Но он недоступен, и я сажусь за это письмо.
Много лет назад я нашел тебя на консервном заводе в Буффало. Ты
поймала мой жадный взгляд и заглянула в мое сердце своей улыбкой.
Бригадир ждал, пока я приду в себя, а мне хотелось думать о твоих
волосах под бумажной сеточкой. Какого они цвета? Что случится, если
я проведу по ними пальцами? Бригадир рявкнул: «Эй! Идешь или
что?». Ты тихонько рассмеялась силе собственной магии.
Все заводские бучи были вне себя, когда тебя уволили. Директор
завода дал волю рукам. Ты уволилась. Следующие несколько дней я
жил, как в тумане. Бездумно разгружал ящики, не понимая, почему так
больно. Пропал мой единственный луч света в ежедневной рутине.
Потом я встретил тебя в новом клубе Вест-Сайда. Ты стояла, облокотившись на барную стойку, затянутая в непередаваемо узкие
джинсы. Твои распущенные, свободные волосы на плечах.
Я заглянул в твои глаза. Ты не просто меня узнала, ты была рада меня
видеть. Нас окружали родные декорации. Я мог подойти к тебе. Я
выглядел отлично в тот день. Мне нечего было стесняться.
Родные декорации… — Потанцуем?
Ты ничего не ответила. Бросила дразнящий взгляд. Поправила мой
галстук, выпрямила воротничок и взяла за руку. Мое сердце стало
твоим в ту же секунду. Тэмми Уайнетт пела «Stand By Your Man» ( «Будь
поддержкой своему мужчине»), и эта песня была о нас. После танца я
был готов тебе отдать не только сердце. Я любил тебя до боли, и это
было здорово.
Старшие бучи предупреждали: хочешь прочного брака — не шляйся по
барам. Но я всегда был моногамен. Кроме того, в барах мы виделись с
нашими братьями и сестрами, с такими же, как и мы. Я пропадал там
каждые выходные.
И каждые выходные случались драки. Дрались на кулаках бучи: на
алкоголе, стыде, ревности и неуверенности в себе. Драки поднимали с
мест весь бар, как той ночью, когда в Хэдди запустили барным
табуретом, и она лишилась глаза.
Я горжусь: за эти годы ни разу не поднял руки на буча. Я восхищался
каждым из них, чувствовал их боль и стыд. Мы были так похожи. Я
любил морщинки на их лицах и загрубелые рабочие руки. Иногда я
смотрел в зеркало и думал, буду ли похож на них, когда состарюсь.
Теперь я знаю наверняка.
Они любили меня. Защищали меня. Они знали, что я настоящий. Я не
«буч выходного дня».
Бучи выходного дня меня боялись. Я — стоун-буч, он-она. Если бы они
могли заглянуть мне в сердце и увидеть, каким беспомощным я себя
чувствовал порой! Бучи постарше знали, какую я выбрал дорогу и
сколько на ней боли.
Когда я впервые пришел в бар в мужской одежде, ссутулившись от
смущения, они сказали: «Гордись собой, сынок» и так же поправили
мне галстук, как сделала ты много лет спустя. Мы с ними одной крови.
Было ясно: вариантов у меня нет. Поэтому я никогда не дрался с
бучами. Мы только хлопали друг друга по спине в баре и подставляли
плечо на заводе.
Случались другие драки, когда в бар заходили враги. Пьяные матросы, головорезы-сектанты, психопаты, копы. Тот, кто сидел поближе к
музыкальному автомату, предупредительно выдергивал шнур из
розетки, когда у нас были нежеланные гости. По бару проносился
вздох, когда музыка обрывалась. Было ясно: пришло время активных
действий.
Когда в бар залетали подонки, они хотели драться, и мы дрались.
Мы дрались, как дикие львы: фэмы и бучи, мужчины и женщины, плечо
к плечу.
Если на пороге стояли копы, музыку снова врубали, а мы менялись
партнерами в танце. Буч в строгом костюме подавал руку женственной
дрэг-квин. Закон гласил, что мужчинам с мужчинами и женщинам с
женщинами танцевать запрещено. Музыка таяла, буч кланялся, дрэг-
квин делала книксен, и мы все возвращались к своим столикам, любовникам и напиткам. Мы выжидали. Следующий ход был в руках
судьбы.
Я помню: в бар ввалились копы. Твоя рука была на моем ремне, под
пиджаком. Она лежала там все время, пока копы оставались в баре.
«Не волнуйся, милый. Выдохни. Я с тобой», — ты говорила шепотом, как подруга воина.
Воину следует серьезно выбирать, в какую битву ввязываться, а какую
— пропускать, чтобы остаться в живых.
Копы подгоняли автозак прямо ко входу в бар, блокируя двери, чтобы
мы не выскочили. Идеальная ловушка.
Помнишь тот вечер, когда ты осталась дома, а я болел? Наверняка
помнишь. Копы залетели в бар и выбрали самого каменного из бучей, чтобы искупать ее — и нас — в унижении. О ней говорили: «не снимает
плащ даже в туалете». Ее раздели при всех, медленно стянули одежду
и смеялись над попытками прикрыть наготу. Говорят, что она потом
сошла с ума. Она повесилась.
Что бы я сделал, окажись на ее месте?
