Наконец, халиф смог переступить ногами. Оказалось, они затекли.
– Значит, мне не мерещится.
Раскрыв глаза, аль-Амин увидел всю ту же вымершую площадь под предполуденным солнцем. Где-то среди лохм травы стрекотали цикады. Лошади шумно фыркали, тряся и дергая куст. Нерегиль молчал, отвернувшись.
– Я думал, мне мерещится, – настоял аль-Амин, – потому что лошади не беспокоятся. Собаки не беспокоятся. Загонщики – тоже ничего не чувствуют. Один я умираю со страха. И я решил, что допился до пуганых змеев…
– Ему сойдет и это, – все так же не поворачиваясь, сухо ответил Тарик.
– Что сойдет? – Аль-Амину уже начинала надоедать эта словесная игра. – Почему его никто не чувствует и не видит, кроме меня?
– Я вижу, – серые бледные глазищи снова уставились на него. – Кошка бы увидела. Аждахак ходит по границе между видимым и невидимым. Невидимый мир доступен лишь разумным существам. Лошадь разумом не обладает. Собака тоже.
– А кошка? – хмыкнул Мухаммад.
– У кошки есть второе зрение, – скривился самийа.
И снова отвернулся.
– А… Чего он от меня хочет? Почему он за мной ползает?!
Тарик прищурился:
– Ты сам должен ответить на эти вопросы, о мой халиф.
Ах, так? Аль-Амин схватил нерегиля за рукав и с силой дернул к себе:
– Ну-ка хватит со мной играть в загадки! Рассказывай все, что знаешь! Ну?..
В следующее мгновение аль-Амин почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. В струящемся, как над костром, мареве над ним парило перекошенное яростью лицо нерегиля, скрюченные, как когти, пальцы, тянулись к горлу. Аль-Амин колотил пятками, орал и бестолково отмахивался рукавами:
– Уйди! Уйди, шайтан!.. Ааааа!!..
Неожиданно все закончилось.
Переводя загнанное дыхание, Мухаммад с шумом выпустил из груди воздух. И осторожно, постанывая – спину и локти больно колола трава и щебенка – приподнялся и сел. Чалмы на голове, конечно, не было. Туфли улетели тоже.
Ошеломленно поводив глазами вокруг, аль-Амин ахнул: куста акации, к которому они привязали лошадей, тоже не было. Кони сорвались и убежали во время этой… вспышки.
Безмятежно трещали цикады.
От тихого покашливания Мухаммад подпрыгнул.
И увидел Тарика – тот стоял выше по лестнице и, кривясь, потирал горло. Аль-Амин увидел, что у нерегиля с шеей, и вздрогнул. Белую кожу пересекала красная полоса – словно кто-то придавил тетивой или веревкой. Еще раз вздрогнув, Мухаммад вспомнил книгу старого астролога: Клятва нерегиля в мире второго зрения выглядит как удавка. Видно, Тарик кинулся на него, а Клятва оттащила…
– И поделом! Поделом тебе! – пискнул аль-Амин, грозясь пальцем.
Он, конечно, хотел грозно прикрикнуть – но почему-то вышло только пискнуть.
Тарик опустил руки, склонил голову к плечу и нехорошо прищурился.
– Даже не думай! – слабо вскрикнул Мухаммад.
Тут со стороны улицы донеслось длинное, низкое ржание. И стук копыт.
Волоча по земле поводья вместе с кустом, на площадь вышел Гюлькар. Следом выступила Мухаммадова рыжая.
И тут…
Где-то слева, в мертвой, забитой песком арке фасада, что-то зашуршало.
Аль-Амин оцепенел. Ему не нужно было смотреть в ту сторону – он и так знал, что это.
В чернильной тени шевелился мрак. Чешуйчато взблескивающее, холодное тело, сворачивающееся кольцами. Отзывающийся мурашками ужас полз от пяток к груди. Дыхание замирало, придавленное влажной тяжестью страха.
– Мма-мааа… – стуча зубами, выдохнул Мухаммад.
Тарик медленно-медленно повернул голову в сторону арки.
Аль-Амин тоже глянул – и увидел длинную бугристую морду.
Мысли схлынули из головы, оставив лишь последние, нерассуждающие желания. Мухаммад взвыл и на четвереньках пополз к нерегилю:
– Тарик… Тарик… спаси меня-ааа…
Судорожно обтирая лоб и уже ничего не соображая – оглянуться он уже не мог, просто не мог – аль-Амин переполз на ступеньку и теребил нерегилю рукав:
– Я больше не бу-ууду, не бу-ууду, только спаси меня, ааааа…
Холодное присутствие за спиной нарастало. Как в страшном сне, он не мог ни двинуться, ни обернуться.
Нерегиль смотрел на него сверху вниз, все так же щурясь, тяжело дыша и странно покашливая.
– Тари-ииик… прости меня-ааа… только спаси-иии…
Шорох. Еще шорох. Что-то волочилось по песку, скакали по плитам мелкие камушки.
– Хорошо. Я прощаю тебя, – выдавил нерегиль.
Шорох. Шорох.
Горло сдавило страхом. Таким, что над вымокшим от пота лбом торчком встали волосы. Ступни заледенели, его всего трясло.
Когда засвиристел вынимаемый из ножен меч, аль-Амин заорал – от неожиданности.
Тарик шагнул в сторону, клинок зеркально полыхнул в руке.
Аль-Амин обернулся, аждахак разинул пасть, и Мухаммад заорал как резаный. Столько зубов сразу он никогда не видел.
Нерегиль скользнул к змею, как хорек, тварь ударила хвостом и окуталась блескучим коконом, Тарик злобно, пронзительно закричал – как же, из-под носа забрали добычу! – и попытался сигануть вслед за змеем в блескучее облако, Мухаммад заорал с новой силой:
– Нет! Не оставляй меня здесь, во имя Милостивого!!!
Тарик повернулся, оскалился, рявкнул – и кокон вспыхнул и исчез окончательно.
Нерегиль запрокинул башку и взвыл, как гончая.
В ответ под ногами шевельнулась почва. Аль-Амин понял, что сейчас умрет.
– О Всевышний, милостивый, милосердный, дай мне пережить этот день…
Он едва сумел прохрипеть это. В голове стало быстро смеркаться.
И вдруг – дикое, пронзительное:
– Мяяяаааааа!!!.. Мяааааа!..
Кошачий вопль ворвался в слух – и следом аль-Амина затопило чувство, позднее опознанное как безграничное удивление: откуда здесь взяться котам?!
Последнее, что он увидел, показалось ему пятнистым струящимся во все стороны ковром: вереща и топорща шерсть, на него бежали сотни, тысячи оскаленных кошек.
Винная лавка в Харате, четыре дня спустя
Черный, ослепительно-черный против закатного солнца кот вышагивал по циновкам туда-сюда. Тарег сидел, прислонившись к стене, и блаженно жмурился, подставляя лицо свету.
В плоской деревянной чашке плескалась какая-то жидкость, которую нерегиль с трудом опознавал как вино. Солнце качалось в нем ярким, пускающим зайчики блюдцем. С айвана открывался не ахти какой вид – точнее, вид открывался совсем никакой – но даже зрелище подсохшего садика с вытоптанной травой совсем не смущало нерегиля.
Под хилым абрикосом на лоскутных одеялах сидела изрядно подвыпившая компания. Хохот и веселые крики заставляли оборачиваться других гостей, примостившихся на циновках в тени редколистных пальм и подсохших акаций. Предводительствовал в собрании полный краснолицый ашшарит в щегольской чалме радужных павлиньих переливов.
