Тарег разозлился окончательно:
– А я уверен, что на этот раз все пророчества сбудутся! Конец света – лучшее, что может случиться с этой болотной прорвой!..
Узза ответила своим всегдашним легким смешком:
– Не сердись на них. Они как дети.
– Это не дети, это уроды какие-то… – пробурчал он в ответ.
– А мне их жаль. Люди называют сестру хозяйкой судьбы, – задумчиво проговорила женщина в черном покрывале. – Хотя, по правде говоря…
Тарег кивнул – у судьбы нет хозяйки, это правда. У нее есть Владыка. Хозяин чертогов мертвых.
– Сестра – справедливость. А я – милосердие.
Он не сдержался:
– А в Нахле? Это тоже было милосердие?
Узза пожала плечами:
– Я же говорю, они как дети. Ничего не понимают, везде лезут, говорят глупости. Ничему не учатся. Разве не бывает, чтобы упрямый ребенок сбежал от матери и попал в беду?
Тарег долго молчал. Потом согласно кивнул. И с неожиданной горечью проговорил:
– Хреновый из меня спасатель для таких детишек. Ни Силы, ни войска.
Женщина в черной абайе снова пожала плечами:
– Ты сам выбрал этот путь.
– Я отказался от войска, не от Силы. Силу у меня… забрали.
– Это неважно, – вздохнула Узза. – Я ходила среди них сотни лет до тех пор, пока не пришел Али. Я была могущественным духом. И что? Они ничуть не повзрослели.
Тарег фыркнул:
– Ничуть не повзрослели? Да они не то что не повзрослели, они поглупели – напрочь! Раньше хоть вас боялись, а теперь? Вы отступили в Сумерки, а новое учение оказалось им великовато. Пастух говорил о совести – но это же смешно! Он бы еще им про парадокс рассказал! Бедуинов палкой промеж глаз надо бить, а не про совесть проповедовать! Так и маются, межеумки – уже не язычники, но еще и не верующие…
Узза вздохнула:
– У меня осталось последнее дело к тебе.
Тут она замолчала. Надолго.
– Госпожа?..
Узза подняла ладонь: тише, мол. И наконец проговорила:
– Если ты поумнел – сам поймешь, какое. А если остался таким же глупым – я подожду.
– Что-ооо?..
– А сестра велела передать, что сама сделает все, что нужно. Ты – ничего не делай, просто стой и смотри.
– Что?! Госпожа, хватит говорить загадками!..
Богиня легонько хмыкнула – и исчезла.
Аль-Румах, следующий день
Глаза разбегались – столько всего продавали. Ярмарка орала, толкалась, гомонила, пылила и пахла тысячью приманчивых ароматов: вареного и жареного мяса, харисы, орехов в меду, жареной саранчи. И ладана. И алоэ. И финикового вина. И кинзы. И фиников. Глаза разбегались, слюни текли.
Денег у Антары не было – а у кого они были?
Рассказы его о Битве в Сухой реке послушали-послушали, да и разошлись, поганцы. Хоть бы кто связку медяков дал или, на худой конец, угостил жратвой или выпивкой. Но нет, все смотрелись одинаково – худые, обтянутые кожей лица, обветренные губы и голодный блеск в глазах. Обглоданные страшным летом людишки жались и мелочились, и торговля шла ни шатко ни валко – покупать-то покупали, да в основном купцы из далеких северных городов.
Сумеречник слинял куда-то сразу, прям когда Антара начал читать свое новое:
Я видел, как всадники плотной стеной приближаются.
Кто может меня упрекнуть? Я рванулся вперед.
Взывали звенящие копья, мне слышалось: «Антара!»
Впивались в коня и прервать наш пытались полет.
Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой,
Стал красен от крови, в рядах пробивая проход.
Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием
И стал оседать: острие угодило в живот.
О, если бы мог он словами излить свою жалобу,
О, если он мог рассказать о страданье! Но вот
С победными криками ринулись наши наездники
По дну пересохшего русла, как новый поток.
Они восклицали: «Да это же доблестный Антара!
Он всем храбрецам голова! Это он нам помог!»[25]
На четвертой строке он услышал в голове всегдашнее глумливое хмыканье. И, обернувшись, уже не увидел Рами у себя за спиной.
Ну и пусть. А что? Что он должен говорить о том бое? Что над умирающим Муфидом сидел?
Вздыхая и бурча проклятия скупости ашшаритов, Антара плелся по базару, почти не глядя по сторонам. А чего глядеть-то? Денег-то нет. И не предвидится. Хотя… он бы посмотрел на оба дива, о которых кричали нынче на базаре.
Сперва Антара пошел потаращиться на чудо-кобылу – ну еще бы он не пошел, про нее столько у костров рассказывали! Звали кобылицу Дахма, «Черная», и люди мечтательно закатывали глаза, декламируя бессмертные бейты Имруулькайса:
Когда еще спит в гнезде семья быстрокрылая,
Едва-едва рассвело, седлаю рысистого.
Высок он, проворен, тверд, с грохочущей глыбой схож,
Которую сверг поток, бушуя неистово.
И, как человек скользит, по склону карабкаясь,
Сорвется войлок вот-вот с хребта золотистого.
