Взмахнув рукавом черной туники, распорядитель указал просителям место, где полагалось встать. Те попытались опуститься на колени, но их немедленно подняли бесцеремонными пинками: простым верующим, не имеющим никакого звания, не позволялось целовать землю перед халифом. Они должны были довольствоваться целованием своей правой ладони.
Наконец, распорядителю с помощниками удалось выстроить придурковатых феллахов как положено: двое просителей впереди, свидетели во втором ряду. Все пятеро ошеломленно таращились не на аль-Мамуна, а на золотые извивы узоров над троном. Цокая языками, деревенские дурни качали головами и кивали друг другу – вот, мол, роскошь так роскошь.
Ударив посохом о мрамор, распорядитель церемоний возгласил:
– О повелитель! Перед тобой – Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим, мулла и имам масджид Таифа!
Вот тут Всевышний и отомстил аль-Мамуну за гордыню – халиф чуть было не разинул рот от изумления. Вот эти двое оборванцев – почтенный мулла и предстоятель таифского дома молитвы?!
Аль-Мамун сделал поспешный знак: мол, разрешите им поклониться. Распорядитель отмахнул рукавом, и оба просителя упали наземь в благодарном поклоне.
Подняв усталые, изможденные лица, оба остались стоять на коленях.
– Справедливости, о эмир верующих!
Кто это был, мулла или имам? Шамс ибн Мухаммад или Хилаль ибн Ибрахим? Впрочем, от их былого степенства, белых тюрбанов и богатых биштов ничего не осталось. Почему?..
Тот, что стоял справа, вдруг развязал веревочную подпояску и рванул с плеч халат. И снова прижался лбом к полу, показывая спину. Второй проситель последовал его примеру. Глазам аль-Мамуна открылись поджившие рубцы и изжелта-фиолетовые пятна синяков – этих людей били палками. Долго. Возможно, беднягам пришлось выдержать несколько сот ударов.
– Я вижу следы побоев, – твердо сказал аль-Мамун, вынимая из-под подушки длинный железный прут, служивший во время приемов обиженных вместо жезла. – Кто их вам нанес, о верующие?
Тот, что первым показал спину, ответил:
– Твой нерегиль, о халиф, – да проклянет его Всевышний! Он и его горцы ворвались в масджид и разобрали минбар! В основание места проповедника у нас был вделан жертвенник из нечестивой каабы, где молились идолопоклонники, но они разнесли в щепы возвышение и вытащили камень!
Вести об этих бесчинствах уже достигли слуха халифа – матушка пару недель назад постаралась. Она же, кстати, еще в Мейнхе дала нерегилю под командование три десятка ушрусанских айяров из своей личной охраны. Аль-Мамун видел эту заросшую до глаз бородами шатию-братию. Все как один выглядели как только что спустившиеся с гор бандиты. Впрочем, насельники родной земли госпожи Мараджил как раз и были бандитами: ушрусанцы грабили караваны и похищали путников, обращая их в рабство либо возвращая родственникам за большой выкуп. В свободное от грабежей и налетов время они предавались взаимной резне. У каждого ушрусанского рода за долгие века дикарских распрей и поголовного разбоя накопились большие счета к соседям, и кровная месть в неприступных горах уродливого, как гнойник на заднице, княжества считалась делом обычным и повседневным.
Правда, последняя экспедиция в ушрусанские горы остудила самые горячие головы: несколько родов постигло поголовное истребление, а детей из знатных семейств вывезли в столицу – заложниками. Публичные казни довершили дело, и теперь горцы занимались преимущественно сведением счетов и выпасанием мелкого рогатого скота.
Единственная польза, которую ушрусанцы приносили аш-Шарийа, оказывалась оборотной стороной их исключительной воинственности: как наемникам и охранникам им цены не было. Умные эмиры и полководцы предпочитали набирать половину гвардии из дейлемцев, славившихся не менее свирепым нравом, а половину из ушрусанцев – и стравливать их между собой, не давая вступить в сговор.
И вот теперь отряд этих бандитов сопровождал нерегиля. Аль-Мамуну донесли, что горцы на самийа чуть ли не молятся: по местным поверьям, в свирепом главнокомандующем халифата возродился дух того самого полководца. Афшина Хайдара ибн Кавуса, проклятия Аббасидов, знамени мести Ушрусана – да и всех парсов, как ни погляди. Матушка хорошо постаралась и на этот раз: разъяренные язычники ворвались в дом молитвы и осквернили его, чтобы восстановить какое-то древнее капище. Немыслимо…
– Как нерегиль посмел совершить подобное святотатство? И как он посмел подвергнуть побоям столь уважаемых людей? – тихо спросил он, ни к кому в особенности не обращаясь.
Вдоль обеих стен зала тянулись ряды эмиров в черных придворных кафтанах. Под расписными балками потолка повисла нехорошая тишина. Люди растерянно переглядывались, не зная, что сказать. Вести о таифских событиях просачивались в столицу исподволь – базарными слухами и толками, нашептываниями в чайханах и винных лавках, тихими разговорами с самыми надежными сотрапезниками.
– О мой халиф!
Этот твердый, уверенный голос принадлежал человеку из тех, кто сопровождал просителей. Обветренное лицо и неловко зашитая в паре мест полосатая аба выдавали в нем бедуина.
