**
Вечером в четверг я лежал в постели и смотрел в потолок. Чувствовал
волнение, но не страх. Мне хотелось чувствовать себя комфортно в
своем теле. Мне не хватало Терезы. Жаль, что она не решилась
сопровождать меня в этом путешествии. Одна ночь любви, когда мне
хорошо в моем теле — разве это слишком много? Тереза. Мысль о ней
разворошила воспоминания. Я вертелся и не мог уснуть.
Куда бы я не шел, попутчиков у меня не было.
**
Утром я приехал в больницу чуть заранее, чтобы заполнить все бумаги.
Медсестра улыбалась мне:
— Вы к кому?
— К доктору Костанца.
Ее лицо вытянулось.
— Подождите здесь.
Она вернулась минут через пять. Доктора на месте не было. Их не
предупредили. Она отправила меня на пост старшей медсестры на
шестом этаже. Там было три медсестры.
— Меня записали на операцию к доктору Костанца, — настаивал я.
Медсестры переглянулись.
— Для вас сейчас нет палаты. Придется переодеваться в туалете.
Я возражал:
— В каком смысле?
— Минутку, — попросила она.
Медсестра вернулась с халатом, бритвой и упаковкой антисептика.
— Побрейте подмышки, волосы на груди и лобке и наденьте халат на
голое тело.
— Волосы на лобке?
Она хрюкнула.
— Так положено.
Я понадеялся, что они правильно поняли, какая операция мне нужна.
Возможно, я успею поговорить с врачом до начала процедуры.
— Не туда! — зачирикала медсестра, когда я открыл дверь мужского
туалета. Я повернулся к женскому, но она вскрикнула: «И не туда тоже!».
Я ничего не понимал. В итоге они нашли мне комнату. Я помылся.
Побрил подмышки впервые за много лет. Когда волосы только начали
расти, мама настаивала, чтобы я постоянно брил их. Это будет в
последний раз.
Я побрил бороду, обещая, что с этого момента буду заботиться о своем
теле еще лучше. Я поклялся: что бы ни ждало меня в будущем, я не
стану поддаваться эмоциям.
Я был готов. Сел на стул, ожидая врача. Медсестры чирикали в
коридоре, обсуждали какие-то внутрибольничные темы, здоровые ткани, патологоанатомические исследования.
Медсестра зашла, улыбнулась и показала на носилки, стоящие в
коридоре.
— Можно я пойду? — спросил я. Она покачала головой.
Я лег на носилки, и меня повезли по коридору. Было видно только
потолок. Искусственного света. Много ламп. Хирургический кабинет.
Люди в масках надо мной. Я надеялся, что они не злые.
— Кто из вас доктор Костанца?
Одна из масок ответила:
— Он в отпуске. Не волнуйтесь.
Я хотел запротестовать, но в мою вену ввели иголку, и комната
растворилась.
**
Когда я проснулся, мир потряхивало. Трудно было сфокусировать
взгляд. Мужчина пялился с соседней койки. Медсестры подглядывали из
коридора. Я старался не терять сознания.
Священник зашел в комнату.
— Где она?
— Кто? — спросил я. Комната крутилась вокруг меня.
Священник присел к моей койке.
— Потерянная душа ищет моей помощи, — прошептал он.
— Они увезли ее по коридору, — ответил я. — Поторопитесь и догоните.
Я попытался сесть. Боль кромсала мою грудь. Я привлек внимание
нескольких медсестр. Они до сих пор стояли в дверях.
— Можно мне обезболивающее?
Они посовещались. Ко мне подошла одна из них.
— Слушайте, — сказала она. — Я ничего не знаю. Но больница работает
для больных. Вы договариваетесь с Костанца мимо кассы, дело ваше.
Но эта койка и наше время — для больных.
Сколько они позволят мне лежать здесь? Час? Два? Я захотел уйти в ту
же минуту. Мечтал попасть домой. Перекинул ноги через край койки и
попробовал встать. У меня получилось. Я осторожно оделся.
Лифт ехал целую вечность. Я зашел и нажал на первый этаж.
Медсестра, увозившая меня на операцию, придержала дверь и вложила
мне что-то в руку. Пропоксифен, завернутый в бумажное полотенце.
Анальгетик.
— Мне очень жаль, — прошептала она.
От остановки автобуса пришлось идти пешком. У запертой двери я
вспомнил, что нужно поддать ее плечом, чтобы ключ провернулся. Это
вышло не сразу. Возможно, я повредил руку. Но я был дома.
Я лег пластом на кровать. Последняя мысль перед тем, как отключиться: какой сегодня день недели?
**
Я проснулся и не мог понять, где я. Грудь очень болела. Я осторожно
встал.
В зеркале было мое отражение. Этот человек проспал несколько дней.
Моя грудь была забинтована. Вот оно: тело, о котором я мечтал. Всё
оказалось слишком сложно.
На кухне нашлись бутылка Пепси-колы, холодная пицца и кусочек
шоколадного торта. Детский завтрак моей мечты.
Я позвонил Эдвин.
— Приносим свои извинения, — я услышал механический голос, — этот
номер отключен.