Кстати, о золотистом хребте – кобыла, как становилось понятно из ее имени, была черна как ночь. А как известно, Али – мир ему от Всевышнего! – сказал: «Если бы всех ашшаритских коней собрали в одном месте и пустили вскачь, то первым пришел бы золотистый конь». С другой стороны, бедуины от века говорили: «Лучший конь – вороной с белыми браслетами на ногах, а после него – золотистый с такими же браслетами».
Спорили чуть ли не до драки: те, кто уже видел Дахму, клялись, что не производилась на свет кобыла красивее, совершеннее и соразмернее в полноте бедер, крепости спины, ширине сухожилий. Глаза ее были круглы и черны как ночь, а бока подтянуты и сухощавы, как у газели.
Другие же кричали, что кобылица Али по имени Сабха была как раз золотистой масти, а раз так, то и спорить тут не о чем: лучший в мире конь – золотистый. Недаром Пророк однажды подошел к своему коню и принялся обтирать ему шею и щеки подолом своего плаща и рубахи. А люди воскликнули: «Что мы видим!» Но Али ответил: «Сегодня мне во сне явился ангел Джабраил и упрекал за то, что я плохо хожу за своим конем».
Вот почему Антара решил во что бы то ни стало увидеть все своими глазами. И пошел на конскую ярмарку, и протолкался сквозь толпу, чтоб хоть одним глазком да глянуть на лошадь прославленной красоты.
И он увидел ее.
Дахма стояла, высоко закинув морду и приподняв собранный у репицы хвост. И била тонкой в бабке ножкой. Широкие бока ее переливались под солнцем нефтяным жирным блеском, подтянутое брюхо взмывало к бедрам, и вся она была…
Недосягаема. Невольник держал длинный недоуздок, а под тростниковым навесом сидел шейх племени мутайр – хозяин дивного скакуна – и перебирал четки. На подходящих к нему прицениваться он смотрел как на дерьмо шелудивой собаки. А вокруг стояли вооруженные воины мутайр и глаз не спускали с тонконогого чуда, роняющего с длинного языка освежающую слюну.
Утирая рукавом слезы счастья, смешанные со слезами тоски, Антара поплелся прочь – к другому диву аль-Румаха. На базаре еще вчера покричали о девушке поразительной красоты, увидев которую луна бы сказала: «Мне стыдно, я скроюсь!»
Еще не дойдя до невольничьего рынка, Антара услышал громкие вопли посредника:
– Сколько вы дадите за жемчужину водолаза и за газель, ускользнувшую от ловца!
Народ гомонил и толкался, все лезли вперед, напирая на широкие колья оград и загонов. Ветерок бился в парусине навесов, сеялась пыль, из сероватой дымки над головами тускло глядело солнце. Сердце сжималось, в груди распиралось что-то огромное и оттого страшное. На мгновение Антаре показалось, что его обожгло холодом, и он оглянулся.
Взгляд его уперся в обычный для аль-Румаха забор из желто-серого кирпича, сбитая из неровных досок дверь криво свисала в петлях…
Постой-ка, Антара, вдруг сказал он себе. Щелястая дверь болталась в каменном – каменном! – проеме. Сером, глыбистом, да еще и со странной надписью сверху. А за скрипучей провисшей створой чернелось… черное. То самое черное. Холодное и страшное, что только что его обожгло.
– Тьфу ты… – пробормотал Антара.
И схватился за ладошку Фатимы на груди. Сморгнув, он глупо захлопал ресницами: не было там никаких глыб и надписи, конечно.
– Фууу-уух… – выдохнул юноша.
И поправил шапочку под куфией – как голову-то напекло. Тетка в черной абайе, сидевшая под болтавшейся дверью, зыркнула на него из-под маски-бирги. У порога лежали три одинаковые псины. Худые и длинные, почти без шерсти. Салуги, гончие. Тьфу ты, и все три черные. И одинаковые еще. Тьфу еще раз, еще раз тьфу, шайтан…
Посредник снова заголосил над пылью и гомоном:
– Вот она, луноликая, похожая на чистое серебро, или на палтус в водоеме, или на газель в пустыне! У нее жемчужные зубы, втянутый живот и ноги, как концы курдюка, и она совершенна по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности!..
Все три псины мрачно глядели на Антару, из слюнявых пастей свисали розовые язычины.
– Тьфу на вас, нечистые твари… – пробормотал Антара.
И раздумал идти смотреть на невольницу: только зеббу в штанах больно будет, а так никакого проку… Да и не пробьется он к скамеечке, на которой сидит девушка, там уж давно люди посостоятельнее его толпятся.
И решительно повернул назад.
Антара не видел, что все три гончие выстроились в устье проулка и внимательно смотрят ему вслед.
С Рами они столкнулись прямо на площади за рабским рынком.
– Ты где был? – сердито спросил Антара.
– Где я только не был! – засмеялся в ответ сумеречник. – Я ходил и смотрел, все ждал, когда нужно будет стоять и смотреть!
Юноша только сплюнул: опять загадками говорит, нет, человеку самийа не понять…
Вдруг из-за спины раздалось слитное глухое рычание.
Сумеречник и человек обернулись одновременно.
Кто-то с кем-то возился. Прямо у лавки тандырника. Там всегда было оживленно: черные спины теток то и дело ныряли в жерло печи, поднимающийся жар искажал фигуры, вот разогнулась женщина и вынула круглую, обвисшую у нее с ладони лепешку. Кувыркались в грязи черные от солнца дети. Садящееся над крышами солнце выжигало глаза, пускало на изнанку века волосинки и плавающие пятна.