й, темноволосый, красивый, — ее муж, на руку которого она с такой гордостью опиралась.
— До ленча — ничего. Будь готова к полудню.
Когда за супругами закрылась дверь, Людмила медленно вошла в их спальню. На кровати лежало платье, изящное, шелковое платье. Она взяла его. Оно слабо мерцало, как лунный свет, и было легче паутины. Оно было необыкновенной расцветки — сочетание всех оттенков желтого, от бледно-золотистого, словно луна в Палм-Бич, до яркого, насыщенного цвета, какого бывают лютики в Пражском лесу. Людмила никогда в жизни не видела такого красивого платья, и когда она взглянула на ярлычок, у нее перехватило дыхание. Салон Кристиана Диора. Она не верила своим глазам. Она прижала платье к груди, прильнув щекой к тончайшему шелку. Это было неотразимое платье, о каком она никогда не осмеливалась мечтать. Даже если оно не подойдет, она не будет… не сможет вернуть его. Она изучит его до мельчайших подробностей, чтобы понять, как оно скроено и в чем суть его волшебной красоты, и перешьет по фигуре. Она никогда не расстанется с ним, никогда.
Ее охватило непреодолимое желание тотчас надеть его. Людмила ненавидела всю свою одежду, до последней нитки. Она сбросила простую, темно-синюю юбку и расстегнула белую кофточку столь поспешно, что одна пуговица отскочила и закатилась в угол.
Совершенно невозможно оказалось надеть платье через ноги. Его нужно было надевать через голову, и нежное прикосновение шелка, скользнувшего вниз по телу, напомнило ей ощущения, которые она испытала однажды, погрузившись в пену, «одолжив» пену для ванны из флакона миссис Тауэрс, когда та поехала вместе со Сьюзен в однодневное путешествие по Флориде на речном пароходе.
Сказать, что платье хорошо сидело на ней, означало ничего не сказать. Оно ее преобразило. Оно было простого покроя, но тонкий шелк плотно облегал тело, каким-то чудесным образом зрительно удлиняя фигуру, послушно повторяя линии точеных, узеньких плеч, обрисовывая округлость груди, так что грудь казалась более пышной, подчеркивая тончайшую талию и словно мягкими штрихами намечая соблазнительные ягодицы и бедра. Она знала, что выглядит прекрасно в новом платье. Пестрая палитра золотистых красок оттеняла иссиня-черные волосы, придавала теплый тон молочно-белой коже, блеском топаза отражаясь в глазах. Она широко раскинула руки, словно хотела остановить время, этот самый миг, потому что никогда в жизни она не была так счастлива, как теперь.
Когда она пошевелилась, волосы, небрежно заколотые узлом, упали ей на спину. Она не сделала попытки поправить пучок, а просто стояла и смотрелась в зеркало — она в этом волшебном платье, которое всегда будет символизировать для нее Париж и все воспоминания о нем: широкий простор Енисейских полей, которые она видела из окна лимузина в день приезда, Сакре Кер, стоявший высоко на Монмартре, напоминая фантастический свадебный торт, — собор, которым она любовалась в самый первый день, один-единственный раз за неделю их пребывания в Париже, когда она была предоставлена самой себе и сбила ноги, часами гуляя пешком по городу.
Людмила забылась настолько, погрузившись в счастливые мечты, что даже не слышала, как отворилась дверь гостиной. Она не подозревала, что хозяин вошел в спальню и застал ее перед зеркалом, неподвижно застывшую с распростертыми руками.
По его телу прошла дрожь. Теперь он понял, почему ему хотелось получше узнать ее. Он хотел обладать ею, употребив все силы ума и тела на то, чтобы на лице ее отразились все человеческие чувства, увидеть на нем и боль, и радость. Он вынужден был прислониться к двери — ноги не держали его. Он сходил с ума.
Он сделал шаг назад, собираясь уйти, но в этот момент дверь скрипнула, и Людмила резко повернулась.
— Простите, сэр, я… Я думала, вы уже…
— За что ты извиняешься? — Он все еще опирался на дверь. Если он приблизится к ней, он не сможет не прикоснуться к ней, и это будет конец. Он никогда не познает ее. — Я забыл сигары.
Он не должен был докладывать служанке, почему вернулся, тем более что это была неправда. Он умышленно оставил коробку своих любимых сигар на прикроватной тумбочке. Бенедикт надеялся, что еще застанет ее в спальне или туалетной комнате. Догадалась ли она об этом? Нет, взгляд ее был обычным, то есть хмурым — или она пыталась казаться хмурой — в платье, которое, как объясняла ему Хани все время, пока они шли через вестибюль отеля «Риц» к машине, было куплено в самом дешевом из сети фирменных магазинов Кристиана Диора. Но для него Людмила выглядела потрясающе.
Платье было довольно скромным — без декольте или разрезов по бокам, сквозь которые можно было бы разглядеть ее стройные ноги, но сама простота туалета делала молодую женщину еще сексуальнее. Ее фигура была словно облита шелком. Ему хотелось выпить ее, хотелось…
Раздался телефонный звонок. Ни один из них не взял трубку. Она снова полностью владела собой, надев маску ледяного спокойствия.
Бенедикт жаждал найти какой-нибудь способ сорвать с нее эту маску, видеть ее смущенной, удивленной, взволнованной, чтобы она чувствовала все малейшие грани и оттенки его настроения, вместо того чтобы мучить людей, заставляя их угадывать, что же она чувствует на самом деле.
