– Ладно, – сдалась Мараджил. – Я прикажу принести… те вещи.
И зябко поежилась от воспоминания. Пожалуй, то был единственный раз, когда она пожалела о собственном любопытстве. Но как же, ей же так хотелось все увидеть своими глазами. И она спустилась в подземелья под Новой масджид дворца.
Раньше над подвалами стояла Башня Заиры, и вот она подходила их содержимому куда как лучше. Говорили, в башне уморили голодом десятки людей, а когда сносили, из разломов в стенах то и дело вываливались скелеты несчастных, некогда заживо замурованных в заложенных камнем нишах. За запечатанными дверями подземного хранилища она пробыла недолго, и этого времени Мараджил хватило, чтобы понять – второй раз она туда не пойдет. Хватит с нее.
Здоровенный ларец со свитком Договора ей запомнился хорошо: заляпанный бурыми потеками пергамент со смазанным отпечатком ладони трудно забыть. Дотронувшись до жуткого следа растопыренной пятерни, Мараджил отдернула руку – показалось, что в уши ударил крик. Как будто она услышала вопль боли за стеной. Крик и хриплое дыхание истязаемого существа.
Как же нерегиль должен их ненавидеть, а больше всего ненавидеть того, за кем волокся на своем поводке…
Впрочем, сейчас он бегал неведомо где, оборвав привязь. Одно хорошо: посмотрев своими глазами на залитый кровищей свиток Договора, Абдаллах, похоже, начал что-то понимать. Хотелось верить, что, изловив беглеца, сын больше его не упустит.
А самое главное, осознает наконец: Страж по-человечески не понимает. Со Стражем нужно обращаться соответственно – ибо Страж опасен. Смертельно опасен. И глупостей не прощает.
Пока она размышляла, доставили требуемое.
Пошевелив пальцами, Фазлуи выудил из шкатулки разорванную потемневшую цепочку. Она тихо звякнула, маг сморщился – и выронил тонкую нитку серебра.
– Как жив-то остался после такого… – тщательно вытирая руку платком, пробормотал сабеец.
И приказал принесшему шкатулку мальчишке-зинджу:
– Ну-ка положи эту штучку в тазик!
Любопытно таращась, арапчонок сгреб цепочку и бросил ее в воду.
Неглубокий таз из ханьского фарфора смотрелся на удивление глупо на этой террасе. Словно кто-то умывался да так и забыл здоровенную миску под колонной, и теперь все ходят-спотыкаются.
А Фазлуи принялся тереть бирюзу своего перстенька – несведущему глазу тот представлялся дешевой безделушкой. Плохое, нечистое серебро, грубоватая зернь оправы, плоский мелкий камушек – такой поделке даник цена, никто не позарится и другой раз не глянет.
– Выходи, сволочь! – строго приказал сабеец.
И требовательно постучал длинным ногтем по лазоревому кругляшику бирюзы.
Где-то под потолком щелкнуло. Запахи сырости и цветов – пруд давно не чистили, и вода изрядно пованивала на этой жаре – перебила грозовая свежесть.
– Вылезай, – спокойно сказал Фазлуи. – Попробуй мне покобениться – запру в кувшин и снова кину в реку, еще четыреста лет поплаваешь, глядишь, научишься манерам.
Из перстня стрельнул тонкий язычок пламени, и на ковре мгновенно расползлось черное жженое пятно.
В его середине сидела и ярко светилась маленькая, с ладонь, саламандра.
– Кыш на мрамор! – рявкнул маг и щелкнул ящерицу по морде.
Та мгновенно узмеилась с ковра и застыла на голом полу, наставив мордочку на хозяина. Золотистые пятна на блестящей черной коже казались объемными – от них поднимался свет и ощутимое даже за несколько шагов тепло. Марид. Точнее, огневушка. Обычное дело: кто-то развлекался магическими штучками, а потом забросил опечатанный кувшин в Тиджр. Рыбак выловил посудину с тиной и прочим хламом и по недомыслию открыл.
Хорошо, вокруг народу было мало, под утро у мостов мало кто ходит. Еще хорошо, что мост был из временных: настил на связанных борт к борту лодках сгорел – не жалко. А еще лучше, что Фазлуи тогда был в столице, гостил у своих в квартале ас-Саба – времена были строгие, язычникам еще не позволяли селиться рядом с правоверными. Марида он заклял, запечатав послушанием и связав обликом, и с тех пор служил в должности придворного астролога Мараджил.
Саламандра между тем постреливала тонким язычком, высовывая и убирая его в крохотную красную пасть. Сквозь затягивавший арки красный шелк пробивалось утреннее солнце, и сумрак на галерее отливал алым. В просеянном сквозь ткань свете мрамор пола казался плохо отмытым от налетевшего песка, а саламандра – подсвеченной изнутри игрушкой-курильницей.
– Покажи мне хозяина этой вещи, о Яман, – тихо приказал мариду Фазлуи и кивнул на таз.
Мараджил пришлось пересесть поближе, чтобы заглянуть в круглое оконце воды. Там всплывала желтая, колышущаяся сухостоем степь, и свернутая на дне цепочка тонула в красках. С трудом оторвавшись от проступающего в воде, Мараджил обернулась к занавесу во внутренние комнаты. И со вздохом прикрылась шарфом по самые глаза.
– Приблизься, о ибн Махан, – громко сказала она, морщась от прикосновений невольницы – та зашпиливала шелк на затылке и дергала волосы.
