стейк и картошку. Нормальный ужин.
— Ага, — поддакнул Джим. — И кино посмотреть.
— И потанцевать с моей старухой, — сказал Билл. — Но клуб уже
закрыт. Или еще закрыт.
— Включаю телек, — продолжил я. — Мыльные оперы и дебильные ток-
шоу вгоняют в депрессию.
— Эй, парень, — сказал Билл. — Пошли с нами в зал. Мы ходим после
работы. Бассейн, сауна. Добудем тебе проходку.
Звучало божественно, но пришлось отклонить предложение.
— Ни плавок, ни полотенца. В другой раз, наверное.
Джим отрезал:
— Ерунда. Полотенца выдают. Можешь плавать без трусов, им все
равно.
Я покачал головой.
— Стыдно признаться, но у меня трусы с Флинстоунами.
Ребята засмеялись.
— Спасибо за приглашение! В другой раз будет здорово.
Билл пожал плечами.
— Смотри сам.
**
Тем летом я составил список неотложных дел: выбрать тренажерный
зал, разузнать о моей профсоюзной активистке-тетке… и сделать
фотографию на память. На фоне Стоунвола в честь событий 69-го года.
Я нашел тренажерный зал в Челси. Его посещали геи и некоторые
лесбиянки. Люди были самые разные. Членство стоило недешево, но за
полгода я заработал столько, что мог себе позволить зал по душе.
Теперь информация о тете. Она умерла в Нью-Йорке году в 1929-м.
Стояла у истоков Межнационального профсоюза дамских портных. Отец
так гордился тем, что в Нью-Йорк Таймс был ее некролог. Вырезку
хранили в семейном фотоальбоме. Я помнил. Теперь нужно ее найти.
Я провел в библиотеке две недели. Прочесал весь 1929-й — ничего. Я
почти отчаялся, но все-таки решил заглянуть в 1930-й. «Не больше
получаса, у нас сумасшедший дом», — предупредила работница, выдавая мне катушку.
Заправил пленку в проектор и погрузился в заголовки. Листая, наткнулся
на странную историю. Заголовок гласил: «После смерти хозяева
выяснили, что их слуга был женщиной».
Я задохнулся. Нашел четвертак и напечатал страницу. Внимательно
читал, разбирая каждое слово. Тело слуги нашли в доходном доме. Имя
не значилось. Ни подробностей, ни намеков. Все, что осталось от
личности — заголовок. Я закрыл глаза.
Я не узнаю, кто это и что с ней случилось, но уверен: у нас с ней больше
общего, чем у меня с родителями. Вот еще одна женщина вдобавок к
нам с Рокко. Время отделяет меня от безымянного слуги. Пространство
отделяет меня от Рокко.
Меня знобило. Вся жизнь поместилась в восемь грубых слов. Как можно
описать восемью словами мою жизнь? Я уставился в стену, чувствуя
себя маленьким и пустым.
— Сэр, — прервал мои размышления библиотекарь. — Время вышло.
**
Чтобы приступить к третьему делу, нужно было найти бар Стоунвол. Как
все гудели в 69-м! Я решил попросить прохожих сфотографировать меня
на улице, рядом с баром. Когда я умру, найдут эту фотографию и поймут
меня чуть лучше.
— Простите, вы не знаете, где Стоунвол? — я спросил двух геев на
Шеридан-сквер.
— Был тут, — один из них показал на булочную.
Я устало опустился на скамейку. Бомж копался в мусорке. Знакомый тип.
Длинная цветастая африканская юбка подметает асфальт. Прозрачная
накидка обнимает стан, как индийское сари. Он изящен и исполнен
достоинства. На минутку он поднял голову вверх и обсудил что-то с
воображаемым собеседником. Его гортанные звуки удивительно
благозвучны. Никто на земле не понял бы ни слова. Его руки порхают у
лица, помогая выразить невыразимое, как сумрачные птицы в теплом
воздухе.
Я закрыл глаза. Солнце в зените. Я попробовал вспомнить жизнь в
Буффало. Мое прошлое напоминает сон, возникший в памяти
солнечным днем. Жизнь в Нью-Йорке бурлит вокруг, несясь мимо, как
метропоезд. Я забыл о том, что можно медленно жить.
Тормоза взвизгнули. Закричала женщина. По спине побежали мурашки.
Я побежал на крик. «Звоните в скорую!» — голосила она. «Скорее, боже
мой, скорее!». Но торопиться уже было некуда.
Я опустился на колени у безжизненного тела. Его руки наконец
перестали плясать. Я вытер каплю крови с его губ. Он издал свой
гортанный звук. Кровь побежала изо рта, испачкала щеку, расплылась
лужицей вокруг головы.
Кто-то постучал меня дубинкой по плечу. «Отойди-ка, парень», — велел
коп. Его автозак стоял прямо посередине Седьмой авеню.
Продавец газет спросил:
— Он в юбке?
— А тебе-то что? — спросил коп.
Женщина всхлипывала.
— Они специально наехали, офицер. Четверо: мужчины и женщины.
Ехали на красный. Газанули и переехали его. Смеялись.
Ее слова высыпались по частям, перемежаясь с всхлипами.
Она упала на колени.
— О боже, — приговаривала она. — О боже!
Пожилой мужчина остановился:
— Вы в порядке?
— О боже! — она причитала громче.
