Зеленые светящиеся глаза Имруулькайса уставились на нерегиля:
– Ну вот, Полдореа. Пока ты тут воду хлебал и крошками давился, твоя самая главная новость сама сюда приперлась, моего объявления не дожидаясь. Аль-Мамун, как только получил известие о победе, кинулся с двумя сотнями конных сюда, в Харат. Чего ради, спрашиваешь? Да, Полдореа, усохли все-таки твои мозги здесь. Помчался в Харат, чтобы тебя, кокосину, лично из ямы вытащить!
Приближающийся грохот усиливался – бух! Бах! Лязгало железо, стучали сапоги, взлаивали отдающие приказы голоса.
– Чего ты? Чего хмуришься, Полдореа, тебе что, без цепей жить уже невмоготу, привык слишком? Что-о?!.. Что значит аль-Мамун не имеет права на престол?! Ты чего несешь, Тарег, ты что?!..
Бряканье, лязг и скрип двери над самой головой заставили обоих вскинуться.
В башенной комнате зашуршали шаги. Звякали кольчужные кольца.
– О Всевышний… – тихо пробормотал глубокий мужской голос.
Стражник, вошедший следом, скорбно бубнил и звякал ключами:
– Вот, пожалуйте, господин, пожалуйте… Вот здесь вот эта беспримерная жестокость и вершилась до сих пор – да проклянет Всевышний тех, кто называет себя правоверным после этого! Слыханное ли дело, так мучить живое существо – а ведь, рассказывают, за единую овечку праведный халиф Умар держал ответ перед Всевышним! Несчастному узнику добрые люди пытались риса да фруктов пронести – так что вы думаете, схватили и велели палками бить. Эх, страшная, страшная была у нас здесь служба, почтеннейший, да простит и не поставит нам ее в вину Милостивый, Прощающий…
Бормотание стражника приблизилось вместе с осторожными шагами множества людей. На светлое солнечное пятно в устье колодца легли человеческие тени. Показался черный очерк увенчанной шлемом головы – кто-то, судя по кожаному скрипу и звякам, присел у края ямы и заглядывал вниз.
– Господин нерегиль! Господин нерегиль! Вы живы?
Имруулькайс мрачно глядел на сидевшего у стены Тарега. Тот молчал, кроша в скрючивающихся пальцах недоеденный хлеб. И стискивал зубы так, что ходили ходуном желваки под впалыми щеками.
– Господин нерегиль?.. Не отвечает… И не видно ничего… Похоже, лежит без сознания. Отпирайте решетку!
Наверху завозились с оглушающим скрежетом и звоном.
Кот еще раз смерил нерегиля взглядом. Того ощутимо потряхивало от злости. Даже под слоем грязи на коже было видно, как заволакивается темной тучей ярости лицо. Джинн холодно заметил:
– Я, конечно, знал, что ты безумен, Полдореа, но не знал, что до такой степени. Вишь ты, аль-Мамуну он служить не будет! Гордыня у тебя, я смотрю, а не голодуха мозги перекашивает…
Засов решетки, видно, заплыл ржавчиной за полтора года – наверху с руганью принялись долбить по концу железного штыря, пытаясь выбить его из заушин. Гулкие удары отдавали вверх, опадая в колодец глуховатым эхом.
Поднимаясь на лапы, джинн свирепо прошипел:
– Что, говоришь? Не гордыня? А что, позвольте спросить? Ах, ты о Юмагас с мальчиком думаешь? И что, как ты им из тюрьмы поможешь?
Наверху снова закричали, требуя молот побольше – засов не поддавался.
– Так! – сердито мявкнул кот. – Слушай меня внимательно! Помнишь, что случилось, когда ты в прошлый раз даму в беде спасал? Правильно! Ты умудрился убить единственного приличного человека во всем халифате! Ты убил Али ар-Рида! Помнишь такого?!..
На засов обрушился новый, еще более сильный и громкий удар. Кот аж подскочил от неожиданности. И снова прошипел:
– Ну?! Тебе мало, дурачина? Что?! Аль-Мамун прикажет их убить? Ты с ума сошел? Ах, уже видел, как братья сестру не пощадили? Что?.. Юмагас с мальчиком нужно бежать? Конечно, я передам Хафсу! Конечно, я сделаю все, что в моих силах, Полдореа! Но ведь дворцовые сумеречники под замком сидят! Прям как ты!
Грохот наверху стал непрерывным и оглушающим. Джинн в ужасе прижал уши и жалобно замяукал:
– Полдореа, я все понял, все сделаю, но Хварной молю, прекрати кобениться, присягни аль-Мамуну! Ты ж у них в руках щас окажешься – а если на дыбу вздернут? И ведь в своем праве будут! Кокосина, не лезь на рожон, слышишь?.. Присягни добром, ведь на пытки возьмут, душу вытрясут!
Сверху донесся резкий звук удара – и следом бряканье и звон покатившейся по камню железяки. Засов выбили.
– Ну? – мрачно переспросил джинн.
Нерегиль упрямо помотал патлатой головой.
Имруулькайс горько сказал:
– Прощай, Полдореа.
И силуэт большого черного кота развеялся в темноте ямы.
С режущим уши скрежетом раскрылась наверху решетка. Звучным голосом кто-то отдавал приказы:
– Давайте сюда лестницу! И фонарь, а то не видно ничего! И напильник – цепи проще будет распилить, чем расклепывать! Вот сволочи, это ж надо такое в четвертом веке от возглашения откровения устроить, кафиры, язычники, установления шарийа для них не писаны…
Кусая губы, Тарег смотрел на свои сжимающиеся кулаки. Ногти больно вонзились в ладони, но он продолжал стискивать пальцы.
– Не стану, – пробормотал он, вскидывая голову.
В колодец опускалась корявая, из прутьев связанная лестница.
– Не буду…
Его всего трясло.
– Похоже, Единый, у Твоего мира вывернулся сустав, – прошипел нерегиль, глядя в колышущийся наверху свет. – Страной правит извращенец, его свергает убийца-чернокнижник… Твой мир никуда не годится, Единый, – и я рад, что ему недолго осталось. Это будет заслуженный конец для такого ублюдочного творения…
Солнце мигнуло и ослепительно вспыхнуло в нагруднике склонившегося над колодцем воина.
От жгучей боли в глазах Тарег вскрикнул – и потерял сознание, со звяканьем железа обвалившись на пол.
Неделя с лишним спустя
По крыше айвана молотил дождь. С карниза лило так сильно, что даже ветер не мог разбить на капли эту прозрачную, рвущуюся вниз струями завесу. На гладкие полированные доски пола текло, и аль-Мамуну уже дважды приходилось пересаживаться вглубь террасы.
Невольники перетаскивали подушки и жаровню. Абдаллах поплотнее запахивал стеганый халат и протягивал руки к тлеющим угольям. Ни плотные чулки, ни туфли, ни верблюжье одеяло не спасали от холода. Да что ж это за лето такое, о Всевышний…
Из комнат донеслось всегдашнее – звяканье и звон покатившейся по изразцам посуды. Хорошо, что чашка золотая, а то сколько б фарфора уже было перебито…
Обтирая ладони полой желтого кафтана, на айван вышел Садун-лекарь. Поклонился. Лысая непокрытая голова блестела в белесом свете бескровного зимнего дня. Тьфу ты, зимнего…
– Ну? – без особой надежды вопросил аль-Мамун. – Какие новости?
– Все по-прежнему, о мой халиф, – со вздохом ответил Садун, поднимая голову. – Отказывается от всего, кроме хлеба и воды. Говорит, что аль-Амин посадил его на хлеб и воду, и он обязан исполнить приказ.
Из-за спины аль-Мамуна донесся мрачный смешок. За низенькой ханьской ширмой сидела госпожа Мараджил. В дождливом сумраке изображенные на лаковых поверхностях драконы казались снулыми и потускневшими. Оглянувшись, Абдаллах увидел, как над краем ширмы колышется перо на шапочке матери.
– Что еще сказал нерегиль, о Садун? – со вздохом спросила госпожа Мараджил.
– Ничего, о великая, – с таким же вздохом отозвался лекарь. – Он молчит.
Правильнее было сказать – молчит и смотрит. Аль-Мамуну уже приходилось слышать: опытные, бывалые воины умоляли каидов не ставить их на часы. Даже откупаться пробовали. Абдаллах устроил несколько разгонов, с палкой и топаньем ногами. Здоровенные мужики тряслись и бормотали одно и то же: «Он смотрит». Если бы аль-Мамун сам не видел – ни за что бы не поверил. Ветераны ушрусанских кампаний сидели на молитвенных ковриках, бормотали имена Всевышнего, перебирали четки – и дрожали. Спиной к взгляду.
«Он смотрит, а мне страшно, словно дырку в голове вертят», – бормотали усатые богатыри. «Руки-ноги цепенеют, и мурашки по спине бегут».
При первой встрече Тарик уставился ему в глаза – конечно, стало не по себе. Льдистая радужка, затягивающие чернотой зрачки – сумеречники могут нагнать страху, это точно. Но чтобы вот так, мурашки по спине и руки-ноги цепенели? Странно все это.
Аль-Мамун списывал страх челяди на жуткую славу нерегиля. Аль-Кариа, бедствие из бедствий, обращающий в прах города…
Однако сейчас нерегиль мог только смотреть – Ожерелье Сумерек не оставило ему другого оружия. Хотя… а что уж такого страшного могут сумеречники? Отводить глаза, читать мысли и напускать морок – вот и все. Про Тарика, конечно, чего только не рассказывали, но аль-Мамун не верил народным побасенкам. Гораздо надежнее хранила от опасностей короткая цепь от ошейника к стене – на человека не бросишься. Правда, пару дней назад случилось так, что человек пришел сам: слуга, как во сне, просеменил мимо разинувших рот стражников, сел напротив нерегиля и словно провалился во взгляд. Парня оттащили не сразу: охрана сначала не поняла, что происходит. В себя невольник так и не пришел – бессмысленно таращился и пускал по подбородку слюни.
– Тарик умеет подчинять волю. Ему нужны сведения. Страж рвется в разум тех, кто подходит слишком близко, – объяснил Садун. – Если бы не ошейник с сигилой, о мой халиф, мы бы здесь плясали нагишом с тамбуринами, рассказывая самое сокровенное.
– Почему именно с ним получилось? – ежась, спросил аль-Мамун.
Обеспамятевший невольник как раз залепетал, как дитя, и принялся играть в ладушки.
– Он боялся. Страх ослабляет волю, – тихо ответил Садун. – И защиту.
– Защиту?
– Молитва, мой халиф. Молитва и сосредоточение – вот лучшая защита для каждого из нас.
Иногда неверные дают лучшие советы, нежели наши законники, невесело подумалось тогда аль-Мамуну.
После случая со слугой вазир Сахль ибн Сахль потерял терпение и пал ему в ноги, умоляя либо усыпить чудище, либо…
«Его могут выкрасть, о мой халиф! Что случится с нами, если аль-Кариа снова окажется в руках твоего брата?! Тот простит нерегиля, ручаюсь, – и Тарик выступит на нас с войском! Джунгары, как мне доносят, ропщут и выказывают недовольство! В степи собираются войска!»