Самийа, видно, приметил растерянность бедуина и хрипло поправился:
– Трахни свою сестру, уродец…
Салман отступил на шаг и кивнул своим людям.
Остроухого ворюгу били долго, с хаканьем и довольными возгласами. Тот дергался от ударов, словно кукла, – и молчал, даже не вскрикнул ни разу. Это раздражало Салмана больше всего – шейх кусал губы и щурился, щурился на капавщую в песок густую красную кровь.
Дашь голос, дашь…
Подошел старый Имад и тихо проговорил:
– Забьют ведь насмерть, шейх…
Салман скрипнул песком на зубах и поднял руку – довольно.
– Где кобыла?
Пленник раскашлялся, сплюнул кровью. Голоса в нем, похоже, не осталось – в ответ сумеречник молча помотал облипшей от пота, патлатой башкой.
– Он не скажет, о шейх, – тихо проговорил Имад.
– Это мы еще посмотрим, – процедил Салман.
И негромко спросил:
– Ты хоть знаешь, сколько мне за нее предлагали? Знаешь?!
Самийа молчал, ворочая головой и пытаясь проморгаться от текущей со лба крови.
– Десять тысяч дирхам! Десять тысяч!
Никакого ответа.
– А знаешь, зачем мне были нужны десять тысяч дирхемов?
Эти слова шейх мутайр произнес совсем тихо. И присел на корточки, чтобы поглядеть твари в глаза.
– Чтобы откупиться от карматов. Они каждый год – слышишь, ты, ублюдок?! – каждый год уводят у нас пять мужчин и пять девушек. А я хотел им отдать не наших людей – а невольников. Я получил бы за Дахму десять тысяч дирхам и десять лет не знал бы горя!
Сумеречник молчал, безразлично глядя в пыль. С подбородка капало красным.
– А… ты…
Салман ибн Самир медленно поднялся. Бьющая дрожью ярость вернулась.
– Я не дам тебе пустить псу под хвост наши жизни! Я верну Дахму. Т-тварь…
Сумеречник молчал, не поднимая головы.
Салман ибн Самир скрипнул зубами. И выдохнул:
– Раскалите наконечник копья. Посмотрим, разговорит ли его железо.
– Говорят, он хороший стрелок, о шейх… – все так же тихо сказал старый Имад. – Покалечим – как стрелять будет? Может, в аль-Румахе поспрашивать?..
Но Салману не хотелось слышать слов мудрости. К тому же в этих словах ее не было:
– Я приехал из аль-Румаха! Дахмы там нет!
Шейх прорычал:
– Я сказал – несите копье! Несите, кому говорят!!!..
Люди метнулись исполнять приказ. Сумеречник висел на коновязи, трогая языком разбитые губы.
Сейчас ты будешь не говорить. Сейчас ты будешь кричать.
Салман ибн Самир поскреб под гахфийей – солнце припекало, голова потела. Утер рукавом испарину со лба.
За спиной вдруг придушенно вскрикнули. Что случилось?..
Уже оборачиваясь, Салман почувствовал – случилось неладное. Как-то вдруг стало тихо, словно все задохнулись.
Обернулся.
И обмер.
Ибо оказался лицом к лицу с Хозяйкой Медины.
Салма-аан…
Отовсюду шелестело, мягко переливалось в ушах. Развевались длинные локоны, струились прозрачные черные одежды. Старики говорили: в полуденном мире Манат является как женщина ослепительной красоты – это в Сумерках у нее собачьи зубы и красные глаза гончей.
Тонкие бледные губы изогнулись. Шейх мутайр почувствовал, как под штаниной течет предательская струйка. Он не хотел, не хотел смотреть Ей в глаза – а Она дотронулась кончиком пальца до его переносицы. Огромные, черные, без белка и радужки – сплошная матовая чернота. Льющийся мрак.
Во мраке Салман увидел пылящий плотным строем отряд – под зеленым многохвостым знаменем аль-Ахсы. Пересекающий видение длинный меч со сверкающим лезвием. Медленно разворачивающегося к нему лицом черно-белого в наползающем тумане сумеречника – звякающий панцирь, бледный профиль, пустые горящие глаза нездешней твари.
Я не для того отдала вам сумеречника… Не по руке замахиваешься, Салман… Не боишься, что в скором времени красным железом попотчуют и тебя?..
Манат улыбалась, Салман дрожал, жалко прикрывая ладонью промежность – мокрое мерзло. Свистел ветер.
Нельзя продавать вороную кобылу, Салман!.. Черная кобыла – моя, ты забыл?..
Богиня висела в воздухе, над песком, текли прозрачные шелка, стыла на белых губах усмешка. Манат утекала с ветром, поднимаясь вверх, как парящая птица.
– В-величайшая…
Жалкий лепет. Древний, древний обычай: вороная кобыла раз в семь лет – жертва Хозяйке Медины. Мальчишкой Салман видел старых кляч, что еще бродили среди развороченных камней Старой Каабы.
Ты хотел помочь своим людям?.. Отчего же не воззвал ко мне?.. Глупец, тебе не вернуть Дахму!..
Салман не понял, как оказался на коленях. Подвывая и ломая руки, он полз, ловил ускользающие прозрачные ткани. Их колыхал ветер, бросал в лицо, пальцы крючило холодом. Вокруг рыдали и стонали люди:
– Величайшая! Заступись! Справедливейшая! Защитница! Оооо!..
Звонко бился в уши, раскатывался ледяными градинками смех. Богиня веселилась.
