Собрав брови у переносицы, аль-Мамун продиктовал:
– Я приказываю отряду лучших воинов гвардии отыскать нерегиля, взять в оковы и доставить в столицу. Для нерегиля пиши: «Приказываю сдаться подателю сего письма и не чинить сопротивления».
И подумал: справедливость – одна для всех. Если Тарик и вправду убил людей ради мертвой языческой веры, справедливость требует, чтобы нерегиль был казнен. Так велит шарийа, сказал себе аль-Мамун. И медленно кивнул, признавая неоспоримую правоту своего вывода.
2Ангел-истребитель
Окрестности Нахля, незадолго до этого
Уже почти стемнело, в расселинах скал легла чернильная тьма – и тут женщина увидела то, что искала.
Растрепанный веер пальмового листа, покачивающийся за ближайшей каменной грядой. Ветер ударил сильнее, и над увалом взметнулись еще пальмовые листья – много листьев. Словно там стояла не одна пальма.
Впрочем, женщина знала, сколько там было пальм. Три.
Закатное небо затянуло красноватой перистой дымкой. Черные листья-пальцы снова призывно взмахнули из-за неровного скального гребня.
Женщина сглотнула. И, зябко обхватив себя за плечи, пошла вперед.
Туда, где ее ждала Хозяйка Трех Пальм, Великая Узза.
Перед тем как свернуть за скалу, она приказала черному рабу:
– Жди здесь, Залим.
Тот равнодушно кивнул и сел на корточки. Массивные челюсти размеренно двигались – зиндж жевал гашиш. В стеклянных глазах не отражалось ни единой мысли.
В стремительно густеющих сумерках женщина несколько раз споткнулась и потому к одиноко торчащим среди камней пальмам подошла, глядя в землю, – высматривала камни.
И боялась поднять глаза.
Ветер гонял по слоистым плитам холодный крупный песок. И развевал мочало на ребристых, толстых стволах деревьев. Листья шуршали сухо и тревожно.
Стволы пальм прорастали прямо из камня, раздвигая скальное основание гряды трещинами. Конечно, так не бывает. Пальмы не растут на камнях. И даже в ночной пустыне не дерет такой ледяной, до дрожи в коленях холод.
Дойдя до деревьев, женщина упала на колени перед средней пальмой. И уперлась лбом в острые края срезанных листьев.
– Меня зовут Рабаб, – тихо сказала она.
Не отнимая головы от ствола, вынула из-за пазухи узелок с лепешкой и финиками. Весь запас провизии.
– Больше у меня ничего нет, Всемогущая. Я пыталась продать раба – но торговец не взял. Сказал, иди отсюда, не будет тебе здесь прибыли, о дочь Шамты. Вот хлеб и финики. Это все, что я могу принести тебе, Уззайян.
И Рабаб часто задышала, завсхлипывала – и, не сумев сдержаться, разрыдалась – отчаянно, до соплей и икоты.
Высморкавшись, она подняла глаза и больше не увидела деревьев. Камни лежали перед ней голым, уходящим в долину столом. Ветер отдувал край платка с жалким приношением.
– Ах… – горестно выдохнула Рабаб.
Значит, Узза раздумала являться. Не пришла. Не вняла. Конечно. Зачем Уззе ее лепешка. В старые времена Богине приводили верблюдов.
– Поднимись, дочка! – ласково сказал женский голос из-за спины.
Рабаб медленно обернулась.
Высокая женщина отвела от лица край черного платка. И улыбнулась:
– Мне и впрямь не нужна твоя лепешка, о Рабаб. Да и финики оставь себе, дочка, – не ем я фиников.
Сглотнув, ашшаритка медленно поднялась на ноги. Колени ощутимо дрожали, ноги подгибались.
Перед ней стояла самая обычная женщина в глухой черной абайе. Вот только Рабаб едва ли доставала ей до плеча.
– Что случилось, дочка? – Полные темные губы богини снова изогнулись в приветливой улыбке.
– Матушку убили, все имущество покрали, – мертвым голосом ответила Рабаб, и по лицу холодными ручейками потекли слезы.
– Кто? – тихо, но очень внятно спросила богиня.
– Сыновья Дарима, – всхлипнула в ответ женщина. – Мы из племени манасир, наша семья исстари кочевала у подножия горы, и мы всегда приносили тебе…
– Я помню, – мягко прервала ее Узза. – Так что с сыновьями Дарима?
– Они из бану килаб, – снова всхлипнула бедуинка. – Каждую весну нападали на нас – подлые псы, отродья блохастой суки… Знали, что отец давно в земле!
И, вдруг разъярясь, Рабаб поведала всю историю – как оно все случилось и как она, дочь Шамты, дочери Даххака, дошла до такой жизни:
– А матушка брала с собой сорок свирепых рабов, и выезжала в поле, и сражалась с отродьями Дарима копьем и дротиком! И всегда отгоняла воров и грабителей!
– Я знаю, – медленно кивнула богиня. – Шамта – из благородных женщин, с крепкой рукой и отважным сердцем. Госпожа многих шатров, щедрая и великодушная. Я покровительствовала ей, и ее матери, и матери ее матери.
– Вот! – вскрикнула бедуинка, трясясь то ли от холода, то ли от злости. – А тут они налетели снова – и убили матушку! Вдесятером насели – и пробили копьями ей и грудь, и спину! И матушка умерла!
Узза мрачно и очень неодобрительно покачала головой:
– А что же остальные? Что сказали люди манасир? Как поступили рабы и слуги?
