическим недоверием. Кто-то когда-то заметил: «А ведь Сванн моложе Паламеда». — «Во всяком случае, так он вам сказал; будьте уверены, если он так говорит, это ему зачем-нибудь нужно», — возразила г-жа де Галлардон. Мало того, когда о двух очень утонченных иностранках, которых принимала герцогиня Германтская, было сказано, что одну из них, как старшую, всегда пропускали вперед, г-жа де Галлардон обронила: «В самом деле, она старше?», и, несомненно, не в том смысле, что подобные особы не имеют возраста, а так, будто, явно лишенные гражданства, религии и каких бы то ни было традиций, они отличаются одна от другой не больше, чем котята в одной корзинке, и только ветеринару под силу в них разобраться. Впрочем, благодаря умственной ограниченности и злобному нраву Курвуазье в каком-то смысле лучше Германтов блюли аристократические устои. А Германты (для которых все, что было ниже венценосных семейств и немногих других, вроде де Линей, Ла Тремуйлей и тому подобных, терялось среди всякой мелюзги) держались заносчиво с отпрысками древних родов, живших в окрестностях замка Германт, именно потому, что не обращали внимания на второсортные достоинства, которыми бесконечно были поглощены Курвуазье, и отсутствие этих достоинств не слишком их занимало. Некоторые женщины не слишком высокого ранга у себя в провинции, но вступившие в блестящий брак, богатые, красивые, любимицы герцогинь, представляли собой превосходный и изысканный предмет ввоза в Париж, где не слишком-то знали, кто из какой семьи. И бывало, хоть и нечасто, что некоторые Германты принимали их у себя по протекции принцессы Пармской или в силу привлекательности самих этих дам. Но это никогда не обезоруживало Курвуазье. Встреча с пяти до шести вечера у кузины с людьми, чьи родители не водили дружбу с их родителями в Перш