Моя младшая сестра Рейчел уже начинала ходить. Я помню, как
ковылял вокруг дома шарообразный лыжный костюм, обмотанный
шарфами. Ребенка внутри не было видно.
Я тоже кутался в теплое. Но даже если между шапкой и шарфом
оставалось два сантиметра, взрослые подходили и задавали мне
привычный вопрос: «Ты парень или девчонка?». Я заливался краской, понимая, что у взрослых есть неотъемлемое право на подобные
вопросы.
**
Летом в рабочем поселке было совершенно нечем заняться. А
свободного времени, как назло, было вагон.
Наши общежития были перестроены из армейских. Теперь ими владел
самолетный завод, работавший на военно-воздушные силы. Наши отцы
работали на заводе. Наши матери сидели дома.
Старик Мартин вышел на пенсию. Он сидел в шезлонге на крыльце и
прибавлял громкость у своего любимого радио. Передавали судебные
слушания «Маккарти против армии США». Было слышно на весь
квартал.
— Берегись, — кричал он мне с крыльца, когда я шел мимо. —
Коммунисты повсюду!
Я кивал и бежал играть. Радио было нашим общим другом.
Шоу Джека Бенни, комедийный сериал «Фибер Макги и Молли»
смешили меня, даже если я не понимал шуток. «Тень» и «The Whistler»
пускали мурашки по спине.
**
В обычных рабочих семьях уже появились телевизоры. В нашем
поселке долго не было ни одного.
Да чего там, у нас даже асфальта на дорожках не было. Только гравий
на проезжей части и бревна, указывающие границы парковки.
Мороженщик ездил на повозке, в которую впрягали пони. Точильщик
ножей тоже. В субботу приводили пони без повозок: можно было
покататься за пенни.
А еще за пенни мороженщик продавал ледышку, отколотую от
большого замороженного куска. Лед был твердый и приятный.
Ледышка сияла в моей руке, как бриллиант. Казалось, что она никогда
не растает.
Первый телевизор в поселке купила семья Маккензи. Дети умоляли
родителей отпустить их на вечерние телепередачи. Не всех допускали
в эту гостиную. На дворе был 1955-й, и невидимые границы, прочерченные после забастовки 1949-го, оставались на местах.
В сорок девятом родился я. В том же году Маккензи стал
штрейкбрехером. Такие, как он, предавали профсоюзы и переходили
во время стачек на сторону завода.
Одного слова «штрейкбрехер» было достаточно, чтобы держаться от
их дома подальше. На заборе Маккензи красовалось это слово. Хоть
его и пытались закрасить зеленым цветом, все равно было видно.
Годы шли, а наши отцы все еще говорили о стачке 1949-го за
кухонными столами и мангалами на заднем дворе. Я подслушивал.
Битву описывали так ярко, как будто вся Вторая Мировая проходила
на нашем заводе. Потом я жадно смотрел на заводские ворота, как на
опустевшее поле битвы.
В нашем поселке были и детские группировки. Особенно опасную, хоть
и небольшую, банду составляли дети штрейкбрехеров. «Слышь, педик!
Ты парень или девчонка?». Невозможно было разработать маршрут
прогулок, чтобы избегать их. Обидные вопли долго звенели в голове
после каждой встречи.
Мир жестко осуждал меня, и я ушел, или меня вытеснили, туда, где я
был один.
Дорога отделяла поселок от большого поля. Переходить ее было
строго запрещено. Машин было мало. Пришлось бы долго стоять на
проезжей части, чтобы тебя кто-нибудь сбил.
Но мне не разрешали переходить дорогу.
Я все равно это сделал, и никто меня не заметил.
Переступая придорожную полоску коричневой длинной травы, я
пересек границу и оказался в своем мире.
По дороге к пруду я остановился посмотреть на собак. Они сидели в
конурках на заднем дворе приюта для животных. Я подошел к забору, они залаяли и бросились на решетку. «Шшш!» — сказал я. Подходить к
забору было запрещено.
Спаниель засунул нос между прутьями решетки. Я погладил его голову.
Мне хотелось повидаться с терьером, которого я уже давно не видел.
Один раз он подошел к решетке, беспокойно нюхая воздух. Но обычно, сколько бы я ни звал, он лежал головой на лапах, печально глядя. Как
бы мне хотелось забрать его домой! Надеюсь, он попал к тому, кто его
любит.
— Ты парень или девчонка? — спросил я дворнягу.
— Ррр! Гав!
Работник приюта подошел неслышно.
— Эй, ты чего тут ошиваешься?
Поймали.
— Эээ… ничего. Говорю с собаками.
Он улыбнулся:
— Береги пальцы, сынок. Они кусаются.
Мои уши потеплели. Я кивнул.
— Раньше тут была маленькая собака с черными пятнами. Она попала
в хорошую семью?
Парень нахмурился и помолчал.
— Да, — сказал он тихо. — Теперь у него всё хорошо.
Я пошел дальше, на пруд, ловить головастиков. Опираясь на локти, я
смотрел на крошечных лягушат, взбиравшихся по раскаленным на
солнце камням.
