Во сне широко текла черная вода, медленно уходило в воду плоское днище опрокинутой лодки. В темной реке барахтались люди. Они подплывали к освещенному факелами берегу, выползали на песок – как мотыльки на свет. В жарком круге огней стояло странное высокое сиденье, и на этом железном стуле, как на насесте, сидел смуглый молодой человек. Парс, судя по бритой блестящей голове и длинным обвислым усам. Кругом гомонили на фарси. По плоско шлепающим о берег волнам скакали отблески факелов. Облипшие, мокрые, дрожащие люди еле стояли на ногах. Кто-то, не стесняясь, плакал. Парсы хохотали и тыкали пальцами. Кому-то из выловленных накинули на шею аркан и потащили – всадник прибавлял ходу, а человек кричал и жалко хватался за тянущуюся за лошадью веревку.
Из мокрой жалкой толпы выдернули еще одного – молодого человека с аккуратно подстриженной бородкой, бритого на парсийский манер, но слишком бледнокожего, чтобы его можно было принять за хорасанца. Он дрожал в одной рубашке и жалко придерживал штаны. Хохот усилился. Смуглый парень не спеша слез со своего стула. И потянул из ножен короткий, широкий и прямой парсийский меч.
Полураздетый мокрый юноша вдруг выпрямился и что-то выкрикнул. Погрозил рукой. Гомон стих. Юноша крикнул еще:
– Все мы от Всевышнего и к Нему возвращаемся! Я потомок Али! Я ваш халиф, вы не смеете прикасаться ко мне!
Парс шагнул к нему и коротким точным движением ткнул мечом под ребро. Юноша упал без звука. Тело подхватили за босые ступни и поволокли к воде. Заплывающая темным рубашка задралась до подмышек. Из широкой раны, оставленной лезвием, текла густая черная кровь.
…Встрепенувшись – холодный пот стекал между лопаток и холодил спину, – Тарег поплотнее натянул на плечи соболиную шубу. В жаровне пылало ярко-ярко, видно, поленья просушились и занялись гудящим, быстрым огнем. Озноб, тем не менее, не отпускал. Щемящая тревога расползалась под грудиной, сжимала в кулак сердце.
Аль-Амин убит. Убит.
Тебя обманули, Тарег, прошептал он чернильному мраку вокруг раскалившейся железной чаши с цветком пламени. Не будет никакой ссылки в Ракку, не будет никакого лекарского надзора… Халиф убит, и на его место заступил новый властитель.
Тарег пощупал горло – его не сдавливало, но и не отпускало. Поводок выбирала сильная, уверенная рука, петля гейса плотно облегала шею. Новый хозяин знал, что делал.
«Когда все… завершится, тебя вызовут фирманом в столицу». «Когда все завершится» – аль-Мамун умел говорить обиняками. А врать в глаза и преступать клятвы милый юноша Абдаллах умел еще лучше…
Каков выродок! Как он сумел?! Глаза в глаза!.. Как он сумел обмануть нерегиля?!..
Горло все-таки стиснуло – ага, не пускаете. А я все равно буду рваться!..
– Где же Твоя справедливость, Единый? – зарычал Тарег в темноту. – Или у тебя нет договора с людьми? Мне – удавку, а им – вседозволенность? Это, по-Твоему, справедливость?..
Петля гейса душила, перед глазами плыло.
– Прости меня, Юмагас, – хрипел он, пытаясь нашарить руками полынью. – Юмагас, беги… Прости меня, дурака, хватай мальчика и беги!..
Раскашлявшись, он вцепился в невидимую веревку – дайте воздуха, суки. А потом открыл глаза и увидел: в полынье снова расплывались белесые разводы тихого потустороннего света. Впрочем, полыньи не было: просвет в толстом зимнем льду затянула прозрачная неровная корочка. Такая выступает на усилившемся морозе. Под темной водой светлело – там белел под солнцем песок.
По песку шлепали ноги верблюда – тот бежал, бежал, его нещадно охаживали по бокам. Из-за занавеса паланкина высунулось искаженное страхом смуглое личико – девушку трясло так, что серьги звенели. По щекам текли слезы:
– Госпожа, госпожа!.. Они догоняют! Парсы догоняют!
Топот копыт, с морды коня летит пена. Верхом – старый знакомец, Элбег, из-под чалмы на лоб течет пот:
– Шади, гоните, гоните вдоль канала, не останавливайтесь, мы их задержим!..
Тарег, задыхаясь, заколотил ладонями по льду: сколько у тебя людей, Элбег?! Сколько?!
Белый песок, пыль, солнце в зените. От мертвых холмов мчит отряд верховых, блестят копья. Вокруг верблюда топчется пятерка всадников. И это все?!
– Пусти меня туда! – заорал Тарег, свирепо царапая ледяную прозрачную толщу. – Пусти меня! Не имеешь права! Слышь, Ты, Единый?! Не имеешь права!
Петля сдавила горло, голоса не осталось, он молотил кулаками по мертвому морозному стеклу, хрипя и кашляя.
Переодетая мужчиной Юмагас вылезла из плетеной корзины, поцеловала малыша в лоб. Ревущего Мусу прижала к себе смуглая девушка в длинных сережках, мальчик ревел, девушка бестолково трясла серебряной погремушкой и истекала слезами.
– Гони! – гаркнул Элбег верблюжатнику.
И посмотрел в глаза заплаканной девушке:
– Шади, не оглядывайся, спасай ребенка!
Скотина, вихляясь и раскачивая паланкин, поднялась на ноги и пошла бегом.