Рабаб сжала кулаки и зашипела:
– Что сделали, о могучая госпожа?.. Они встали, подобно стаду баранов на пастбище, а потом к ним подъехал старший сын Дарима и сказал, что они, мол, глупцы и евнухи, потому как служат женщине, к тому же старухе, негодной и бессильной. И что они убили матушку ради всеобщей пользы – мол, она не давала поднять голову ни одному шейху…
– Мерзавцы не врут, – нахмурилась Узза. – Шамта вершила справедливость и не давала спуску грабителям…
А бедуинка втянула в замерзший нос сопли, яростно утерлась рукавом и сказала:
– И наши люди и рабы послушали этих псов. Они пришли и вместе разграбили все наше имущество, и вынесли из шатров утварь, и угнали скот. А потом ушли вместе с сыновьями Дарима к бану килаб. Чтоб им гуль горло ночью порвал…
– Не проклинай попусту, о Рабаб, – тихим, задумчивым голосом ответила богиня.
Бедуинка вздрогнула и непонимающе вскинула взгляд.
– Всех тех, кто ушел от вас, бану килаб перебили – пару ночей назад. Опоили вином и перерезали. Не хотели делиться награбленным, – все так же задумчиво ответила Узза.
– Да благословит Всевышний тех, кто занес над ними клинки! – радостно воскликнула Рабаб и забила в ладоши.
И тут же спохватилась:
– А вот сыновья Дарима сидят в Нахле в большом доме рядом с базаром и пропивают мои деньги! И читают дерзкие стихи, воспевающие подлое убийство моей доблестной матери!
И, словно бурдюк, из которого выдернули пробку, Рабаб опять залилась слезами:
– Убии-лии ма-амууу… Мы ее с Залимом хоронили вдвоеееем… Едва обрывок ковра нашли-иии, чтоб заверну-уууть… все покрали, сукины де-ееети-иии…
Узза вздохнула и раскрыла объятия. Бедуинка упала ей на грудь, носом прямо в шелковые складки абайи, и принялась жалобно подвывать:
– А еще они обзывают матушку покойную распутнице-еей… подлю-уууки-иии… И меня тоже обзывают разврааа-аат-но-ооой… за что-оооо…
– Не за что, а зачем, – задумчиво поправила плачущую бедуинку Узза.
Та снова выжидательно затихла.
– Затем, чтобы тебя кади велел либо камнями бить, либо из города гнать, – со вхдохом, как несмышленой, пояснила богиня и жалостливо погладила вздрагивающую от рыданий спину Рабаб.
– Точно, – неожиданно внятно и трезво отозвалась та и подняла голову. – Приходили ко мне уже от кади – с вызовом… А я-то думала, они жалобу мою хотят рассмотреть…
Все так же задумчиво поглаживая женщину по спине, богиня кивнула:
– Эдак, Рабаб, сыновья Дарима на пару с кади доведут тебя до смертной ямы на окраине города…
Та затряслась, как тамариск под ветром, и испуганно заглянула богине в лицо:
– Что же мне делать, о Всемогущая?..
Узза снова кивнула собственным мыслям и ответила:
– В городе властвует сила печатей, о Рабаб. В Нахле я тебя от зла не укрою – старая Узза бессильна там, где ходят по новой вере…
– Но…
– Слушай меня, о женщина, – вдруг очень строго сказала богиня.
Отступила на шаг. И подняла темную, длинную ладонь:
– Слушай. У тебя есть два пути, о Рабаб. Ты можешь повернуться спиной к бедствиям, взять своего раба и уехать куда глаза глядят – прочь от Нахля, прочь от могилы матери. Я дам тебе много еды, верблюда и коня, и джинны из моих слуг проводят тебя до места, которое ты выберешь своим домом.
– Ни за что!!! – трясясь от ненависти, выкрикнула бедуинка. – Я разорву этим ублюдкам горло зубами! Я вырву их печень и буду танцевать с ней, подобно Хинд, вспоровшей брюхо Хамзату! Скажи, что этот путь не единственный, о могучая! Я жажду мести! Чего стоит жизнь такой, как я – нищей и оплеванной! Я умру, но убью их! Убью! Убью! Убью!!!..
Последние слова Рабаб выкрикивала, топая ногами и задыхаясь от горячей, рвущей глотку ярости.
А когда осипла и прооралась, поняла, что Узза стоит над ней черной тенью, а вокруг мертво свистит ледяной ветер.
– Я сделаю по твоему слову, о женщина, – наконец, откликнулась богиня – ночным, холодным голосом. – Ты отомстишь.
– Но как?.. – все еще задыхаясь от азарта ярости, воскликнула Рабаб.
– Я пошлю того, кто отомстит.
– Ангела? – счастливо вспыхнула глазами бедуинка.
– Ангела, – кивнула высокой черной короной богиня. – Ангела-истребителя.
Бедуинка заломила руки и со счастливой улыбкой упала на колени.
Узза коротко глянула в непроглядную темноту неба, кивнула собственным мыслям – и исчезла.
Возвращались они глухой ночью, в карван-сарае уже потушили огни – ну так, только костерок из кизяка у ворот потрескивал, а вокруг жались невольники с дешевыми копьями.
Рабаб с Залимом прошли мимо них, не оглядываясь, – прямо в свой закуток с левой стороны, третья занавеска по галерее. Во дворе чернильной лужей плавала тьма, из глубокого лаза в подземный зал, где спали рабы и верблюды, доносились вздохи и усталое поревывание скотин. Бедуинка мысленно подсчитала оставшиеся дирхемы в рукаве: эх, если этот ангел задержится, деньги иссякнут, и придется съезжать вниз, к животным и чужестранцам, прямо под глаза здоровенной статуи ханаттийского бога с добрым сонным лицом и в высокой короне.