– Мое имя – Дауд ибн Хусайн, о повелитель, и в Таифе я наследовал шорную лавку моего отца. Я свидетельствую: самийа кричал, что по закону не дозволяется разорять и превращать в масджид храмы иноверцев, и виновные должны понести заслуженное наказание. И что он, мол, покажет, что слово закона неотменимо и не стареет со временем, даже если нам, ашшаритам, неохота его исполнять и мы предпочитаем о нем не помнить. Так и вышло, что этот неверный приказал дать двум почтенным людям по двести палок.
Действительно, языческий храм семьдесят лет назад разобрали – когда стали продавать участки вдоль прорытых от водотока Шаджи каналов. Но каков законник из этого кафира, подумать только, нерегиль, оказывается, разбирался в тонкостях шариатского права…
Люди сердито перешептывались, кивали друг другу черными высокими чалмами. Все еще стоявший на коленях мулла с оголенными плечами открыто плакал, утираясь исхудавшей рукой. Этого аль-Мамун нерегилю спускать не собирался. Ненавистникам веры во главе с матушкой следовало показать, что законы Али писаны только для тех зиммиев, что признают главенство и могущество правоверных. Ибо это – твердое основание, на котором стоит ашшаритское государство.
И вдруг послышался голос другого свидетеля из свиты таифских просителей:
– Это еще не все, о эмир верующих!
По тому, как притих зал, халиф понял, что матушка кое-что утаила. А за уклончивыми словами донесений барида – «среди жителей Таифа ходят страшные слухи, столь непотребные, что пересказать их не поворачивается язык верующего» – кроется еще одна страшная новость.
– Говори, – тихо приказал он.
Невысокий бедуин в рыжеватом бурнусе выступил вперед и громко сказал:
– Твой нерегиль, о халиф, не только восстановил старую каабу. Он принес в ней жертвы.
В Зале Мехвар повисла страшная тишина.
Бедуин шумно сглотнул. И сказал:
– Мое имя – Батталь, Батталь ибн Фарух. Свидетельствую – нерегиль принес в жертву шесть правоверных. Зарезал у жертвенника Манат. За мной стоят четверо уважаемых ашшаритов, готовых засвидетельствовать совершение ужасного злодеяния.
Собрание ахнуло – и взорвалось возмущенными и горестными криками. Некоторые упали на колени, разодрали на себе одежды и подняли руки, моля Всевышнего совершить месть и защитить ашшаритов.
Так, значит, это правда, кивали друг другу придворные. Значит, слухи не врут. Аль-Кариа сорвался с цепи и занялся излюбленным делом – избиением правоверных.
Аль-Мамун почувствовал, как пересохло в горле. К такому обороту событий он оказался не готов. Что там говорила мать? «Тарик – волшебное существо…»
Конечно. Конечно. Волшебное существо. А ты – дурак. Ты дурак, Абдаллах.
Зачем отказался от первоначального намерения?! Зачем поддался уговорам матери?! Нерегиля нужно было усыпить! Усыпить еще в Харате! Ты же всегда полагал, Абдаллах, что обращение к потусторонним силам не приносит добра. Никогда не приносит. Человек – существо разумное. И разума вполне достаточно для совершения человеческих дел! А волшебные трюки – соблазн. И великое бедствие. Именно. Великое бедствие. Аль-Кариа.
Халиф поднял руку с жезлом.
Катиб у подножия тронного тахта споро вытащил из башмака свиток, развернул и макнул калам в висевшую на запястье чернильницу.
– Правоверные! – Иногда аль-Мамуну казалось, что все эти лица, подобно подсолнухам разворачивавшиеся на его голос, обращены не к нему, а к какой-то бестелесной субстанции, очищенной от привходящего и временного. – Во имя Всевышнего, всемилостивого и милосердного, и во имя Пророка, да пребудет с ним благословение Всевышнего! Подобные дела вопиют к небу и нуждаются в поправлении! Вы, Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим, не плачьте! Хаджиб проводит вас в диван хараджа, где вам выпишут надлежащие бумаги на получение пятисот динаров, новой одежды, двух верблюдов и фуража для животных, достаточного для обратного путешествия!
Оба несчастных протянули к нему руки и заплакали от избытка счастья.
– Что касается нерегиля, то, клянусь именем Справедливого, его деяния не останутся безнаказанными! Не пройдет и месяца, как убийца верующих предстанет передо мной в оковах и даст ответ за свои преступления!
Собрание разразилось восторженными кликами.
Аль-Мамун медленно кивнул.
– Подойди ко мне, о Абу Хасан, – подозвал он главного вазира.
Тот опустился на свою официальную подушку, взблеском перстней подзывая катиба с бумагой и чернильницей.
– Напиши от моего имени фирман, о Абу Хасан, – негромко сказал халиф умному, как старая гюрза, бородатому Амириду. – Напиши в нем так, как положено – для нерегиля…
Маленькие, обрамленные морщинами глазки вазира понимающе прищурились. Голосящих от радости и призывающих благословения Всевышнего оборванцев уже выводили под руки. Все смотрели на них, а не на халифа, отдававшего самое главное на сегодняшний – и не только на сегодняшний – день распоряжение.