И вдруг мучительное терзание возросло – в слух царапнул пронзительный, металлический, звякающий голос. Голос врезался в смех, рвал уши, поднимал волосы на шее. Голос сорвался на злобный крик:
Не смей смеяться надо мной! Не смей! Я тебе не игрушка!
В ответ прыгал, стеклянными шариками звенел смех.
Слышала?! Не смей!..
Салману ощутимо скрутило живот – со страху. Он увидел, кто кричит.
Вьющаяся волосами и рукавами Манат нависала над блескучей фигуркой. Нездешний, дующий во все стороны ветер трепал волосы и одежду сумеречника, разбрызгивал искры, как капли, – а тот кричал:
Я – не твой!!!..
Манат веселилась:
Мой! Мой! Про должок – забыл? Ты должен мне еще два желания, маленький сумеречник!
И самийа разом затих, съеживаясь и на глазах поникая.
Манат усмехнулась:
Помни об уговоре…
Самийа снова вспыхнул и крикнул:
– Хочешь от меня услуги – приказывай! Но смеяться не смей!
Теперь это был обычный, звякающий, но обычный сумеречный голос. В нем слышалась неподдельная, совсем человеческая обида. Сумасшедший лаонец стоял перед богиней во весь рост, сжав кулаки, упрямо наставив Ей башку прямо в лицо.
На развевающиеся длинные шелка Салман смотреть не решился. Но понял, что, ежели не влезет в беседу, потеряет разом и кобылу, и остроухого. И простонал:
– Величайшая! Я сильно прошу прощения, смилуйся! Не буду его мордовать, и за кобылу забуду думать, о величайшая! Только смилуйся! Раз уж он свел Дахму и оказался в руках мутайр – пусть отработает!
Воздух ощутимо дрогнул. Бледный острый профиль начал медленно-медленно разворачиваться к нему. На какое-то мгновение Салману помстилось, что на сумеречнике – полный блестящий доспех странного, нездешнего вида. Он сморгнул, и наваждение смылось. Да нет, все как было: заляпанный кровью грязный бурнус, разбитая рожа.
Манат зашелестела тысячью смешков и развела белые-белые руки:
Разве я уже не отдала тебе самийа, о шейх?..
– Величайшая! – взвыл Салман. – Заступись за нас! Он у бану суаль всех посек! Прикажи ему, величайшая! Скажи свое слово!
Богиня запрокинула голову и расхохоталась. Внутренности Салмана выморозило от этого смеха.
Манат нагнулась. Показала зубы в улыбке. И вспыхнула над шипящим, прижимающим уши сумеречником:
Отдаю его вам! Взыскивайте!
Самийа зарычал. А Богиня ткнула пальцем ему в лицо:
Окажи мне вторую услугу, Стрелок. Исправь содеянное. Защити этих людей.
И с леденящим душу смешком добавила:
А как сделаешь – за тобой останется последний должок…
Сказав так, Манат разом исчезла.
Острое, страшное сияние погасло.
Ужас отпустил сжавшееся в комок сердце, нездешнее удалялось, смывалось из полудня.
Вокруг продолжали рыдать. Пережившие страшное люди всхлипывали, шмыгали носами.
И тут послышались вопли:
– Тревога! Идут! Чужие идут!!.. Карматы-ыыыы!
Сумеречник пошатнулся и мрачно кивнул, улыбаясь. Нехорошо улыбаясь.
Кстати, а почему он стоит? Он же на коновязи висел… Ладно, прошлое есть прошлое. Надо глядеть в будущее. Не зря говорят: судьба не Бог, ей не подчиняйся.
И Салман мрачно процедил:
– Слыхал, что Хозяйка сказала? Теперь ты наш. Будешь должен за лошадь, сволочь.
Самийа дернул плечом, кривя разбитые губы. И процедил:
– Кинжал отдайте, ворюги.
– Так постоишь, – злобно бросил Салман.
Еще кинжал тебе, как же… Вставьте змеюке зубы, она больнее укусит…
У дальних шатров заполошно голосили. Карматы, говорите? Ну что ж, человек, как говорится, родится не хуже собаки. Перед Манат ты обоссался, Салман ибн Самир. А вот перед людьми ты в штаны прудить не будешь. Не к лицу – стыдно.
Чтобы понять, что происходит и почему орут, Салману пришлось раздать пару плюх.
Никаких карматов, конечно, никто не видел. Зато пожаром в сухой траве бежала весть: идут гвардейцы, везут катибов. Точнее, уже привезли. Пришли большой силой в главное кочевье – его разбили у оазисов Лива, как всегда в это время года. До того, как нагрянуть к мутайр, сборщики податей уже прошлись через пальмовые рощи Лива – и собрали там многое. Не только финики. И вроде как «погостили» у кальб – целый караван с данью отправили на юг. Теперь вот стервятники двинули на север, за корабельной податью.
– Откуда катиб? – хмуро поинтересовался Салман у мальчишки. – Из Бадра?
Тот показал белые целые зубы:
– Из Хайбара, о шейх!
Оставалось лишь сплюнуть. Сборщики налогов приходили поочередно: сначала из Медины. Потом из Бадра. А два года назад в Хайбаре открыли таможню – вроде как для торговли с племенами таглиб, а на самом деле с карматами, об этом каждая собака в кочевьях знала. Сборщики полезли и оттуда. Ну и раз в год наведывались карматы – это за данью. Остальные два или три раза в год они приходили за заложниками и проводниками. Ну и за фуражом для идущих на север отрядов.
– Много взяли уже?
Парнишка поник нечесаной головой: