Зубейда насупилась:
– Не потчуй меня базарными сказками, девушка. Хотя, по правде говоря, я и в аждахака готова поверить. Той ночью Мухаммада словно… подменили.
Ситт-Зубейда сглотнула и замолчала. Мараджил сжалась под покрывалами. А мать аль-Амина, наконец, нашла в себе силы выговорить:
– Подменили на кровожадного оборотня. На помосте перед воротами дворца не высыхает кровь, люди ропщут, торговцы покидают столицу…
Женщина напротив Зубейды молчала. С площади снова понесся многоголосый вой кликуш. В черноте сомкнувшейся ночи метались огни факелов, извивающиеся в грязи тени казались жуткими порождениями ночи. Так гулы плетутся к огню жилищ, принюхиваясь к человеческим горю и радостям, чтобы впитывать, впитывать выплеснутое людьми друг на друга…
Наконец, Мараджил вздохнула. И сказала:
– Мы подкупили Ису ибн Махана. Он твоего сына и… убедил.
– Ах, вот оно что… – Зубейда почувствовала, что злится. Очень сильно злится. – Так вот оно что… Продажный сын гиены, я как чувствовала!..
И рванула в руках платок, накручивая ткань на палец.
Парсиянка замялась и опустила глаза. Задать прямой вопрос она не решалась. Поэтому Мараджил просто склонилась в новом почтительном поклоне и проговорила:
– Я всегда останусь твоей преданной ученицей, матушка. Я – луна, которая светит отраженным светом. Ты – солнце харима. Мой сын почтительно просит тебя о благословении. Без него все наше предприятие станет замком, который неразумное дитя возведет на песке.
Что ж, нужно было переходить к главному.
Парсиянка все так же лежала на циновках вниз лицом. Глядя на распростершуюся перед ней черную тень, мать аль-Амина улыбнулась одними губами:
– Хм… Благословение, солнце харима… Льстивые слова, сестричка. Старая Зубейда – не та, что прежде. Вот какой случай приключился со мной совсем недавно. Как ты знаешь, казна пуста. И Мухаммад пришел ко мне, чтобы попросить денег для войска. Абне не платят жалованье вот уж полгода, а солдаты не желают защищать столицу на голодный желудок.
Мараджил оставалась неподвижной. Даже прижатые к полу ладони не дрогнули.
Зубейда продолжила:
– Так вот, сестричка, хочу пожаловаться тебе: доходы мои упали, и дела пришли в совершеннейшее расстройство. Мне пришлось отказать бедняге в его просьбе.
Мараджил медленно, шелестя черными одеждами, поднялась с циновки. Зубейда сказала:
– Абна не выступит против войска Тахира. Ее сил едва хватит на то, чтобы поддержать порядок, если горожане вдруг решат самочинно сопротивляться и закрыть ворота перед идущим из Хорасана войском.
– Жителям столицы нечего бояться воинов Тахира, – тихо отозвалась Мараджил. – А ты, матушка, не волнуйся насчет денег. Мы найдем способ поправить твои дела. И прибавить к нынешним доходам новые.
Зубейда благосклонно кивнула.
А парсиянка вдруг серьезно посмотрела на нее:
– Матушка, я тебе все рассказываю, но ты знай: Абдаллах – он ни о чем таком не подозревает. Он свято уверен в том, что братец его брыкнул ни с того ни с сего по своему всегдашнему обыкновению и…
– Я знаю, – резко ответила Ситт-Зубейда. – Абдаллах всегда был честным мальчиком. Честным и добрым. Я всегда хотела, чтобы у меня был такой сын.
Они долго смотрели друг другу в глаза.
Наконец, Мараджил разлепила губы:
– Для Абдаллаха станет великой честью назвать тебя второй матерью.
Зубейда медленно склонила голову: согласна, мол.
Парсиянка сглотнула.
И, поправляя складки абайи, тихо сказала главные слова:
– Иса ибн Махан – не гиена, матушка. Вазир барида – змея, и, как змея, он идет путем мудрости. Ради блага государства он пожертвовал своим сыном. Отправив Али ибн Ису с войском в Хорасан, он написал мне в письме: «Сей юноша – мое дитя по крови, но не по разуму, ибо Али ибн Иса не обладает талантами, но обилен пороками. Сулайман ибн Али – мой внук, и я стану ему вторым отцом. Пусть судьбу Али ибн Исы решит Всевышний, и ни ты, ни я не будем в ответе за его кровь».
Стаканчик с чаем задрожал в руке Зубейды. Она медленно поставила его на скатерть и, не поднимая глаз, проговорила – слова, ради которых они с Мараджил сидели в этой комнате:
– Иса ибн Махан поступил воистину мудро. Когда на одной чаше весов – судьба неразумного сына, а на другой – благо халифата, глупый юноша будет взвешен и найден легким.
Сложенные на коленях руки Мараджил тоже дрожали. Парсиянка кивнула. А потом выпустила воздух сквозь зубы и очень тихо проговорила:
– Когда шах Заххак назначил сына от Судабэ наследником, он велел отвести Симин, Парису и Шахназ к реке Мургаб, собрать народ и на глазах у всех погрузить этих женщин в воды. А следом отвести к реке Мургаб их детей и погрузить в воды их. Заххак сказал: «У царства может быть лишь один наследник».
Зубейда поежилась:
– Шах Заххак плохо кончил…
Мараджил стиснула в пальцах край абайи и жестко проговорила:
– Мальчик подрастет, и его мать двинет на нас джунгарские тумены. А Страж найдет способ поддержать ее. Он сумел убить халифа один раз, сумеет и другой.
