слов, снова я не мог передать другому человеку того, о чем думаю.
Я бессильно пожал плечами. Он поднял палец. Что он имеет в виду? Он
показал, чтобы я подождал.
Он поискал глазами что-то на траве, но ничего не нашел. Тогда взял
невидимый шар тремя пальцами. Что он имеет в виду? Он размахнулся
и сделал вид, что бросает шар вперед. Боулинг!
Я с радостью кивнул. Он взял второй невидимый шар с ветки за моим
плечом. Поместил на правую ступню. Поискал третий и нашел его.
Теперь один шар был в руке, другой балансировал на кончике ноги. Он
нагнулся за третьим, удерживая первые два.
Я затаил дыхание. Он принялся жонглировать. Я почти видел в воздухе
эти толстенькие шары для боулинга. Почти ощущал, сколько силы
требуется, чтобы подбрасывать их. Он проводил шары под коленями, ловил за спиной, катал по плечам. Один за другим он подбросил все три
шара высоко в воздух. Они не вернулись. Он уставился в небо с
искренним удивлением. Сделал резкий выпад и поймал один правой
рукой, второй — левой, третий — носком ботинка. Изображая боль от
придавившего пальцы шара, попрыгал к дереву, выглянул из-за него и
подмигнул.
Было таким облегчением смеяться, несмотря на беды. Мы смеялись
вместе: долго, с удовольствием, до слез. Я чувствовал, как меня
покидают самые вязкие, тяжелые эмоции.
К нам подошли двое мужчин. Он улыбнулся и помахал. Они
приветственно подняли руки. Он указал на меня. Мы пожали руки.
Перед тем, как уйти, он бережно дотронулся до слезы на моей щеке и
приложил ее к своим глазам. Развернулся и ушел.
Глава 22
Пожар не оставил вариантов. Я не мог просто сдаться. Это было бы
опаснее для моей жизни, чем борьба за выживание.
Машинописным бюро до осени новые сотрудники не требовались, и я
хватался за все подряд.
К сентябрю подписал договор и въехал в квартиру на Канал-стрит. Она
оказалась просторна, но грязновата. У меня не было сил ее отдраивать
или денег — меблировать, и я просто поселился. Подумал, что
наверстаю. Купил надувной матрас, одеяло и подушку. То, без чего не
обойтись. Мне нужно было спокойное место, чтобы выспаться.
Вечером я выглянул в окно у пожарной лестницы. Несколько чахлых
деревьев выстроились по линейке. В городе всякий клочок зелени зовут
парком. Пробки в направлении Бруклина рассосались. Мексиканские
напевы летели по ветру. Три девочки сидели на пожарной лестнице
напротив, расчесывая друг другу волосы и напевая что-то азиатское.
Кто-то в доме ругался. Женский голос, мужской голос, звук удара. Я
сжался. Тишина. Из открытого окна соседской квартиры слышен стрекот
швейной машинки.
Вечерние огни смягчали надвигавшуюся ночь. Если звезды по-прежнему
и светят, мне отсюда ничего об этом не известно.
**
Я встретил соседку-швею только через несколько недель. Я открывал
свою дверь, она закрывала свою. Я бросил приветствие. Она не
ответила.
Я вздрогнул, когда рассмотрел ее лицо. Синяки всех цветов радуги: желтый, красный, синий… Волосы выкрашены в дикий красный цвет.
Мир ее не баловал. Я заметил кадык, широкие ладони, то, как она
отвернулась, когда я заговорил.
Каждый день такие, как я, ходили по улицам города. Нас было столько, что мы легко основали бы собственный город. Мы обменивались
быстрыми взглядами, не привлекая внимание прохожих. Нам и по
одиночке доставалось, зачем усугублять? Мест, где мы могли бы открыто
общаться и чувствовать себя в безопасности, не существовало.
Теперь я знал, что рядом со мной живет человек, выпадающий из
стандартного мира. Как и я.
Мы не были знакомы.
Я отмечал звуки и запахи, рвущиеся в подъезд из соседней квартиры.
Она постоянно шила, слушала Майлза Дэвиса, готовила что-то
сногсшибательное.
**
В субботу вечером она прислонила два пакета овощей к двери, возясь с
замком на двери подъезда. Я достал свой ключ.
— Позвольте, я открою.
Она ничего не сказала. Дождалась, пока я открою, и поскакала вверх по
лестнице.
— Помочь вам с сумками? — предложил я.
— Считаете, я не справляюсь? — рявкнула она.
Я остановился.
— Там, откуда я родом, принято предлагать помощь. Это просто знак
уважения.
Она шла наверх.
— Там, откуда я родом, — крикнула она, — слабых женщин никто не
любит!
И хлопнула дверью.
Я поднимался к себе, кипя от обиды.
**
Целый день я придумывал, как бы познакомиться с ней. Вышел на
лестничную площадку и слушал мотаунский ритм-энд-блюз, играющий
на полной громкости. Наконец набрался храбрости и постучал. Дверь
приоткрылась на длину дверной цепочки.
Я заговорил первым.
— Простите, что беспокою, — сказал я, — но у нас как-то не очень
заладилось. Вы зря думаете, что я мужчина. Я женщина.
Она вздохнула и сняла цепочку.