Я позвонил ее сестре. Дрожащим голосом она сказала, что Эдвин
застрелилась несколько недель назад.
Я положил трубку.
— Эдвин… Эд… — шептал я, как будто она спала и я мог ее случайно
разбудить.
Я вернулся в постель и потерял сознание. Когда проснулся, у меня
теплилась надежда, что все это мне приснилось. Я позвонил бригадиру.
— Где тебя черти носят? — ревел он в трубку.
— Я серьезно болел.
— Справка есть?
Я задумался.
— Нет.
— Уволен, — бросил он трубку.
Я приходил в себя и отключался следующие несколько дней.
Просыпался от боли, но скорее боли эмоциональной, чем физической.
Менял повязки и рассматривал шрамы. Их было всего два, но через всю
грудь. Вместе со стежками они напоминали рельсы. Прошла примерно
неделя, и заживали они хорошо. Я надел свежую футболку.
Что-то подтолкнуло меня к холодильнику за пивом. Точно: Эдвин
покончила с собой. Невозможно представить, что твоего друга больше
нет в живых. Как это случилось? Неужели я не заметил, что с ней
происходило?
Я вспомнил, как она рассказывала об отрывке из книги, в котором
говорилось о проблеме. Я перебрал все книги в шкафу, но той книжечки
не было. Наконец я нашел ее нераспакованной в чулане. Сел на пол и
принялся листать. Она обвела кусок синими чернилами: Ничто не сравнится с нашим двойным осознанием себя, со
способностью смотреть через призму чужого взгляда, с
необходимостью мерять душу по общей линейке общества с двумя
только чувствами: презрение и жалость. Каждый из нас живет в
двойственности: американец и негр одновременно, две души, два
разума, два непримиримых вектора, два идеала — в одном чернокожем
теле, чья упрямая сила только держит их вместе.
Я посмотрел на дарственную надпись, на то, как она заменила точку над
i маленьким чернильным сердечком. Боль ковырялась в моем теле, как
раздуваемый ветром огонь.
— Эд! — заплакал я. — Пожалуйста, вернись. Помоги мне понять. Я
буду хорошим другом, если ты вернешься.
Тишина была мне ответом.
Одно пиво за другим: я порядочно накидался. Я оплакивал потерю
Эдвин. Потерю Терезы.
Я пошел проветриться и почему-то сел на автобус, следующий в парк
развлечений. Мне захотелось выиграть плюшевого медведя, о котором
так мечтала Тереза. Начнем с пива. Девушки за стойкой хихикали и
посматривали на меня.
— Что вам, сэр? — спросила темноволосая.
— Пиво, — я достал кошелек.
Рыжая предложила громко:
— Скажи ему.
— Скажи мне что? — подхватил я.
— Она думает, что вы симпатичный.
Темноволосая стукнула рыжую по плечу.
— Вовсе нет. Она дурочка.
Я покраснел и ушел от бара без пива. Ярость росла во мне. Откуда она?
Мое желание сбылось — быть собой и жить без страха.
Но это было нечестно. Всю жизнь мне говорили, что я урод. А как только
я стал похож на мужчину — называют «симпатичным». То, с какой
готовностью принимали меня в мужском образе, заставляло злиться на
неприятие меня в качестве он-она.
Я сконцентрировался на плюшевом медведе. Бросая мячик в кукол, я
чувствовал напряжение в шрамах, но мне было все равно. Я завелся.
Делал ставки, парень их принимал. Я выигрывал все более
значительные призы, но не медведя. Не хватало парочки очков.
— Жаль, чувак, — сказал парень за стойкой. Он жевал сигару.
Я протянул пять долларов.
— Возьми мои деньги или я покажу посетителям, какие куклы
привязаны.
Он разозлился и протянул гигантского розового медведя.
— Голубого, — сказал я.
— Гребаный козел, — проворчал он, но медведя обменял.
**
Я пришел к Терезе домой. По дороге казалось, что идея шикарная, но
когда я постучал, меня схватил внезапный страх. Мне открыл молодой
софт-буч. Я стоял в обнимку с медведем. Он позвал Терезу.
Тереза вышла ко мне навстречу, но оставила дверь открытой.
— Как ты? — спросил я. Она пожала плечами.
Я указал на дверь подбородком:
— Буч-домохозяйка?
Дрянная реплика. Я был рад, что она не ответила. Мы стояли и молчали.
Тереза повернулась и собралась уходить.
Я прошептал имя Эдвин. Слезы покатились по моим щекам. Тереза
обняла меня. Она знала. Она поняла. Она обнимала меня, пока я не
успокоился. Я всхлипнул и посмотрел в пол. Она наблюдала за мной. Ее
лицо было в слезах. Она дотронулась до моей щеки кончиками пальцев.
Я не знал, о чем она думает. Как обычно. Было пора уходить.
— Работаешь? — спросил я.
— Бывает, — ответила она.
Она снова погладила меня по щеке и собралась уходить.
— Тереза, — позвал я. Она обернулась. — Он сидит в огороде?
Тереза покачала головой.
— Нет, Джесс. Так делаешь только ты.
Я поднял голубого медведя и протянул ей. Она покачала головой и
грустно улыбнулась. И закрыла дверь.