И парсиянка вскинула на Зубейду ночные, бездонные глаза.
Мать аль-Амина помолчала.
А потом тихо проговорила:
– В этом мире ни юноша, ни женщина, ни младенец не вольны в своей судьбе. Все, что случится дальше, не в человеческой воле, но лишь в воле Всевышнего, и на нас с тобой нет крови этих людей.
Зубейда провела ладонями по лицу.
– Да совершится предначертанное светилами, – тихо отозвалась Мараджил.
Обе женщины низко поклонились друг другу.
Зубейда встала первая. Парсиянка поклонилась еще раз, а потом поднялась на ноги, прижала руки к груди и сказала:
– Знай, что я обязана тебе, Ситт-Зубейда.
И, низко склонившись, поцеловала ей руку.
Цитадель Мейнха, зима, месяц шабан
Вода в чашке замерзла.
Тарег постучал ногтем о ноздреватое блюдечко льда, болтавшееся на поверхности. Потом опустил кончик пальца под него – и выдернул. Холод цапнул за ноготь и полез вверх к суставу. Пришлось засунуть руку обратно под меховое одеяло. Точнее, ворох меховых одеял.
Подув на длинные слипшиеся пушины, нерегиль посмотрел, как тает наросшая за ночь наледь – надышал на край, и роскошный соболиный подбой схватился инеем.
Стоявшая в ногах жаровня погасла. Толку от нее не стало уже ближе к середине ночи, когда прогорели все уголья. Корявые хворостины лежали у стены обсыпавшейся кучей – можно было бы развести новый огонь. Но вылезать из-под теплой груды не хотелось. Глаза слипались.
Сразу за замерзшей чашкой яркой лужицей перекрещивались лучи света из бойниц. В четырех скошенных книзу окошках голубела пустота. Стены под ними поблескивали то ли подтаявшим льдом, то ли недозамерзшей влагой: ночью сыпало мокрым снегом. А может, замерзающим на ветреной высоте дождем.
В комнату, похоже, натащили шкур и подбитых мехом одеял со всего замка. Тарег закапывался в них с головой, подремывая и время от времени раскрывая глаза: снова попадая на голубое или пасмурное небо, он не мог сказать, тот же это день или другой. С наступлением холодов его стало клонить в сон – как медведя. Впрочем, в аш-Шарийа медведи не водились. Зато водились змеи. Змеи тоже впадали в зимнюю спячку.
В тусклых, как речная муть подо льдом, снах к нему подходили какие-то люди, задирали головы, всматривались, словно над головами у них светилась полынья, а Тарег смотрел на все сверху.
Самой частой гостьей была молоденькая девушка с удлиненными миндалевидными глазами. Позванивая монетами в косах, она запрокидывала голову и приподнималась на цыпочки, щурилась в бьющий сверху свет и пыталась развести его рукой – как несомую водой муть и ил. Другой рукой она придерживала запеленутого ребенка. Впрочем, в последнее время мальчик – круглоголовый, с чуть раскосыми глазами матери – уже цеплялся за ее палец и покачивался на кривоватых ножках.
Девушку звали Юмагас. Это была дочь ибн Тулуна. Мальчика звали Мусой. Девушка часто поднимала его вверх, показывая Тарегу: Повелитель, посмотри на моего сына.
А потом просила: пожалуйста, помоги. Ты ведь не оставишь меня, спрашивала она волнующийся над головой свет. Мне очень страшно. Муса спит со мной в одной комнате, а я не сплю, я все слушаю шаги за занавесами. Пожалуйста, помоги. Кругом враги, мой супруг безумен, каждый день меня выводят на стену, и я смотрю, как на помосте умирают люди…
В размытых мутных снах шептало множество голосов, голос аль-Мамуна выделялся громкой уверенностью: «Подобные подозрения оскорбительны! Я? Причиню вред семье моего брата? Еще одно слово и…»
Протягивая руку к закручивающейся светом полынье, Тарег говорил: тебе ничего не грозит, Юмагас, он поклялся, поклялся мне Именем. Слушай джиннов, слушай Хафса, он поможет тебе, если что. Но тебе ничего не грозит, Юмагас…
Потом Тарег замирал – сквозь илистую воду под ладонь невесомо всплывал его камень. Мириль бесшумно крутился, разбрасывая острые искры, сияя гранями, цепочка свободно плавала в воде, словно легкий шнурок. Задыхаясь от счастья – ну надо же, а мне снилось, что я потерял тебя, какая глупость, кто же разлучит нерегиля с его мирилем, – он протягивал руку к камню. А тот вспыхивал – и растворялся в подводной мути. Тогда он просыпался с криком. По пробуждении перед глазами еще долго стояло то самое: обледенелый край горной тропы. Старик в нелепой меховой дохе раскрывает деревянную шкатулку. И, подержав крутящийся, переливающийся камень за цепочку, со вздохом разжимает пальцы над пропастью.
После таких снов знобило, несмотря на огонь в жаровне.
Открыв глаза, Тарег обнаружил, что в оконцах стоит глухая темень.
Грудь теснило, за стеной башни стоял легкий, мучительный для слуха свист. Парящая между небесами и скалой цитадель плыла в ветреном тумане, как огромный корабль. В жаровне почему-то горели поленья. Он не помнил, что вставал подкладывать дров. В железной чашке щелкало и дымило. От всматривания в переливы угольев заболели глаза, и его снова затянуло в сон, как в омут.