он увидел зашитые десны.
— Божечки, — сказал водитель.
Я сделал вид, что пишу. Он протянул мне блокнот, я записал адрес. Мы
поехали.
— Что случилось?
Я пожал плечами.
— А, точно, вы ж не говорите.
Он остановил машину у подъезда.
— Три-сорок.
Я протянул пятерку и помахал, предлагая оставить чаевые.
**
Мне безумно нужна была поддержка Руфи, но я боялся стучать в ее
дверь. Я достал ключи, залитые чьей-то кровью. Постарался дышать
размеренно, чтобы меня не стошнило. Так и захлебнуться можно. Я
закрыл дверь. В нее постучали. Наверняка Руфь. Я затаился и ждал.
Она ушла.
Почему? Почему я так хотел увидеть ее — и не мог этого сделать? Я
стеснялся своей слабости? Вдруг я переступлю невидимую границу, и
она отвернется? Что, если я потеряю и ее?
Я хотел зайти в соседнюю квартиру. Упасть на колени и попросить
спрятать от всего мира. Защитить. И самое важное — обнять. Мне так
страшно было просить.
Голова безумно болела. Рот не открывался. Страх кипел в горле. Я
чувствовал себя запертым в собственной голове. Голова ныла, комната
вертелась, как чертово колесо.
На секунду я испугался, что так и не попрошу помощи, даже сильнее, чем услышать отказ. Я из последних сил открыл замок на двери и упал к
двери Руфи, колотя в нее кулаком. Лучше бы она открыла.
Она открыла. В том самом фартуке. Откинула красные волосы с глаз.
Мой подбородок трясся и болел. Я пытался говорить. Она увидела
зашитую челюсть. Протянула руку, провела в кухню, усадила. Я старался
сказать всего одно слово, но она не понимала.
Руфь протянула блокнот. Я еле держал карандаш в раздутой правой
руке. Она вытащила лист пергаментной бумаги, намазала на него крем и
протянула мне. Пальцем дрожащей левой руки я написал свое слово: ПОМОГИ.
Руфь осела на пол и обняла мои коленки. Плакала так страшно, что я
пытался успокоить ее, гладил по широким плечам.
— Вот почему я не хотела с тобой дружить, — всхлипывала она. — Я
знала, что мне придется смотреть. Я могу не смотреть, когда это
происходит со мной. Но когда это случается с другими, смотреть
приходится.
Она подтвердила то, чего я боялся. Я просил слишком многого.
Я встал и потащился к двери. Руфь остановила меня.
— Джесс, прекрати. Куда ты идешь?
Она вытерла глаза тыльной стороной руки. Я смирно стоял, переваривая
очередной отказ.
— Милый, — она погладила меня по щеке, — прости. Я просто не
сдержалась. Пойдем.
Она уложила меня в кровать. Солнечные лучи терзали меня. Она
опустила жалюзи.
Я лежал на ее подушке, чувствуя вышивку щекой. Голова болела всё
сильнее. Я привстал, не в состоянии объяснить, почему не могу лежать.
Руфь дотронулась до моего затылка. Я скривился от боли. Она
посмотрела на пальцы, залитые кровью.
— Джесс, — прошептала она. — Мне страшно.
Я ждал нового отказа. Руфь подняла мою руку и поцеловала каждый
синяк. Рядом с ней я не боялся смерти.
Она прижала мою голову к себе. Было больно, но мне хотелось
почувствовать нежность. Ее голос был совсем низким:
— Я читала в старом журнальчике. Раньше, давным-давно, таких людей, как мы, считали особенными в хорошем смысле. Если бы я могла, Джесс, я унесла бы тебя в те времена. О тебе бы заботились как
следует. Тебя бы любили.
Я попытался сесть.
— Облокотись на меня, Джесс. Тебе нужен отдых.
Мы улеглись в уютный крендель. Она гладила меня по груди.
— Я знаю, что ты боишься. Все будет хорошо, — шептала она. — Хуже
всего, если попадают по голове. Я всегда боюсь потерять себя, мысли, воспоминания. Ты тоже?
Она вытирала мои слезы. Я закрыл глаза.
— Не спи, милый, — говорила она. — Постарайся не засыпать.
Я хотел спать.
— Я расскажу тебе историю, — пообещала она. — О детстве. Хочешь?
Я поморгал и внимательно уставился на нее.
— О, Джесс… Вот бы ты увидел виноградники. Вот бы почувствовал, как
пахнут ягоды осенью. — Руфь посмотрела на меня и улыбнулась. —
Однажды я сделаю тебе пирог с виноградом. Не считая бабушки и мамы, я пеку самые вкусные пироги в долине.
Звучало предложение так себе (пирог из винограда?), но это было
неважно.
Голос Руфь завораживал.
— Мне хотелось бы показать тебе, как меняется долина с каждым
сезоном. Дядя Дэйл знает каждое дерево под снегом — по их силуэту.
Виноградники первыми чувствуют весну. И мы с ними — когда приходит
время заниматься землей, мы чувствуем, что она уже пахнет весной.
Мужчины подрезают лозы, мы привязываем их к дощечкам. Женщины
всегда работают вместе на винограднике, Джесс. Это тяжелая работа —
собирать виноград. Но это замечательное время. Я помню только наш
смех и разговоры. Все истории начинаются одинаково: «Помнишь, когда…».
