Муса, шлепая ладонями и радостно лепеча, дополз до края ступени и вцепился в подол матери.
Вазир снова заулыбался – так, что Юмагас сжала зубы. И умильно протянул:
– Впрочем… В хадисах сказано: да прославятся благонамеренные! Клянусь Всевышним, в моем сердце нет вражды к тебе и твоей семье, о госпожа. Возможно, тебя оклеветали! Если ты сочтешь свое положение опасным, а дела – запутавшимися, я не буду мешать дочери Джарир-хана отбыть к семье. Велики заслуги ибн Тулуна Хумаравайха перед престолом!
Юмагас и Цэцэг переглянулись. Малыш, бормоча что-то на своем внятном лишь ангелам и детям языке, подвернул ножки и сел. Большие черные глаза с любопытством оглядывали людей, столпившихся во дворе.
Вазир барида ободряюще покивал:
– Воистину, это так, о благородная дочь Джарир-хана! Ты можешь выехать из столицы прямо сейчас. Ты же знаешь, что я говорю чистую правду…
Их глаза встретились – надолго. В бледном фарфоровом лице Юмагас не дрогнуло ничего. А Иса ибн Махан погладил рыжую бороду и тихо добавил:
– Однако наследник нашего повелителя останется в столице, о дочь Джарира.
– Наследник?.. – эхом отозвалась ханша.
Вазир молча склонил голову – да, мол. Истинно так.
И улыбнулся одними губами:
– С сегодняшнего дня у эмира верующих появится много новых мыслей и планов…
Юмагас сглотнула.
– Мальчик останется с отцом, – тихо проговорил Иса ибн Махан. – А ты – поезжай. Поезжай домой, женщина. Нет у тебя части в этом деле.
Замуж выйдешь по новой, еще детей нарожаешь. Зачем оставаться рядом с обреченным смерти безумцем? Подумал вазир, глядя прямо ей в глаза. И по тому, как он улыбнулся, Юмагас поняла: он знает, что она прочитала эту его мысль.
Муса залопотал и захлопал в ладоши.
Юмагас долго смотрела на малыша: тот пускал пузыри, а потом принялся бестолково сосать палец.
Потом ханша наклонилась, взяла ребенка на руки и крепко прижала к себе.
Иса ибн Махан задумчиво покивал, поклонился и тихо сказал:
– С этого дня ты не покинешь Двор Госпожи, о женщина.
Отступая назад, он едва не наступил на огромного серого кота. Вазир послал напутствие шайтану, а зверюга поднял уши, зашипел – и метнулся в кусты.
Аль-Мадаин, месяц спустя
Садящееся солнце выкрасило охрой длинные ряды домов по обе стороны улицы. Голубое небо стремительно темнело, теряя лазурь. Серые перистые облака подкрашивались фиолетовым, зной отпускал.
Золотисто-красный диск стоял над изломанной линией проваленных крыш. Вздыбившаяся над городом арка Хосроев уже превратилась в черный холм с непроглядной тьмой в брюхе. Над замогильной тишиной развалин парил коршун.
– Эй, Бехзад!.. – тихо позвал один из айяров.
Его лошадь беспокоилась, красные кисти на поводьях колыхались в такт храпу и звону уздечки.
– Ммм… – отозвался длинноусый красавец-парс.
И невозмутимо подкрутил пальцем огромные, вразлет наставленные усы. Поговаривали, что Бехзад на ночь надевает на них особый чехол – как это заведено у парсов.
Итак, айяр подкрутил длинный черный ус и покосился на товарища:
– Чего тебе, Джамшид?..
– Темнеет…
– Ты че, джиннов боишься? – презрительно хмыкнул Бехзад. – А еще ашшарит называется.
Остальные айяры громко заржали – пожалуй, громковато для такого места, но смех прогонял страх. Про развалины Касифийа рассказывали много всякого.
Джамшид продолжил опасливо коситься по сторонам:
– В Фейсале небось тоже все ашшариты были. Однако ж как Шамса ибн Микала порвали – только голова целая и осталась…
Смех резко стих.
О страшном происшествии во дворце наместника рассказывали все больше шепотом. Случилось неслыханное: потомственного правителя города прямо в его покоях сожрали джинны – да как! Голову нашли на столике для письма, внутренности – раскиданными по коврам, а кровь – размазанной по стенам. И никто, конечно, ничего не слышал и не видел…
– Не боись, – с деланой беспечностью отмахнулся Бехзад. – Сказано: ждать против шестого по счету дома от перекрестка с бычьей статуей. Мы и ждем.
Синева надо головой густела. Узкая слепяще-желтая полоска медленно гасла над башнями покинутого города.
Среди мертвых улиц звук разносился мгновенно – цокот подкованных копыт услышали все. Всадники на не по-ашшаритски высоких конях показались через несколько долгих мгновений. Сначала слышалось только – тук, тук, цок, лошадиный храп. И далекие, но очень звонкие голоса.
Один, второй, третий, четвертый – неторопливо и беспечно выворачивали они из-за поросшего акациями дувала на углу. Сумеречники держались в седлах прямо, небрежно придерживая поводья. Рукояти мечей непривычно торчали из-за спин.
– Неужели нельзя было нанять наших? Среди воинов племени хашид нашлось бы немало желающих… – прошипел бедуин Амр, неприветливо щурясь на приближавшуюся кавалькаду.
Бехзад насчитал пятерых сумеречных. Ну и трех баб. Бабы, правда, тоже были при оружии, с мечом и луком при седле.