— Кар! Кар! — большой ворон кружил в небе и вдруг сел на землю. Мы
наблюдали друг за другом.
— Ворон! Ты парень или девчонка?
— Кар! Кар!
Я засмеялся и упал на спину. Небо было яркого голубого цвета, как
голубой карандаш для рисования. Я представил себе, что лежу на
ватном белом облаке. Земля была влажной от росы. Солнце жарило, ветерок освежал. У меня всё было хорошо. Природа принимала меня
за своего и не находила во мне ничего странного.
По дороге домой я наткнулся на группу соседских детей. Они взломали
дверь припаркованного грузовика и отпустили тормоза. Старшие были
за рулем, младшие бегали вокруг.
— Джесси, Джесси! — заметили они меня.
— Брайан говорит, что ты девчонка, а я думаю, ты педик, — сказал
один из них.
Я промолчал.
— Кто ты на самом деле? — приставал он.
Я раскрыл руки и закаркал. Мне было смешно.
Один из парней выбил из моих рук банку с головастиками. Она упала
на гравий. Я дрался, но их было больше. Они связали мне руки за
спиной.
— Поглядим, что у тебя в штанах! — сказал один из парней, сбил меня
с ног и приказал двум другим стащить с меня брюки и трусы. Меня
переполнял ужас. Я не мог их остановить. Они хотели раздеть меня.
Увидеть половину моего тела, важную половину. Накатил стыд и
лишил меня сил.
Они толкали и пихали меня к дому старухи Джефферсон, где засунули
в угольный ящик. Там было темно. Куски угля кололи и резали, как
ножом. Было ужасно больно лежать, но двигаться было еще больнее. Я
подумал: вдруг я останусь здесь навсегда?
Через несколько часов старуха Джефферсон зашла на кухню. Не знаю, что она думала о шуршании в угольном ящике, но открыла замок. Я
выпал на кухонный пол. Она побелела и, казалось, была готова
свалиться в обморок. Я стоял, покрытый угольной пылью и кровью, связанный и наполовину голый. Мне пришлось идти пешком целый
квартал и стучать в дверь нашего дома, прежде чем я оказался в
безопасности.
Родители очень разозлились. Я был в состоянии шока. Отец яростно
шлепал меня, пока мать не остановила его.
**
Через неделю я увидел на улице одного из тех парней. Он бродил в
одиночестве. Я показал ему бицепс и предложил потрогать. Я стукнул
его кулаком в лицо. Он убежал, плача, а я почувствовал себя живым.
Впервые за много дней.
Мать позвала меня домой обедать.
— С кем это ты играла?
Я пожал плечами.
— Мерялась с ним силой?
Я испуганно сжался.
Она улыбнулась:
— Пусть парни думают, что они сильнее тебя. Это гораздо удобнее.
Я подумал, что она не понимает, что несет.
Тут зазвонил телефон. «Я подойду», — крикнул отец. Звонили
родители парня, которому я засветил в нос. Это читалось у отца на
лице.
**
— Мне было очень стыдно, — мать делилась с отцом.
Он смотрел в зеркало заднего вида. Мне были видны только его
толстые черные брови. В церкви нашей семье вынесли
предупреждение: с этого дня я должен приходить в платье.
Я был против. В тот момент на мне был надет ковбойский костюм Роя
Роджерса. Разумеется, без пистолетов.
Быть единственной еврейской семьей поселка, не желавщей посещать
церковь, было само по себе нелегко. Отец долго вез нас на машине в
синагогу. Он молился внизу. Мы с сестрой и матерью сидели на
балконе, как в кино.
Мне казалось, что евреев в мире мало. Некоторые даже работали на
радио, но в моей школе не нашлось ни одного.
— Евреям вроде тебя на игровую площадку нельзя, — говорили дети.
Я верил.
Мы подъезжали к дому. Мать опустила голову.
— Почему она не может быть, как Рейчел?
Рейчел со страхом посмотрела на меня.
Я пожал плечами.
Рейчел мечтала о фетровой юбке с нашитым пуделем и пластиковых
туфлях со стразами.
Отец остановил машину у входа в дом.
— Иди в свою комнату, юная леди. И оставайся там.
Я вел себя плохо. Меня наказали. Это было страшно и больно. Я не мог
понять, как заслужить их хорошее отношение. Вдобавок мне было
неловко и унизительно представлять себя в платье.
Солнце садилось.
Родители позвали Рейчел зажигать свечи к шаббату.
Я знал, что занавески задернуты. Примерно за месяц до этого мы
услышали шепоты и крики за окном, когда зажигали свечи. Мы
выглянули в окно. «Жидовские морды!» — крикнули со смехом двое
парней, повернулись спиной и стащили штаны. Отец молча задернул
занавески. После того случая мы всегда молились при занавесках.
Мы знали, что такое стыд.
Через некоторое время ковбойский костюм, который я отдал матери в
стирку, пропал. Вместо этого отец принес наряд Энни Оукли, женщины-стрелка. В него входила юбка.
— Нет! — кричал я. — Я не буду это носить! Это дурацкий костюм!
Отец схватил меня за воротник:
— Милочка, я потратил пять долларов на наряд Энни Оукли. Ты