Я вспоминаю полицейские налеты на канадские бары. Забитые в
автозаки, как селедки в бочке, бучи выходного дня взбивали прическу
и переодевались, надеясь попасть в камеру к фэмам. Они шутили, что
это значит умереть и попасть в рай.
По закону каждый из нас должен был носить хотя бы три предмета
одежды своего пола. Мы, стоун-бучи, никогда не переодевались по
дороге в участок, как и дрэг-квин. Нам было ясно, что нас ждет. Мы
закатывали рукава и зачесывали волосы назад, чтобы достало сил это
пережить.
Мне надели наручники, привычно заломав руки за спину. Тебе сковали
руки спереди. Ты расслабила узел моего галстука, расстегнула пуговку
на рубашке и провела рукой по моему лицу. В твоих глазах были боль и
страх. Мои глаза говорили: «Все будет хорошо». Мы оба знали, что это
неправда.
Я не рассказывал тебе, что произошло потом. Ты знала. Стоун-бучи
были в одной камере, дрэг-квин — в другой. Копы вытаскивали нас из-
за решетки по одному, били и обзывали, сразу закрывая дверь, чтобы
остальные не выскочили вслед. Они пристегивали наших братьев и
сестер к решетке так, чтобы мы видели, что происходит. Они
сковывали цепью руки и щиколотки. Мы ловили взгляд жертвы,
которую уже избивают и вот-вот изнасилуют. Мы тихо говорили: «Я с
тобой, милый. Все хорошо. Мы заберем тебя домой».
Мы не плакали. Нельзя было показывать слабость, потому что мы были
следующими.
Меня выдергивают из камеры и пристегивают к решетке. Как я
пережил это? Не знаю. Возможно, я знал, что вернусь домой, а там
будешь ты.
Они выпускали нас по одному, утром в понедельник. Ни штрафов, ни
обвинений. Было слишком поздно, чтобы звонить на работу и
отпрашиваться. Не было денег. Мы пересекали границу с Канадой
пешком и в разорванной одежде, в крови и страхе, мечтая об укрытии
и горячем душе.
Я знал: если я дойду домой, там будешь ты.
Ты набирала для меня горячую ванну. Выкладывала пару свежих
белых боксеров и чистую футболку. Оставляла одного, чтобы я смыл
первый слой унижения.
А когда я вылезал из ванны, чтобы надеть трусы и футболку, ты
находила повод зайти в ванную, как будто искала что-то нужное или, наоборот, должна была положить что-то на место. Ты бросала быстрый
взгляд на мои раны, синяки и сигаретные ожоги.
Позже ты вела меня в постель и ласково награждала нежнейшими
прикосновениями. Ты знала все мои раны — снаружи и внутри. Ты
знала, после такого я не могу даже думать о сексе. Ты ждала.
Показывала, как сильно я нужен тебе и как ты хочешь меня. Моя
гордость со временем возвращалась. Ты знала, что должны пройти
недели, чтобы растопить камень твоего стоун-буча.
Позднее я читал, что писали женщины об отношениях со стоун-бучами.
«По-настоящему ли они любили нас» — писали эти женщины, — «если
не подпускали к себе, не позволяли нам быть активными в постели?»
Я не знаю, было ли так больно тебе? Надеюсь, что нет. Я этого никогда
не чувствовал. Наверное, ты знала, что я прятался не от тебя. Ты
относилась к моей каменной сущности как к ране, которую нужно
лечить любовью. Если бы ты была здесь сегодня… но это только
фантазии!
Я никогда не говорил об этом.
Помнишь, однажды меня загребли без тебя? Тебе, наверное, больно
читать это. Но мне нужно рассказать. Той ночью мы проехали 150 км
до бара, чтобы встретиться с друзьями. Они так и не пришли. Зато
пришла полиция. Я был единственным «он/а» в баре. Выбора не было.
Меня ощупали, осмотрели, пересчитали женские предметы одежды: трех не было. Надели наручники. Мне хотелось драться, это был
единственный шанс на побег. Но в ответ копы избили бы всех в баре.
Поэтому я просто стоял. Твои руки завели за спину, надели наручники.
Один коп держал тебя за горло. Я помню твой взгляд. Мне больно от
него даже теперь.
Мне заломили руки за спину так сильно, что я почти закричал. Коп
медленно расстегнул брюки и заставил меня встать на колени.
Сначала я поймал мысль: «Я не могу!». И сказал вслух: «Я не буду».
Что-то изменилось во мне тогда. Я почувствовал разницу между тем, чего я не могу, и тем, что я отказываюсь делать.
Я дорого заплатил за этот урок. Нужно ли рассказывать в деталях?
Меня выпустили наутро, ты ждала меня. Ты внесла залог. Никаких
обвинений, разумеется, не было предъявлено, они просто забрали все
мои деньги. Ты провела ночь в полицейском участке. Я знаю, как тебе
трудно было сидеть там. Их намеки, приставания, угрозы. Я знаю, ты
морщилась от каждого крика той ночью. Боялась услышать мой голос.
Я не издал ни звука.
Мы вышли на парковку, ты остановила меня и положила мне руки на
плечи. Легонько коснулась окровавленных мест на моей рубашке и
сказала: «Мне никогда не вывести этих пятен».
Идите к черту все, кто назовет тебя домохозяйкой, которую волнует