– Твои бы не справились, – поморщился он в ответ. – На гвардейцах всегда кольчуги, их не возьмешь вашими стрелами. И клинками тоже не возьмешь.
Амр презрительно сплюнул, нагло лыбящиеся лаонцы это увидели. Главный оскалился – непонятно, с весельем или злобно. Гримасничающих самийа не поймешь: на острой морде всегда написано одно и то же – злорадство пополам с издевательской усмешкой.
Девки распустили косы до самого седла – толстенные, не туго заплетенные, цвета спелой пшеницы. Ни платка, ни бурнуса на них, бесстыжих, конечно, не было, хотя одеты были на ашшаритский манер, в просторные бурые накидки и заправленные в сапоги широкие штаны. Вот только морды над джуббами кривились вовсе не человеческие: золотистые, со здоровенными глазищами такого же жидкого золота. Посверкивали длинной искрой пышные, соломенные и огненные волосы.
Павлины сраные, а то мы не знаем, что эти восемь рыл – все, что осталось от вашего клана. Даже запасных коней вы в Газне продали – хороших, здоровенных гнедых, привычных гоняться по лаонским лугам. Все, перерезали вас и в ямы покидали любвеобильные соседи. А вы, родимые, уцелели лишь по счастливой случайности: в Хань у родственников гостили. Ханьцы любят нанимать это сучье племя, телохранители и наемные убийцы из лаонцев получаются отменные. Златовласки рвут горло лишь друг другу, а всех остальных считают несмысленными скотами и презирают.
Сейчас остатки выбитого рода подрядились оказать услугу достойнейшему Садуну и Госпоже.
Одной человеческой свиньей больше, одной меньше – нам все равно, лучезарно улыбнулся тот, кто приехал на переговоры с дядюшкой под арку Хосроев. А вот золото нам нужно, покивал самийа, оно пойдет на восстановление клана. Вон он, четвертый слева – Бехзад узнал его по длинной серьге из граненых топазов. На морду-то лаонцы – впрочем, как и остальные сумеречники – были для него совершенно одинаковы. Интересно знать, как вы род свой возрождать собрались – по очереди занимаясь с тремя девками? Ух, красивые, да, этого не отнимешь, даже под валяной шерстью накидки видно, как сиськи торчком стоят…
– Хватит пялиться, человечек, – источающий ядовитое презрение голос вывел Бехзада из раздумий.
Главный – парс решил, что это главный, потому что парень ехал первым и носил золотую гривну на шее, – смотрел на него с брезгливостью бабы, зашедшей в базарный нужник.
Пересилив желание съездить по наглой высокоскулой морде, Бехзад сказал, как было велено:
– Сегодня после захода солнца по главной почтовой дороге в сторону Харата проедет гонец барида – без почтовых колокольчиков и одетый как слуга при муле. С ним идет гвардейский конвой: десятка в полном вооружении и дюжина пеших гулямов с копьями. Если разобьете караван на пути в Харат – с нас тысяча ашрафи. Ашрафи – больше, чем динар…
– Я знаю, что такое ашрафи, – непередаваемо наморщился лаонец.
Благородный воин, поди ж ты, о деньгах ему говорить противно, видите ли…
Бехзад невозмутимо продолжил:
– А если перебьете их на пути из Харата и передадите нам того, кого повезут в паланкине, – пять тысяч.
– Кого повезут в паланкине? – неожиданно насторожился самийа.
Твое-то какое дело, желтоглазый…
– Это мне неизвестно, – нагло соврал Бехзад.
Самийа плюнул ему под стремя.
Да чтоб тебе треснуть с чутьем твоим собачьим…
– Ну ладно, ладно, – примирительно помахал ладонью Бехзад.
Ишь, уши наставили, злятся, дивово семя…
– Ладно, это нерегиль будет, ну тот, которого в харатской тюрьме держат. Но повезут его в Ожерелье Сумерек и закованным, так что вреда вам от него никакого…
Одна из баб наподдала своему гнедому стременами и выехала вперед. И, громко и раздраженно залопотав, совсем по-человечески замахала пальцем – причем не ему, Бехзаду, а своим дружкам, в особенности тому, кто искрил топазовой сережкой. Лаонец обернулся к женщине и смерил ее долгим взглядом. Она злобно визгнула. Самийа с сережкой лишь пожал плечами. Главный снова развернулся к парсу:
– Полторы тысячи ашрафи, и мы сделаем это по дороге в Харат.
– Шесть, и на обратном пути.
– Нет, – отрезал самийа и поджал тонкие темные губы.
– Почему? – искренне удивился Бехзад.
– А это тебе будет неизвестно, – мстительно отозвался лаонец.
– Ну и иди ты к дивам, – примирительно махнул пятерней парс. – Уговор такой: ни единой живой души чтоб не выжило, даже если там малолетки будут в обслуге. Трупы и всю поклажу – до последней бумажки в почтовых сумках – спалите до угольев и пепла.
– Да, – наклонил голову самийа.
Бехзад облегченно вздохнул и сделал Джамшиду знак подвести мула. Старик-невольник отцепил кожаный мешок и, с усилием вскидывая тяжелую торбу, попытался приподнять ее к стремени лаонца. Тот вздернул длинный запечатанный кошель, даже не поморщившись. И легко, как баклажан, передал дружку.
Старик вернулся к мулу и вынул из хурджина еще кошель, поменьше видом. Самийа перебросил его другому приятелю, словно то был огурчик с огорода.