алась бы домашним арестом. Ее бы вывезли в Гвад-ас-Сухайль и сожгли заживо.
Смерть вазира Сахля ибн Сахля не была легкой: правда, ее обставили как убийство из уважения к прошлым заслугам главного советника аль-Мамуна. Пятеро евнухов истыкали вазира ножами в бане. Убийц пытали, они показали, что приказ отдал начальник тайной стражи Иса ибн Махан. Несмотря на показания, всех казнили с большой помпой, на помосте перед главными воротами дворца. Иса ибн Махан улыбался, глядя, как над кровавыми лужами гудят сонные зимние мухи.
В тот страшный день она по всем правилам испросила разрешения посетить эмира верующих и получила дозволение. И под бесчисленными сыпучими раковинками потолка зала Абенсеррахов сказала ему: «Тем, что ты сидишь на халифской подушке, ты обязан мне. И если бы не я и не люди, головы которых сейчас насаживают на пики, ты бы лежал в том же рву, что и Мубарак аль-Валид до тебя. Без головы, а возможно, даже без гениталий».
Но Абдаллах потемнел лицом, вынул из-под тронной подушки железный жезл и холодно сказал:
– Через ваши деяния, матушка, я сделался клятвопреступником и убийцей.
И приказал страже:
– Отведите эту женщину в ее комнаты. Всевышний велит нам быть милосердным и почтительным к родителям.
А хаджиб ударил посохом об пол и крикнул:
– Следующий!
Утром того дня ее сын прочел проповедь. В Пятничной масджид столицы, при небывалом стечении народа. А как же, ашшариты кинулись в свой пустой храм, чтобы услышать, наконец, проповедь халифа – ведь покойный аль-Амин не всходил на минбар с тех пор, как умер его наставник аль-Асмаи, и некому стало писать для взбалмошного юнца напыщенные речи.
Абдаллах в то утро говорил долго. Кричал о недопустимости пролития крови. А еще о том, что пролитие невинной крови не прощается Всевышним без покаяния и вопиет к небесам. И о том, что готовящийся поход против карматов и хадж призван искупить его, аль-Мамуна, грех против правды. И о том, что праведность не в намазе и пожертвованиях, а в праведной жизни, и что Всевышний испытывает землю аш-Шарийа огнем и мечом, дабы этих праведников отыскать.
Много о чем говорил еще Абдаллах в то утро, после того как приказал казнить аль-Сахля и выставить на поругание голову Садуна, а ту девочку с несчастным ребенком с почестями похоронить в большом мазаре мервского мрамора.
Мазар уже начали строить. Тела аль-Амина так и не нашли – еще бы они нашли, Тахир четко исполнил ее приказ притопить труп в широком, глубоком месте, где течение сильное и все уносится к морю. Не хватало им еще могилы халифа-мученика, неправедно убитого братом…
Все еще горько кивая воспоминаниям, Мараджил подняла глаза и встретилась взглядом с сыном.
Абдаллах выглядел неважно – сказывались бессонные ночи бдений над документами и счетами. Запущенные дела не отпускали его даже в пятницу: произнеся проповедь, аль-Мамун шел в диван просматривать бесчисленные бумаги и выслушивать вазиров. Ее сын пытался укрепить стены песчаного замка ашшаритского государства, пытался изо всех сил, пристукивая лопаткой, поливая из ведерка водичкой…
Увы, Абдаллах не желал признавать, что песок расползается просто потому, что на песке не суждено построить и украсить строение. Абдаллах смеялся над гороскопами, отфыркивался от страшных слухов о карматских землях, отмахивался от известий о необычайных и страшных происшествиях, множившихся во всех провинциях халифата. Ее Абдаллах был мутазилитом, он признавал верховенство разума – и разумное устройство вселенной. Взбесившиеся боги и забытые духи в разумно устроенную вселенную не вписывались и потому попросту отсутствовали в мире ее умного, начитанного, образованного сына.
– Ну, здравствуй, солнышко…
Она назвала его старым, детским еще именем – Афтаб. Солнце. Солнышко. Веселый солнечный зайчик.
– Зря вы пришли сюда, матушка, – спокойно отозвался он.
И устало протер глаза.
– А я с новостью к тебе, – сказала она. – Удивительной новостью, Абдаллах. Для тебя одного удивительной.
Укол оказался метким – прямо как в переносицу. Его всего передернуло:
– Что случилось?
– Да то, – строго сказала Мараджил, – что нерегиль объявился.
– Где? – вскинулся аль-Мамун.
Самийа поцеловал халифский фирман в Мейнхе – и тут же слег в тяжелой лихорадке. Видно, давало о себе знать возмущение сил в полуночном и сумеречном мирах. Гибель властителя и братоубийственная война прорастали нехорошими ночными всходами: болезнями, тяжбами, враждой и глупыми преступлениями. Вот и волшебный страж спокойствия халифата не избежал дурного влияния светил, поддался недугу – настораживающий, плохой знак. А ведь она строго-настрого приказывала кормить заточенного в башне самийа с золотой посуды и приносить ему все самое лучшее.
Выкарабкавшись из недель тяжелого забытья и жара, нерегиль еще раз перечитал фирман и…
Впрочем, как раз об этом следовало поговорить подробнее:
– А что ты ему написал в том фирмане, Абдаллах? – мягко поинтересовалась она у сына.