Юмагас уже сидела в седле, крутила рубящее ханьское копье. И, яростно щурясь, кричала:
– В мечи, братец! Мы загребем их в полы халатов, как конский навоз!
Шестерка всадников приняла в галоп, в серой пыли замелькали сабли, кто-то, дрыгая красными сапожищами, полетел из седла. Подскочившего сзади конника Юмагас высадила, саданув тупым концом копья под ребра, лезвием секанула по кольчуге налетавшего парса с саблей, тот рухнул вместе с лошадью.
Дротик вошел ей под горло – точно, глубоко. Задрожал длинным легким древком.
– Догнать верблюдов! – орали вокруг на фарси. – Всех под нож! Догнать верблюдов!
Юмагас боком сползала с седла, мимо проскакивали блестящие железом парсы – в погоню, в погоню.
Она подняла глаза к свету, к царапающемуся сквозь лед Тарегу.
– Повелитель… – прошептали бледнеющие губы.
Джунгарка подняла руку, ладонь со скрипом мазнула по льду. Из раны толчками выплескивалась алая, алая кровь.
Он бил по льду кулаками – Юмагас, нет, нет, так не должно быть, нет, нет…
Потом белая рука и белое лицо медленно, бесшумно утонули в клубящихся красных разводах.
Кровь очень горячая. Поэтому полынья мгновенно растаяла, и Тарег, упиравшийся обеими руками в лед, тут же кувыркнулся в бездонную черную воду.
А ночь все никак не кончалась – впрочем, возможно, это была другая ночь. Такая же темная. Дыхание залипало в горле, в ушах стояла тишина. Странная, словно звук запаздывал за словом. А кто-то говорил?..
Тело сковывало ледяное, распирающее изнутри оцепенение. Словно кости превратились в лед, а кровь стыла в жилах и выдавливала из тела тепло, заполняя сосуды черной холодной взвесью.
В башенные бойницы глядел мрак. Узкие щелочки темноты, слепящие чернотой оконца, рассматривали свернувшееся в меховой комок тело.
Где ты был, Тарег?..
Значит, не помстилось – говорили. Глубокий, как из-под воды идущий голос надувался в ушах, распирал слух, прерывался, словно огромная толща мешала ему раскрыться. Тоскливо щемило в сердце, глухая полночь стекала каплями, и все вокруг молчало.
Где ты был?..
Голос расходился внутри головы, это был вообще не голос. И башни вокруг тоже не было, только пустой мрак. Нездешний, дотоле никогда не испытываемый ужас сливался с холодом – но тело застыло, не чувствуя озноба. Не чувствуя вообще ничего. Кромешная пустота, ничто смотрело в узкие щелки, наблюдало в тонкие окошки.
Потом сковывающий до кончиков пальцев страх отпускал. И снова из донной мути, из глубины всплывало залипающее, теряющееся в толще плотнее воздуха:
Почему тебя не было на той дороге, Тарег…
Возможно, потом чернота стала обмороком. Выглядывая из собственных глаз – там что-то есть? в оконца смотрят? – Тарег увидел, наконец, привычное.
Черный кот у дальней стены. Ты все-таки пришел, Имруулькайс.
Маленькая черная фигурка не двигалась.
Почему ты здесь, Тарег?..
Ты хочешь мне сказать, Имру, что, будь я там, я бы этого не допустил. Да, Имру?
Кот молчал.
Это мне за Али ар-Рида. Я убил его тогда, чтобы спасти женщину с ребенком. Убил… праведника. Теперь Он наказывает меня, забирает другую женщину, другого ребенка… Кому какая разница, что виноват я, а убивают их, для Творца это такие мелочи, нас у Него много…
Кот молчит и не шевелится.
Почему ты здесь, Тарег?
Говоришь – гордыня?.. Гордыня и гнев. Вот как. Говоришь, стоило промолчать в ответ на дурацкую подначку глупой девчонки…
Ах, в чем корни гнева… Я посмел полюбить чужую жену, разве нет?
Говоришь, я ее не любил? Только желал? И не стерпел, когда девчонка напомнила об ошибке?
Я знал, что ты это скажешь, Имруулькайс…
Почему ты здесь, Тарег?..
Потому что поверил, Имру. Человеку, который поклялся Именем. А потом взял и нарушил клятву. Я – глуп, он – молодец, а Ему – все равно.
Говоришь, справедливость не всегда очевидна? Чушь, Имру. Ее просто не существует. Посмотри на меня и мою Клятву.
Ах, она нужна, чтоб людей спасти?
Людей, Имру, нужно испепелить. Всех. Вот это была бы справедливость.
Ах, Ему жаль их… И меня, говоришь, тоже жаль…
А не нужна мне Его жалость, Имру.
Возвращаю жалость с поклоном и орудием спасения быть отказываюсь.
Всё.
Какая же вокруг темнота.
В глазах стоял мрак. И свет во тьме светит, кто-то сказал. И тьма не объемлет его.
Неправда. Еще как объемлет.
Какая же долгая, непроглядная ночь.
Поставив лапы на заваленную пушистым мехом грудь Тарега, джинн настороженно принюхивался к его дыханию. Оно было горьким, миндальным на запах. До сухой кожи лица невозможно было дотронуться – обжигало подушечки лап.
– Эй… – осторожно позвал он нерегиля.
Даже вылизать нельзя – язык спалишь.
Тарег мотал головой и тихо бормотал. Прерывистым, задыхающимся шепотом. Короткие, еще не отросшие волосы торчали слипшимися от пота вихрами.