будешь его носить без разговоров.
Я сопротивлялся, как мог. Слезы катились по щекам.
— Я хочу шляпу Дэвида Крокетта.
Отец был непреклонен:
— Я сказал нет, значит, нет.
— Но почему? — жалобно спросил я. — У всех она есть, кроме меня.
С его ответом было не поспорить:
— Потому что ты девочка.
**
Я подслушал еще один разговор. Мать жаловалась отцу:
— Надоело! Незнакомые люди на улице спрашивают, мальчик наша
Джесс или девочка.
Мне было десять. Я чуточку подрос, и во мне не осталось
спасительного очарования. Мир терял терпение, что меня пугало.
В детстве я думал, что смогу измениться, и меня за это полюбят.
Теперь мне не хотелось меняться. Мне даже не хотелось их любви. Я
всего лишь мечтал, чтобы они перестали злиться.
Однажды родители повезли меня с сестрой в торговый центр. По улице
Аллена шел взрослый человек неопределенного пола.
— Мам, это он-она?
Родители переглянулись и засмеялись во весь голос. Отец уставился
на меня в зеркало заднего вида:
— От кого ты услышала это слово?
Я пожал плечами. Возможно, никто мне его не говорил. Оно просто
пришло ко мне.
— А кто это, он-она? — подала голос сестра.
Мне тоже было любопытно.
— Просто ничтожество, — ответил отец. — Вроде хиппи.
Мы с Рейчел кивнули, ничего не понимая.
Вдруг на меня накатило неприятное предчувствие. Меня мутило, кружилась голова. Я отказывался понимать, что на меня нашло. Тогда
это ощущение ушло так же быстро, как и поднялось.
**
Я тихонько открыл дверь в комнату родителей и осмотрелся. Заходить
в спальню было запрещено, но сейчас они на работе. Я держался очень
осторожно.
Я подошел к шкафу и заглянул в него. На дверце висел синий костюм.
Значит, отец ушел на работу в сером. Он говорил: серый и синий
костюм — все, что нужно настоящему мужчине.
Сбоку висели галстуки. Я заставил себя открыть шкафчик с
рубашками. Они были аккуратно сложены в стопочку и каждая
обернута в упаковочную бумагу, как подарок. Когда я разорвал
обертку на одной из них, назад дороги уже не было.
У меня не было тайников, которых не нашла бы мать. Отец наверняка
знал, сколько у него белых рубашек. Может быть, он даже смог бы
вычислить, какая именно пропала.
Но было уже слишком поздно. Я стащил мятую хлопчатобумажную
пижаму и натянул свежую рубашку. Она была накрахмалена до хруста, пальцам одиннадцатилетки было трудновато застегивать пуговицы.
Я выбрал галстук. Сколько ни наблюдай за тем, как отец его
завязывает, непонятно, как это повторить. Я завязал неловкий узелок.
Пришлось забраться на стул, чтобы снять костюм с вешалки. Он
оказался тяжелым. Я надел пиджак и посмотрел в зеркало.
У меня вырвался какой-то звук вроде вздоха. Мне нравился тот, кто
смотрел на меня из зеркала. Был ли он девочкой?
Чего-то не хватало. Кольцо! Я открыл коробку с мамиными
украшениями. Оно все еще было велико, но его уже можно было
надеть на два, а не на три пальца. Серебро и бирюза слились в танце, образуя тонкую фигуру. Не было понятно, мужчина это или женщина.
Я смотрел в большое зеркало, заглядывая в такое будущее, где у меня
будет одежда по размеру. Я старался понять, кем я стану. Вырасту ли
я в женщину?
Мне не нравились девушки и женщины из каталога одежды. Менялись
времена года, нам приходили каталоги Sears. Я первым хватал их и
листал. Все девушки и женщины были похожи друг на друга. Мальчики
и мужчины тоже.
Я не находил себя на женских страницах каталога. Мне никогда не
доводилось видеть взрослую женщину, похожую на меня. Ни в
телевизоре, ни на улицах таких не было. Я продолжал искать.
На долю секунды мне показалось, что эту женщину я увидел в зеркале.
Она грустила. Кажется, ей было страшно. Был ли я готов вырасти и
стать ею?
За этими размышлениями я пропустил скрип двери. Родители вошли и
молча уставились на меня. Каждый из них думал, что сегодня его
очередь отвести Рейчел к зубному, и оба вернулись домой пораньше.
Лица родителей вытянулись. Я остолбенел от страха.
Надвигался шторм.
**
Родители ничего не сказали о моем переодевании в отцовскую
одежду. Я молился, чтобы эта история ушла в небытие.
Через пару дней меня посадили в машину. Сказали, что нужно сдать
кровь. В больнице вызвали лифт и мы поднялись в лабораторию.
Два гигантских мужчины в белой одежде подхватили меня под руки и
вывели в коридор. Родители остались в лифте. Они даже не
посмотрели в мою сторону. Двери лифта закрылись.
Ужас охватил меня.
Как будто слон уселся на мою грудь, и я почти не мог дышать.
Медсестра объяснила мне правила.