Таким голосом она обычно спрашивала, кто же это – как ты думаешь, дитя мое? – сумел оборвать все лепесточки у только что срезанных для букета лилий.
– Ну… – Он почуял подвох, но не сумел понять, где он крылся. – Я велел ему немедленно выезжать в столицу…
– Правда?.. Выезжать в столицу – и больше ничего?.. – все так же мягко переспросила она.
Тут Абдаллах уже возмутился:
– Да что случилось, матушка? Вы врываетесь в мой дом…
– Абдаллах, – строго прервала она его. – Что еще ты велел написать в том фирмане?
– Чтобы он заканчивал сбор сведений о карматах!
– Где, Абдаллах?
– В Харате, конечно!
– А ты написал это в фирмане, дитя мое?
– Да что такое! Это ж ишаку понятно, в Харате остались все доку… ой.
Быстро до него дошло, не зря Абдаллах всегда хорошо решал задачки аль-джабр.
– Так вот, сынок, – уже не скрывая злости, сказала Мараджил. – Нерегиль, как ты знаешь, сказал, что одновременно оба приказа выполнить не может. А потому исполнит сначала один, а потом другой.
– Куда поехал этот сукин сын? – тихо спросил аль-Мамун.
– В Таиф, – сахарно улыбнулась Мараджил.
– В Таиф?!..
– В Таиф, – подтвердила она, качнув длинными локонами.
– Какого шайтана его понесло в Таиф?! – почти выкрикнул Абдаллах.
– Он отправился исполнять твой приказ, сынок. Заканчивать сбор сведений о карматах, как я полагаю, – пожала плечами она.
– Что он там делает, в этом Таифе?! Ему там вообще нельзя находиться, это запретная земля для кафиров, он же язычник!
Услышав про кафиров, Мараджил расплылась в довольной, совершенно кошачьей улыбке:
– Что он там делает?.. Громит мечети, сынок.
– Что?!
– Громит мечети. Мне пишут, что на прошлой неделе он приказал разобрать ступени входа и минбар Пятничной масджид Таифа, чтобы восстановить каабу богини.
– Что?!
Тут она повернулась к скромно стоявшему за ее спиной слуге и приняла у того из рук обмотанный шелком сверток:
– Абдаллах. Это книга Яхьи ибн Саида. Прочитай ее, сынок. Потому что, если ты и дальше продолжишь приказывать нерегилю в том же духе, он приедет сюда и разберет по камешку дворец.
А потом Мараджил развернулась и, помахивая зажатым в руке платочком, пошла обратно – через канавки, бортики дорожек и весеннюю травку. После смерти Садуна ей редко доставалось почувствовать на губах вкус победы и мгновения, подобные этому, она ценила на вес золота.
Конец первой книги
Книга втораяМне отмщение
Пролог
Таиф, ночь
На стенах подземного хода дрожали отблески пламени. Огромный прямоугольный камень, белеющий свежими сколами, перегораживал дорогу. Он походил на порог – только исполинский. Дэву впору. Дэву – или богу.
Точнее, богине. Здесь, на холме, поклонялись псоглавой Манат. Говорили, что, если войти в подземный ход и идти долго-долго в капающей темноте, выберешься в пещеру. В пещере светло. В трещины камня сочится дневной свет, и все такое серое-серое. Как в дымке. А на стене выбита – она. Высокая женщина с остромордой собачьей башкой. Уши, в ладонь длиной, торчком. Сиськи торчком. А кисти рук и ступни – песьи. Когтистые. И весь пол костьми завален. Человечьими.
Перед лицом Манат казнили преступников: их кровь радовала богиню воздаяния. Вот почему внутрь холма никто особо не лез, все помнили старый закон. Зашел один, без спутников – останешься в сером свете пещеры, среди обглоданных ребер и черепов. Богиня справедливости найдет за что тебе перекусить горло. Нет человека без греха, ведь таков закон среди детей ашшаритов: либо ты обидишь, либо тебя обидят, либо ты убьешь, либо тебя убьют.
Рассказывали, что в пещеру ходили большой силой – и припася жертву, а лучше не одну.
А вот соседний холм срыли. До скального основания. Днем там только красные камни торчали. И песок летел. А ночью… Ночью. О том, что творилось среди камней ночью, лучше помалкивать.
Когда-то на холме возвышалась кааба… той самой богини. Храм разворотили с приходом веры Али. Высоченный, в незапамятные времена насыпанный курган долго стоял лысый и заброшенный. До последнего карматского набега. На вершине, на вновь установленном Белом камне налетчики убивали пленных. Камень карматы унесли к себе, в земли аль-Ахсы. А на холме, говорили, земля кровью несколько недель текла. Вот после того холм и срыли.
Казим поморщился, кутаясь в свою мохнатую ушрусанскую бурку. Тьфу ты, какие мысли в голову лезут…
Городишко у подножия холма ежился в холоде ночи. Мелькали огоньки на крышах, слонялись по улицам люди – днем все выжигало солнце, местные притерпелись вести дела в темноте и при свете ламп. Темнело резко, как топор падал, и айяр не понимал, когда кончается вечер и начинается ночь – холодная, ветреная, злая. Как здешняя пустыня. Из которой в темноте выходили такие страсти, что…
– Сидишь?.. – неожиданно шепнули в ухо, и айяр с проклятием подпрыгнул на месте.