Еще с утра роскошный тюрбан Абу Нуваса – а это, конечно же, был он – украшала драгоценная эгретка. Но день уже клонился к вечеру – поэт успел пропить и эгретку, и большую часть серебряных дирхемов из кошелька в рукаве. В конце концов, они с друзьями срывали флажок уже во второй таверне, избавляя пронырливых ханьцев от запасов фруктовой бормотухи.
– Хлебни, Имру, – приоткрыв один глаз, посоветовал Тарег джинну.
– Премного благодарен! – злобно мявкнул тот. – Сами пейте свой шмурдяк!..
И, сердито бормоча в растопыренные усы, продолжил свое маятниковое хождение.
– А то присядь, – позевывая, проурчал Митама со своего коврика.
Тигр лежал на животе, положив золотую морду на лапы, и жмурился на заходящее солнце.
– Вот уж действительно, Имру, сядь, голова от тебя кругом идет, – улыбаясь теплым лучам, протянул нерегиль.
В ответ кот поднял взъерошенные лопатки:
– Сядь? Сядь, ты говоришь?.. Он назвал меня бездарем!
– Неправда, – проворчал Митама. – Он всего лишь прочитал тебе свое всегдашнее: «Мне говорят: „Вспомнил бы ты в стихах кочевье племени асад! Да не будет обильно твое молоко! Скажи, что это за племя асад? Не заимствуй у бедуинов ни их развлечений, ни их образа жизни. Ведь жизнь их – бесплодная земля… Куда там кочевью до дворцов Хосрова!“»
– Вообще-то, я с ним согласен, – покивал Тарег. – Дворцы Хосрова внушают больше уважения, чем палатки бедуинов, я свидетельствую это, ибо сам видел…
Кота аж затрясло. Он забил хвостом и растопырил уши:
– Да… Да как ты можешь, Тарег! Как – ты – можешь! После того, что я для тебя сделал!
Нерегиль вздохнул и потянулся почесать джинна за ухом. Тот свирепо увернулся и сел поодаль, обмотав лапы хвостом. Тарег вздохнул еще раз:
– Прости, Имру, ты ведь знаешь, я в поэзии не силен. А за то, что ты сделал, я благодарен. Считай, я твой должник.
В ответ кот поднялся, подошел и вспрыгнул нерегилю на живот – мол, чеши за ухом, так уж и быть. Тарег принялся гладить короткую густую шерсть, прижимая ладонью уши и проводя пальцами до самого основания хвоста. Имруулькайс блаженно прикрывал глаза каждый раз, когда ладонь нерегиля прикасалась к его затылку.
Наконец, кот дернул хвостом и спрыгнул на циновку. И сказал:
– Ладно, самийа. Ничего ты мне не должен. Считай, что я расплатился за то… мнээ… за тот… мнээ… вымысел. В Фейсале.
– Вранье, ты хотел сказать, – насмешливо заметил Митама и погрозился золотой лапой. – К тому же вы никого не нашли. Ушел змей, ушел с концами. И как ушел, так и снова придет. Да.
Тарег покачал головой:
– Кто же виноват? Джинны сделали, что могли.
Кот горестно вздохнул.
И вдруг злобно прижал уши:
– Что же до твоего… владельца, то ты попросил – мы отнесли его в город. И ему, ублюдку, со мной вовек за это не рассчитаться. Так что я предпочитаю списать долг.
Тарег снова кивнул. Джинн вытянул хвост:
– И я снова скажу тебе – зря ты это сделал. Он тебе не простит. Никогда. Знаешь, что эти смертные твари больше всего ненавидят?
Тарег молчал, опустив голову.
– Я тебе скажу, – мрачно сказал кот, злобно дергая хвостом. – Они больше всего ненавидят, когда им делают добро. Когда спасают, вытаскивают из передряг, помогают в беде. Вот этого, Полдореа, они простить не могут. Потому что, когда потом в ответ они тебя предают, они чувствуют себя тем, кто они есть на самом деле, – мразью и ублюдками творения.