Утром нужно вставать с кровати и весь день сидеть в палате. Нужно
носить платье, сидеть со сведенными вместе коленками, быть
вежливой и улыбаться, когда со мной разговаривают. Я кивнул, как
будто соглашался и понимал. Я все еще был в состоянии шока.
В палате все были старше. У меня были две соседки. Одну, старушку, привязали к кровати. Она голосила, обращаясь к людям, которых здесь
не было. Вторая была помоложе, но все равно старше меня.
— Привет, меня зовут Пола, — протянула она руку.
Ее запястья были перевязаны. Она рассказала, что родители
запретили ей встречаться с парнем, потому что он — негр. Она
порезала руки, и ее заточили в нашу палату.
Мы играли с Полой в настольный теннис весь день. Она научила меня
петь «Are You Lonesome Tonight?». Я мог петь ее низким голосом, как
Элвис. Пола смеялась и аплодировала.
— Бодрись и веселись. Они это любят. Чем больше веселья, тем лучше.
Я не понимал ее.
**
Ночью уснуть было трудно. Я слышал тихий смех и шорохи. В палату
вошли мужчины. Я спрятался под одеялом и лежал тихонечко. Я
слышал звук расстегивающейся молнии на одежде. Пахло мочой. Они
смеялись, а потом ушли. Я лежал в мокрой постели. Я боялся, что меня
накажут и будут смеяться над тем, что я обмочился. Кто сделал это со
мной и почему? Я решил, что спрошу Полу утром.
Дежурные медсестры пришли на самом рассвете. Солнца еще не было
видно за решетчатым окном. «Петушок пропел давно», — сообщили
нам. Старушка проснулась и начала звать отсутствующих людей. Пола
ругалась с дежурными и кусалась. Они огрызались, связали ее и
вывезли из комнаты.
Одна медсестра подошла ко мне. Простыни высохли, но пахли мочой.
Будет ли она ругаться?
Медсестра посмотрела в записи. Назвала меня по имени. Я
заволновалась в ожидании чего-то неприятного.
Медсестра помолчала и вышла вместе с другими. Старушка услышала
мое имя и стала кричать: «Голдберг! Джесс!».
После обеда я вернулась в комнату за своим «йо-йо». Пола сидела на
кровати и смотрела на пол. Она услышала, что я вошла.
— Привет, меня зовут Пола, — протянула она руку.
В палату зашла медсестра. «Ты», — ткнула в меня. Я шла за ней в
комнату персонала. Она вынесла два бумажных стаканчика. В одном
были красивые разноцветные таблетки, во втором — вода. Я
посмотрела на нее.
— Бери и пей, — сказала медсестра. — Не мешай работать.
Я понял, что если буду мешать работать, то не выйду отсюда никогда, и принял таблетки. Через несколько минут пол стал качаться, и было
страшно идти по коридору. Я как будто плыл в меду.
День за днем я понемногу тренировался в бодрости и веселье в
надежде выбраться из больницы. Одновременно я начал понимать
старушку, зовущую отсутствующих людей.
В больничной библиотеке нашлись стихи из Нортоновской антологии
английской литературы. После этого что-то изменилось. Мне
приходилось перечитывать стихи снова и снова, чтобы разобраться в
том, что автор имел в виду. Строки были музыкой для глаз. Я как
будто нашел клад. Эти люди умерли. Но мне остались эти стихи о том, как они жили и что чувствовали. Я мог сравнить их ощущения со
своими.
Я по-прежнему чувствовал себя одиноко. Но теперь я не был один.
Через три недели медсестра отвела меня к доктору. Бородатый
мужчина сидел в кресле за широким столом и курил трубку. Он сказал, что видит прогресс. Что детство — это тяжелое время. Что я прохожу
через сложный жизненный этап.
— Ты понимаешь, почему попала сюда?
Многое стало понятно за эти три недели. Я понял, что осуждение — не
самое худшее. У мира надо мной есть власть.
Мне уже не казалось ужасным отсутствие любви родителей. Я принял
тот факт, что они сдали меня в больницу. Я научился жить без них. Я
злился. И я не доверял им или кому-либо еще. Я думал только о том, чтобы выйти на свободу. Я хотел сбежать из больницы, а потом — из
дома.
Я рассказал доктору о том, что боюсь мужчин-пациентов после того
ночного случая. Я сказал: несмотря на разочарование родителей, я
хочу, чтобы они гордились мной. Я сказал: не понимаю, что было не
так, но с этого момента я сделаю все, как он скажет.
Я говорил не то, что думал.
Он кивал и вроде бы слушал. Трубка интересовала его явно больше
меня.
Через два дня за мной приехали родители. Мы ни о чем не говорили. Я
затаился и решил сбежать из дома в первый попавшийся момент. Меня
заставили раз в неделю ходить к психоаналитику. Я надеялся, что это
быстро пройдет, но принудительные визиты затянулись на несколько
лет.
**
Я помню тот день, когда психоаналитик раскрыл карты. Это было его
предложение, и родители согласились. Меня упекали в школу
благородных девиц! Меня!
Тот день я не забуду никогда. Двадцать третье ноября 1963 года. Я
выходил от своего психоаналитика в панике. Я не был уверен, что