Чтобы скрыть собственное замешательство, он прикрикнул на нее:
— Пора бы уже обратить внимание на то, как ты одета. Без сомнения, тебе платят достаточно, чтобы купить несколько приличных вещей, так нет, тебе, похоже, доставляет удовольствие расхаживать в убогих тряпках, будто ты какая-нибудь беженка.
Она ничего не ответила, но выглядела такой ранимой в красивом платье, что он понял в тот же миг: отныне и навсегда его отношение к женщинам станет совсем иным.
Опять зазвонил телефон, настойчиво напоминая, что ему пора идти — прочь от соблазна.
По дороге к двери он сказал сдержанно:
— У меня тоже есть сюрприз для тебя. Или, напротив, ты сама, возможно, опять преподнесешь мне сюрприз своими познаниями. Когда мы приедем в Швейцарию, думаю, тебя удивит наша новая фабрика. Я сам собираюсь свозить тебя туда.
Он был доволен собой, поскольку на какую-то долю секунду она растерялась и выглядела потрясенной, но быстро взяла себя в руки.
— Что мне надеть, сэр?
— Это платье, разумеется.
Как Бенедикт предполагал и надеялся, взять Людмилу в поездку по швейцарскому комплексу, построенному компанией недавно, оказалось сравнительно просто. Накануне Хани сопровождала его на официальное открытие, где, как он знал, она со скуки сойдет с ума, а у нее его и так было совсем немного.
Хотя в Англии Бенедикт не заставлял жену ходить пешком и осматривать новое оборудование или совершать еще более короткие экскурсии по новым исследовательским лабораториям в окрестностях Парижа, в Швейцарии он настоял, чтобы она осмотрела весь новый комплекс, и знакомство с этим технологическим чудом заняло три с половиной часа, весьма насыщенных к тому же.
Он с трудом убедил ее сопровождать его также на официальный обед, который давал мэр Женевы в честь открытия комплекса. К тому моменту, когда Хани дотащилась до постели, она молилась только о том, чтобы ей не нужно было завтра присутствовать на ленче, куда он пригласил своих европейских менеджеров; большинству из них еще предстояло увидеть новое оборудование, которое Бенедикт горел желанием показать им лично.
Перед тем как погасить свет, он заметил небрежно:
— Я думаю сделать Людмиле подарок и взять ее с собой на фабрику. Ей будет интересно узнать, как именно производится часть продукции «Тауэрс фармасетикалз». Как ты, справишься без нее? Я доставлю ее тебе вовремя, чтобы ты успела сделать к вечеру прическу. На банкете мы должны быть не раньше семи тридцати.
Хани застонала:
— Неужели мне придется идти еще на один банкет? Все швейцарцы ужасно скучные, и у меня болит все тело. Я убеждена, что простудилась. Ты уверен, что это будет подарком для Людмилы? Я не хочу сделать ее еще несчастнее. С тех пор как мы уехали из Парижа, она все время такая угрюмая.
— Не беспокойся. Это вовсе неплохая идея — пусть люди, которые служат лично нам, увидят, как мы зарабатываем деньги, чтобы платить им щедрое жалованье.
Хани спала — на это он тоже надеялся, — когда он уходил на следующий день в семь тридцать утра, оставив записку, что уступает ей шофера, и она может найти его в отеле, если ей понадобится отправить его с каким-нибудь поручением.
Он говорил себе, что ему просто хочется самому сесть за руль нового темно-красного «роллс-ройса», а заодно побеседовать с Людмилой, чтобы выяснить, есть ли у нее на самом деле способности, чтобы прославиться благодаря своему уму, как она однажды заявила с бесподобной дерзостью. Он говорил себе, что приезжает на фабрику на два часа раньше европейской делегации потому, что хочет успеть сделать кое-какие дела. Тем не менее Бенедикт отдавал себе отчет, что все, чего он на самом деле хочет, — это ненадолго остаться с Людмилой наедине.
Шел дождь, и он был разочарован, увидев Людмилу в неизменном уродливом коричневом плаще, но, велев ей забираться на переднее сиденье рядом с ним, он улыбнулся, заметив желтую юбку, мелькнувшую под плащом, когда она садилась.
Даже если Бенедикт собирался выяснить, насколько она умна, то он практически не дал ей возможности продемонстрировать свои способности, когда они ехали за город вдоль Женевского озера.
Людмила сидела тихо и с интересом слушала, время от времени вставляя верные замечания: чувствовалось, что ее мозг работает, поглощая и осмысливая информацию; возможно, поэтому Бенедикт невольно увлекся, подробно рассказывая ей о фармацевтическом бизнесе и приводя массу статистических данных.
— Люди покупают фармацевтическую продукцию, то есть лекарства, — тогда, когда доверяют компании, производящей ее. Стоит только заронить зерно сомнения, как покупатели, которым мы многие годы пытались внушить доверие к себе, уже потеряны.
В этой отрасли существует колоссальная конкуренция. Едва поступает сообщение, будто какой-нибудь пациент умер от лекарственного препарата соперника, хватит и нескольких минут, чтобы растрезвонить новость по всему свету. Тем не менее внешне мы все стараемся сделать вид, будто у нас прекрасные отношения.