И кот отошел и сел у самого края террасы.
Нетрезвая компания под абрикосом разразилась взрывом хохота. Покачиваясь на нетвердых ногах, Абу Нувас поднялся и принялся громко читать, отмахивая ладонью:
Когда любимая покинула меня,
На небесах померкло солнце – светоч дня.
И так измучили меня воспоминанья,
Так думы черные терзали мне сознанье,
Что дьявола призвал я, и ко мне
Явился он потолковать наедине.
«Ты видишь, – я сказал, – от слез опухли веки,
Я плачу, я не сплю, погублен я навеки.
И если ты свою здесь не проявишь власть,
Не сможешь мне вернуть моей любимой страсть,
То сочинять стихи я брошу непременно,
От песен откажусь, забуду кубок пенный,
Засяду за Коран – увидишь ты,
Как я сижу за ним с утра до темноты.
Молиться я начну, поститься честь по чести,
И будет на уме одно лишь благочестье…»
Вот что я дьяволу сказал… прошло три дня —
Моя любимая пришла обнять меня.[10]
Имруулькайс обернулся, щуря большие зеленые глаза:
– Вот, Полдореа. А ты мне не верил… Им конец света не страшен. Они ко всему приспособятся – как тараканы…
Юнцы размахивали рукавами, требуя еще арбузного вина. Абу Нувас, покачиваясь, раскланивался, прижимая к груди отягощенную огромными перстнями руку.
Тарег отхлебнул из чашки, сморщился и, сплюнув гадкую жидкость, ответил:
– Это просто идиот, Имру. К тому же пьяный.
– Я б даже сказал – непросыхающий, – подал голос Митама.
Стайка молодежи вокруг придворного поэта гомонила и толкалась. Опасливо поглядывающие купцы подхватили кувшин и принялись оттаскивать подальше свой ковер.
Кот поднялся и потянулся, вытягивая передние лапы. И заметил:
– Знаешь, Полдореа, что мне более всего непонятно в этой жизни?
Тарег вежливо поднял брови.
– Почему им все сходит с рук, а? – зло прошипел джинн. – Вот смотри: этот придурок надекламировал сейчас на такой счет в аду – и ничего! Ничего! А ты? Ты решил проучить распустившего руки слабоумного засранца-мужеложца – и что? Тебя ангелы… – тут кот поднял голову и оскалился в небо, – …вздернули в петельке так, что на шее до сих пор след остался. Потому что, видите ли, Кля-аатва у тебя… Догово-ооор… А у людей? А?! У них договора – нет, что ли?!..
– Не знаю, Имру, – вздохнул Тарег.
Потрогал подживающее горло и выплеснул содержимое чашки на оранжевые цветы у ступеней айвана.
– Да срал я всем этим ангелам прямо на середину темечка, – прошипел Имруулькайс и, задрав лапу вверх, принялся вылизываться.
Нерегиль криво улыбнулся.
И снова зажмурился, подставляя лицо солнцу.
Тут из сада донеслись громкие крики, смех – и запинающийся, пьяный голос Абу Нуваса:
– Снова изъявляю тебе почтение, о обладатель светлого лика! Не соизволишь ли ты почтить нас новой декламацией, о Утайба ибн Науфаль?
– Кто-о?.. – удивился Тарег, приоткрывая глаз.
Имруулькайс обернулся к нему:
– Я так им представился. Когда я кочевал с бедуинами, то говорил, что мне покровительствует джинн, которого зовут Утайба ибн Науфаль. Не называться же мне именем поэта, который для них давно умер?
Молодые люди пытались подняться на ноги, хохоча и приветственно взмахивая руками. Зеленые листочки абрикоса шелестели на легком ветерке. Закат окрашивал небо в пурпурно-фиолетовые цвета. На крышах и беленых стенах дуканов лежали последние отблески огромного садящегося солнца.
Имруулькайс повернулся к своему противнику. Встопорщил шерсть между лопатками. И мявкнул:
– Тихо! Я принимаю твой вызов, о Абу Нувас!
Молодежь примолкла. Остальные посетители питейного заведения делали вид, что заняты своими делами, но тоже внимательно слушали.
– Это стихи на случай, – звучно проговорил джинн. – Среди развалин Касифийа есть старое кладбище. Однажды вечером я шел между надгробий и увидел на покосившейся плите изображение прекрасной женщины. Стройная и молодая, она сидела перед зеркалом – словно смотрясь в него последний раз и прощаясь с жизнью. У той могилы я и заночевал. Теперь же я хочу посвятить надгробию стихи.
Имруулькайс важно сел, поднял морду и продекламировал:
Нам быть соседями – друзьями стать могли б:
Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб.
Я в мире одинок, как ты – во мраке гроба…
Соседка милая, мы здесь чужие оба.
Друг друга мы поймем, сердца соединим, —
Но вдруг и для тебя останусь я чужим?
Соседка, не вернуть промчавшееся мимо,
И надвигается конец неотвратимо.
Всю землю родиной считает человек —
Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.[11]
Плавно обернув вокруг лап хвост, Имруулькайс с достоинством раскланялся под восхищенные возгласы. Абу Нувас прижал к груди ладони:
– Благослови меня, о наставник!
Джинн важно кивнул сопернику, поднялся, подошел к Тарегу:
– Вот так вот! – и встряхнулся, вздергивая вверх хвост, как знамя. – Будут знать, с кем имеют дело…
Но нерегиль ничего не успел ответить – в дверном проеме показался семенящий и мелко кланяющийся хозяин:
– Сайида… сайида… – Ханец кивал, подобострастно жмуря узкие глазки. – Большого прощения прошу, там спрашивают тебя, сайида, совсем мальчишка спрашивает, говорит, срочная дела у него до сайида…
– Пусть войдет, – тихо ответил Тарег.
Джинн и Митама переглянулись:
– Это кто? – поднял уши кот.
– Сейид!..
Это был Абид ибн Абдаллах. Взмахнув полами штопаного бишта, он влетел на террасу и с деревянным стуком обвалился на доски пола:
– Сейид!.. – Юноша чуть задыхался – видно, бежал сломя голову.
– Что случилось, о Абид? – спокойно поинтересовался Тарег.
Молодой человек любопытно стрельнул глазами в сторону черного кота – о джинне-поэте, декламирующем в винной лавке старого Хунь-линя, уже был наслышан весь город – и выпалил:
– Тебя ищут по всему Харату, о сейид! Халиф тебя требует…
И, с облегчением выпустив воздух, провел рукавом по потному лбу.
– Зачем ты бежал, как стадо верблюдов? – удивленно поднял уши Тарег. – Меня и так нашли бы дворцовые слуги…
– Отец послал, – тихо ответил юноша – и снова покосился на кота.
Тарег кивнул – говори, мол, не стесняйся. И Абид сказал:
– Батюшка велел предупредить вас, сейид. Халиф наш – да продлит его дни Всевышний!..
Имруулькайс громко хмыкнул и отвернул морду. Снова опасливо покосившись на волшебного кота, юноша продолжил:
– …так вот, сейид, халиф наш… короче, пьян он, сейид. С утра пьян.
– Это давно не новость, о Абид, – усмехнулся Тарег. – Эмир верующих проводит дни одинаково, проявляя удивительное постоянство в привычках.
Но юноша помотал головой. Поправляя съехавший икаль и оглядываясь по сторонам – нет ли лишних ушей вокруг, – он тихо проговорил:
– Сегодня, сейид, повелитель наш лютует особенно… С утра пришли к нему с чертежами кораблей и со сметами для верфей в Басре. А он уж сел пить с Кавсаром и другими… Ну, господин хаджиб наш принес ему бумаги, и с ним еще целая толпа писцов пришла, все тоже с бумагами и прошениями. Ну а халиф им и говорит: пирушка, мол, моя не помешает мне делами заниматься, я даже музыку слушать не буду, чтобы сподручнее было. Ну они и стали подавать ему письма, и чертежи, и все такое, а он сначала ел, потом пил, ну а пьет наш повелитель, ты знаешь как, о сейид, за раз не меньше ратля…
Тарег мрачно кивнул. В саду вокруг Абу Нуваса продолжалось буйное веселье.
– Сейид?..
– Я слушаю, слушаю тебя, Абид.
– Ну так вот, – снова утираясь рукавом, продолжил шептать юноша, – он все пил и пил, а они все разбирались и разбирались с бумагами и к полудню все разобрали. И даже про флот все решили, сейид, где там и что там, да какое число кораблей нужно на верфи заложить, и катибы все обсчитали, и сметы все подписали уже…
– Короче, юноша, – нетерпеливо поднял уши кот.
– Да я уж заканчиваю, – со вздохом отозвался бедуин. – Ну а потом халиф позвал слугу, чего-то ему пошептал, а тот ушел. А потом эмир верующих дал знак всем встать и отойти в сторону. И тут же вошли воины с кувшинами сырой нефти, залили ей гору чертежей, бумаг и тетрадей – и подожгли. Али ибн Иса, как это увидел, разодрал на себе одежды и повалился на пол со словами: «Всевышний слишком справедлив, чтобы примириться с тем, что наследник пророка и вождь его общины – человек, творящий подобное!» А халиф наш только рассмеялся и пошел уединиться с Кавсаром…
– Насчет справедливости Всевышнего ваш Али ибн Иса попал в самую точку, – мурлыкнул Имруулькайс. – Во всяком случае, в нее очень хотелось бы верить, в эту справедливость. А что же случилось потом? Что ж так быстро разомкнули объятия двое возлюбленных?
Абид в который раз настороженно покосился в сторону кота.
– Джинн прав, о юноша, – вздохнул Тарег. – Что делает наш халиф сейчас? Зачем я так срочно понадобился эмиру верующих и предстоятелю аш-Шарийа перед лицом… – тут нерегиль покашлял, – …ну понятно, короче, перед каким лицом.
Юный бедуин встрепенулся:
– А сейчас он сидит с рабынями этими новыми и евнухами, о сейид, музыку слушает и все такое… а зачем он вас позвал, я не знаю… – Парнишка растерянно поморгал длинными ресницами. – Вот только батюшка велел передать – лютует, мол, сегодня наш халиф…
– Я понял, – кивнул Тарег. – Передай батюшке мою благодарность за предупреждение, о Абид. А себе возьми вот это.
Нерегиль снял с пальца маленькое кольцо с сапфиром и протянул юноше. Тот выпрямился на циновке, гордо вздергивая подбородок и отстраняясь:
– Не оскорбляйте племя таглиб, сейид. Я не посыльный и не слуга.
И, коротко кивнув, Абид встал и вышел с террасы.
– Видал? – фыркнул джинн. – Точно конец света при дверях – бедуин от подачки отказывается…