Из-за обматывающей рот ткани голос прозвучал глуховато.
Начальник тайной стражи невозмутимо вошел в комнату и, не обращая никакого внимания на прыснувших в стороны женщин, присел рядом на подушку.
Кругом звенели браслеты на жмущихся к стенам спугнутых рабынях. Мараджил заметила:
– Надеюсь, мы поймем, где искать это бедствие из бедствий…
В зеркале воды скруглилась зеленая крона низенького тамариска. Дерево сдувал сильный ветер, сухая желтая трава длинно стелилась между каменными осыпями. Путаясь полами рубахи в стеблях, навстречу ее взгляду шел высокий худой зиндж – почему-то в куфии и при луке с джамбией, словно свободный. Остановился, оглянулся. Что-то крикнул, взмахнув рукой. Второй мужчина, в такой же оборванной, выцвет-
шей до серо-бурого гандуре, сидел на корточках и разминал в ладони комок земли. Линялый платок завязан вокруг головы и прикрывает подбородок.
Зиндж продолжил махать и звать. Второй поднялся, просеивая с руки пыль. Поправил перевязь с колчаном и зачехленным луком. Когда он пошел вперед, бесформенный балахон сдуло и облепило ветром.
Мараджил усмехнулась: ну да, эту расслабленную походку породистой лошади ни с чем нельзя перепутать. Только сумеречники умеют так двигаться: текуче, плавно, без напряжения – и в то же время быстрее спешащего человека.
– Ну и где же ты гуляешь, сукин сын?.. – прошипела мать халифа.
Тарик в зеркале опустил край платка, сморщил нос и широко зевнул, прикрывая рот ладонью. Спутника своего он догнал мгновенно. И принялся что-то ему втолковывать, насмешливо кривя губы и тыча зинджу в грудь острым пальцем.
– …Эй! Рами, эй! Чего расселся?
Самийа продолжил рыться в земле с отрешенным видом. Потом долго смотрел на сыплющийся сквозь пальцы песок.
Сумеречника прозвали Рами, Стрелок, но кое-кто за глаза звал его попросту Маджнуном – дурачком то есть. Самийа слегка не в себе, решили люди: Рами подолгу бродил вокруг стойбища, таращась в ветреный горизонт и бормоча себе под нос. С кем он разговаривал – тут мнения разнились. Кто болтал, что сумеречник водит компанию с джиннами, а кто стоял на том, что никаких джиннов тут отродясь не водилось, все джинны, как известно, живут в Руб-эль-Хали и в южных вади на границе с Большой пустыней. Так что многие считали, что самийа попросту повредился в уме от бойни этой их лаонской бесконечной и вот теперь ходит, кружит, своих мертвых из пыльных смерчей выкликает. Такое уже приходилось видеть, и старейшины полагали, что сумеречник долго не заживется.
Сам-то Антара считал, что Рами не более безумен, чем он сам. Потому что, раз подслушав ровное, как посвист ветра, бормотание на чужом, переливистом языке, Антара уловил созвучия – и рифмы. Самийа сочинял стихи – вот и весь секрет и все джинны.
Однако сейчас он что-то заковырялся.
– Эй! Рами! Эй!
О, услышал. Когда Стрелок догнал его, Антара поинтересовался:
– Нашел чего?
Рами с удивлением вытаращился. И тут же раззевался.
– А что ты все время роешься?
– Я не роюсь, – дернул плечом самийа.
– Роешься!
– Не роюсь!
– Копаешься!
– Не копаюсь!
Антара остановился.
– Нет, ну а чего ты сидел там?
Рами, явно недоумевая, обернулся туда, куда он показал:
– Там?..
– Тьфу на тебя! – рассердился Антара.
А может, он и впрямь сумасшедший, кто их разберет, аль-самийа не люди, у них, может, вообще все по-другому.
– Аааа, там, что ли? – неожиданно просветлел сумеречник. – Да ничего особенного я не делал. То есть делал, но то же, что и всегда. Впрочем…
И, вдруг нахмурясь, принялся заматывать лицо платком – с отрогов Аджи несло крупным секущим песком. Закашлявшись, Антара последовал его примеру.
Сквозь толстую ткань послышалось глуховатое:
– Как у вас говорят? Думал прямо, оказалось криво?
Антара хмыкнул.
Стрелок хмыкнул в ответ:
– Вот и со мной так: я думал, мне удача выйдет, а вышла только пыль в морду и пустые руки. Горы эти и равнина вокруг – старое, сильное место.
Антара кивнул: еще бы. Святые горы-близняшки, кто ж про них не знает.
– А мне в руки здешняя сила не идет. Не держится в ладонях. Пусто мне тут.
Почему-то он сразу понял – самийа говорит о своем волшебстве. Рами и впрямь не сумел показать ни одного колдовского фокуса, на которые, говорят, так горазды сумеречники. Ни глаза отвести, ни козу пугнуть, как говорится. Если б не ловкость кошки да странноватая большеглазая морда, Рами казался бы совершенным человеком. Впрочем, может, врут все про сумеречников и их волшебство? Может, они как мы? Вот люди, с джиннами встречавшиеся, так и говорили: живут, мол, джинны совсем как люди, женятся, детей растят, Всевышнему поклоняются… Может, аль-самийа тоже не слишком с человеком разнятся?
– Ага, – мягко проговорил Рами.
И потянулся к чехлу с луком.
Попытавшись проследить его взгляд, Антара долго щурился. Наконец, среди желто-серых откосов, он приметил рыжеватый промельк.