— Что с вами? — он перепугался всерьез. — Что случилось?
Она раскачивалась из стороны в сторону.
— О боже, — повторила она. — Они смеялись.
Он дотронулся до ее плеча.
— Да бросьте убиваться, — сказал он. — Подумаешь, бомж.
**
Вечером прохладнее не стало: то ли тридцать пять, то ли тридцать семь
градусов.
Я переоделся в спортивную форму и отправился в тренажерный зал.
По вечерам я редко бывал в зале. Мне не нравилось делить его с толпой
офисных работников. Но в жаркий вечер я был в меньшинстве. Прошел
все тренажеры. Мое тело пришло в полную готовность. Его как будто
отлили из стали. В одиннадцать меня выставили, хотя я был готов
продолжать.
Я возвращался легким шагом, чувствуя себя по меньшей мере пантерой.
На перекрестке Авеню А и Четвертой стрит увидел толпу, мигалки
машин, вскрики. Улица скользила и сверкала. Дождя не было уже с
месяц. Я замедлил шаг.
Пожар было лучше слышно, чем видно. Огонь прыгал из окон дома, захватывая пол-неба. Искры летели, как при извержении вулкана, приземляясь на соседние крыши. Мои желтые занавески метались в
разбитых стеклах. На квартиру как будто налетела гроза. По занавескам
ползли огоньки, и вот желтый цвет исчез вовсе. Они растаяли, как
сахарная вата на языке.
Обручальное кольцо Терезы! Я подумал, успею ли добраться до
квартиры и спасти его. Я представил, как лопнул фарфоровый котенок
Милли. Расплавилась янтарная ваза на подоконнике. Огонь облизал по
очереди каждый нарцисс, а потом объял их таким оранжевым пламенем, о котором они могли только мечтать. Томик Дюбуа Эдвин раскрывался в
огне и отдавал по одной странице, пока не осталась единственная: та, где Эд оставила надпись.
Почему жильцов не предупредили по секрету, что дом собираются
поджечь из-за страховки? Все знали, что его долго и безуспешно
пытаются продать. Многие дома в нашем районе сожгли. Почему нам не
оставили анонимные записки, чтобы мы успели спасти дорогие нам
вещи? Нас ведь загодя информировали о повышении платы за квартиру.
Кошелек! Он остался дома. Там вся зарплата. А еще — единственная
фотография Терезы. Потеряно всё, кроме куртки Рокко. Я отнес ее в
починку из-за сломанной молнии.
— Бабуля! Бабуля! — женщина кричала на испанском, вырываясь из рук
семьи. Ее держали. Она хотела броситься в огонь.
— Что с ней? — спросил я управляющего.
Он посмотрел на верхние этажи.
— Бабушка.
Я поежился. Старушка с шестого, которая не выходила на улицу, потому
что тяжело было спускаться по лестнице? Она просила иногда принести
ей из магазина еды. Говорила только по-испански, показывала упаковки, чтобы я принес нужное.
— Миссис Родригес? — спросил я с сомнением.
Он кивнул. Родственница старушки услышала свою фамилию и
посмотрела на меня. Она замолчала. Наши глаза встретились. Она
снова принялась плакать. Ее увели.
Я отвернулся к огню, сжиравшему один этаж за другим. Куда делись мои
слезы? Почему я не могу заплакать, когда нужно? Я знал, что со
временем я сумею. Почему не сейчас?
Когда почувствую запах лилий. Когда заиграет виолончель.
Небо наконец стемнело. Я сидел у своего погоревшего дома. Вокруг
летел пепел. Пожарные наконец добрались и поливали дом водой. Я
сидел недвижно и не знал, куда отправиться теперь.
**
Нужно было начинать всё сначала. Я сел на скамейку парка на
Вашингтон-сквер и пересчитал вещи. Спортивные штаны, футболка и
двадцать долларов в кармане. Все остальные сбережения остались в
сгоревшей квартире. Снова нужно искать работу. Снова спать в
кинотеатре.
У меня не было сил. У меня не было выбора.
Я никак не мог примириться с потерей. Купил хот-дог и газировку за один
доллар и ходил по дорожкам парка, надеясь найти решение. Я наткнулся
на паренька в цилиндре, жонглирующего факелами. Вокруг него
собрались зеваки. Меня всякий раз восхищали уличные сценки. Я
полюбил Нью-Йорк, пусть он и обращался со мной не лучшим образом.
— Что за идиотство: жонглировать? — Одна женщина спросила другую.
— Кому такое может нравиться?
Они покачали головами и пошли дальше. Мне стало невероятно грустно.
А ведь только что я радовался. Как здорово уметь развлечься, даже если
никого нет рядом.
Мужчина рядом со значением кивнул. Меня смутил его внимательный
взгляд. Он как будто видел мои мысли. Хотелось отвернуться. Что-то
заставило меня остановиться. Его собственные мысли тоже были
написаны на его лбу. Похоже, мы думали об одном и том же.
Он поднял бровь. Я пожал плечами.
— Циники, — улыбнулся я.
Он покачал головой и прожестикулировал в ответ. Глухой. По моему
выражению лица он увидел, что я понимаю.
Я улыбнулся. Он тоже улыбнулся. Больше делать было нечего. Я
посмотрел на свои руки. Они тоже были глухими. Снова у меня не было