— Слушайте, — дверь открылась чуть шире. — Я не знаю, зачем вы
затеваете психологические беседы в коридоре. У меня гости. Вы
отвлекаете от разговора.
Я слышал, что в комнате шепчутся другие дрэг-квин.
— Кто это, Руфь? Симпатичный. Пусть заходит!
— Таня, прекрати, — Руфь яростно обернулась к подруге. Я знал, что на
меня смотрят из комнаты.
Руфь явно была не в настроении.
— Я не хочу хамить, — сказала она мне, — но это моя квартира. Хватит
докучать.
Я положил руку на косяк двери.
— Мне нужно поговорить.
Она уставилась на мою руку. Я убрал ее.
— А мне не нужно с вами говорить. Извините, — она закрыла дверь.
Пришлось подчиниться.
**
Меня колотило, несмотря на теплый плед. Но уходить с пожарной
лестницы не хотелось.
День заканчивался. Для конца октября было необычно тепло.
Прохладный ветер освежал.
Руфь выглянула из окна гостиной.
— Ого, — удивилась она. — Как вы тут сидите? Я хочу закрыть форточку, такой холод.
Я вздохнул и посмотрел в небо. Она смягчилась.
— Удивительная ночь, — сказала она колдовским голосом, и женским, и
мужским одновременно. Как он мне знаком!
Я улыбнулся.
— Полнолуние.
Руфь засмеялась.
— Откуда астрономические познания?
Насмешка сердила. Надоело быть отвергнутым.
Но я терпел. Мне одновременно очень нужна была ее дружба. Я
помолчал, справился со злостью и заговорил спокойно.
— Я знаю, каково это — стоять под испещренным звездами тёмным
небом в поле под музыку цикад.
Руфь кивнула. Мы смотрели на луну.
Я прислонился к кирпичной стене.
— Я знаю, как реки несутся к водопадам, прозрачные и зеленые… цвета
бутылочного стекла на изломе.
Я улыбнулся.
— Ваши волосы горят, как дикая трава сумах по осени.
Руфь уставилась на меня с удивлением.
— Очень мило. От городского жителя такое не услышишь. Да и ваш
акцент… Я тоже не отсюда.
Я кивнул.
— Я знаю.
Руфь поменяла свое отношение ко мне. Похоже, решила наконец
приоткрыть свою дверь.
Но мне стало обидно, что она столько раз меня отвергала. Я пожелал ей
спокойной ночи и прыгнул в гостиную.
В комнате я прислонился лбом к стеклу и смотрел на манхэттенскую
луну. Думаю, она тоже — было слышно, как чиркнула спичка, и я
почувствовал запах сигареты.
Мы не сталкивались несколько месяцев. Может, она уезжала домой, потому что ни музыки, ни стрекота машинки слышно не было.
Лестничная площадка снова пахла общественным туалетом, а не ее
специями.
Я устал от надувного матраса и купил в Армии Спасения кровать. Там же
нашелся старый кассетник — настолько неприглядный, что вряд ли его
бы украли, даже если бы в квартиру забрались воры.
Близился субботний вечер. Я проснулся после нескольких недель почти
круглосуточной работы. Квартира выглядела отвратительно. Свинарник
какой-то. Почти стемнело, когда я собрался выйти за средством для
мытья всех поверхностей сразу.
Руфь открыла дверь одновременно со мной и отвернулась. Я пропустил
ее вперед. Она спустилась на пролет и спросила: «Что за музыку вы
вчера слушали?».
— А что? — крикнул я. — Очень громко?
Молчание.
— Нет, — ответила она. — Мне понравилось. Ничего, что я спрашиваю?
— Африканская? Кинг Санни Аде.
— Благодарю, — она хлопнула дверью подъезда.
Она слушала мою музыку. Теперь я ставил записи для двух слушателей, размышляя над тем, что ей понравится и что — нет.
Наши жизни пересекались, хотя тонкие стены и закрытые двери
старались этому помешать. Я подумал о глубине своего одиночества.
**
Утром в день весеннего равноденствия я плелся домой, мечтая о
горячем душе и сладком сне. Умопомрачительный запах печеного
ревеня настиг меня и взял в плен. Руфь снова готовила.
Запах ревеня напомнил о доме. Его пекла когда-то мать.
Я прислонился лбом к двери соседней квартиры. Легкие ныли от запаха, рот наполнился слюной.
Руфь неожиданно открыла дверь.
— Прошу прощения, — сказал я. — Я не имел в виду ничего плохого.
Просто ревень уносит меня в детство, вот и все. Приятные
воспоминания.
Она кивнула.
— Пеку пироги. Выпьете кофе?
Я сомневался. Мы разглядывали друг друга. Я устал от
предосторожностей.
— Спасибо, — улыбнулся я. — Пахнет волшебно.
Руфь улыбнулась в ответ.
— Мне хотелось бы угостить вас, но это для друзей. Они в больнице.
Я кивнул.
— В детстве я ел ревень прямо из миски. С сахаром.
Руфь заглянула в миску.
— Тут маловато.
Она засунула большие ладони в карманы старомодного фартука в
цветочек.
Я заметил акварель на стене.
— Что это за цветы?
— Дикая морковь, астры, золотарник.
Я не любил рисунки цветов, но эти выглядели как живые.