Руфь проверила, не сплю ли я.
— Мне было восемь лет, когда дядя Дэйл решил, что пора мне подрезать
лозы с мужчинами. Мать отказалась. Она с тетей и бабушкой забрали
меня с собой. Они знали, что я не такая, как мужчины.
Голова болела. Руфь погладила меня по плечам.
— Дядя Дэйл сказал ей, что мне не хватает мужского присмотра. Отец
рано умер. Дэйл брал меня на охоту. Он рассказывал о холмах, где жили
индейцы. Правительство прорубило дорогу по древнему кладбищу. Это
было неправильно. А еще Дэйлу не нравилось, как меня растят. В мне
не было ничего мужского, и он боялся, что это его вина. Однажды мы
брели по индейскому холму. Облака летели, бросая тени на землю и
озеро. Дядя Дэйл был недоволен. Я думала, что он перестанет брать
меня на прогулку. На вершине холма я увидела мужчину с длинными
темными волосами. Дэйл заговорил с ним. Потом показал на меня и
сказал: «Учу парня быть мужчиной». Его голос был безрадостным, как
будто он заранее признал поражение. Мне было стыдно. Но мужчина
положил руку на плечо дяди Дэйла. «Оставь парня в покое». Дэйл
повесил голову и кивнул. После этого он посмотрел на меня иначе.
Руфь плакала. Я погладил ее по волосам.
— Я так хотела, чтобы он меня любил. И после того случая всё пошло на
лад. Раньше он никак не мог поверить, что я не вырасту мужчиной. Но
после того дня мы больше не ходили на охоту. Мы просто гуляли. Холмы
ему нравятся больше людей. Мне нравилось быть рядом с ним.
Она высморкалась.
— Через много лет мы заговорили о той встрече. Дэйл сказал, что ничего
не помнит. Наверное, это индейский дух, сказал он мне. Я не знаю, что
было на самом деле. Но в тот день всё равно что-то произошло. Наши
отношения изменились, а ему трудно в этом признаться.
Я поменял положение головы.
— Джесс, тебе нельзя спать. Джесс!
Я потерял сознание.
Дни шли, а я то приходил в себя, то терял сознание. Руфь привела
какую-то женщину. У нее были теплые руки. Она очистила затылок от
крови. Руфь поила меня через трубочку. Моя кровь осталась на
постельном белье, на вышитых подушках, даже на уютных стенах
спальни Руфь.
Раньше Руфь шила. Теперь она рыдала. Мне было стыдно. Я занял всю
ее жизнь, и пятна моей крови трудно оттирались.
Однажды утром я почувствовал ее прохладный поцелуй на моем лбу. Я
забыл про челюсть и попробовал заговорить. Не получилось. Я закрыл
лицо руками. Она положила сверху свои ладони.
— Ты поправляешься, милый. Посмотри. Посмотри мне в глаза.
Она держала в ладонях мою голову, как хрустальный шар. Я смотрел на
нее и задавался вопросом: с чего я взял, что ей можно навязаться?
Она посмотрела в пол.
— Я сделала что-то плохое, Джесс. Хотела помочь. Сходила в твою
квартиру, нашла телефон твоей работы. Подумала, если скажу, что ты
болеешь, они не уволят тебя. Но я сказала про тебя «она». Думаю, теперь все же уволят.
Руфь дотронулась до моего лица.
— Ты злишься?
Я покачал головой. Подумаешь, ошибка. Я вспомнил, как Даффи сделал
такую же, и наконец простил его.
Я помахал рукой, чтобы попросить блокнот. Руфь принесла. Правую руку
саднило, но написать все-таки удалось. Я написал то, что я боялся не
успеть сказать. Руфь прочитала вслух: «Спасибо за твою любовь». Мы
заплакали.
**
Не дожидаясь, пока начну говорить, я зашел в агентство и написал на
бумажке, что ищу работу. Меня тут же вывели в смену. Я ценный
работник! Рождество было близко, и бюро еле справлялись — даже в
три смены — с потоком заказов рекламных агентств. Я соглашался на
всё. Мне нужны были деньги.
Ночью я погружался в строки текста. Лицо подсвечивалось бледным
огнем монитора. Корректорские коды стали поэзией. Буквы на белом
фоне пели. Эту мелодию было слышно. Смысл в музыке, не в словах.
На рассвете я обнаруживал себя в тренажерном зале, останавливаясь
на минуту только при сильном головокружении. Я хотел забраться в тело
поглубже. Ярость и страх не вырывались из зашитого рта. Я выпускал их
из мышц.
Я боялся взорваться. Тренажерный зал поначалу помогал снимать
напряжение, но со временем он стал одним из источников его. Бомба
тикала. Взрыв близился.
Я плохо спал. Было страшно отключиться и никогда не прийти в себя.
Руфь волновалась, когда я надолго уходил. Это было видно по ее лицу, когда я стучал в дверь, чтобы сообщить, что вернулся домой.
— Где тебя носило? — спрашивала она, протягивая белковый коктейль.
Ответ был необязателен.
Одним декабрьским утром я забрел на пляж дальнего скалистого берега.
Я брел мимо волн, думая о том, сколько моей жизни ушло в пользу
извечных страха и молчания. Убивало ли молчание Рокко? Или
безымянного слугу? Что я скажу, когда швы наконец можно будет снять?