переживу унижение школой благородных девиц. Я раздумывал о
самоубийстве, но не мог подобрать безболезненного способа.
Я шел по улице, все вокруг тоже были какие-то подавленные. Сначала
я решил, что мне это кажется, но дома громко работал телевизор.
Президента застрелили в Далласе. Впервые я увидел, как плачет отец.
Весь мир вырвался из-под контроля. Я закрылся в спальне и уснул в
надежде, что все закончится, когда я проснусь.
Было трудно поверить, что я переживу школу благородных девиц. Но у
меня получилось. Унижение и стыд сопровождали меня каждый день, когда я вышагивал в девичьей форме перед всем классом.
В школе благородных девиц я раз и навсегда понял: меня нельзя
назвать красивым, меня нельзя назвать женственным, я никогда не
буду грациозным.
Девизом школы были слова: «Поступают девицы, выпускаются
герцогини». Судя по всему, я стал исключением.
**
Казалось, что хуже уже быть не может. Но у меня начала расти грудь.
Месячные не беспокоили меня, потому что это оставалось между мной
и моим телом. Но грудь! Парни отвешивали мне грязные комплименты.
Продавцы пялились. Мне пришлось отказаться от спорта, потому что
прыгать и бегать было неудобно. И даже больно.
В детстве мне нравилось мое тело. И почему я решил, что оно
останется таким навсегда?
Мир давно уже считал, что со мной что-то не так. Наконец я
согласился, что в этом что-то есть. Меня тошнило чувством вины. Я
отступил в Страну, Где Все Возможно. Так я называл мою пустыню
племени Навахо.
Мне приснилась женщина Навахо. В детстве она приходила почти
каждую ночь, но после психиатрической клиники перестала. Теперь мы
снова были вместе. Она посадила меня на колени и посоветовала
найти моих предков, чтобы гордиться тем, кем я являюсь сейчас. Она
напомнила о кольце.
Я проснулся перед рассветом. Свернувшись в постели, я слушал грозу
за окном. Молнии наполняли черноту неба. Я ждал, чтобы родители
проснулись, встали и вышли из спальни. Я выкрал мое кольцо.
В школе я спрятался в кабинке туалета и смотрел на него. В чем сила
кольца? Как оно сможет защитить меня? Может быть, его способ
работы нужно расшифровать самому, как у волшебного кольца
Капитана Полночь?
За ужином мама дразнила меня:
— Джесс, ты снова говоришь на марсианском языке во сне!
Я с силой положил вилку на стол.
— Это не марсианский язык.
Отец прикрикнул:
— Юная леди, марш в свою комнату.
**
Я шел по школьному коридору. Девочки играли в «съедобное —
несъедобное». Я снова не попадал ни в одну из категорий.
Зато у меня появился секрет. Точнее, страшный секрет, из тех, что
невозможно рассказать никому.
В субботу я был в кино и по личным причинам долго сидел в туалете
после представления. Когда я вышел оттуда, показывали кино для
взрослых. Любопытство пересилило, и я вернулся в зрительный зал.
Пластичное тело Софи Лорен касалось другого актера. Что-то во мне
тоже размягчилось и потеплело. Ее рука держала его за шею, они
целовались, ее длинные красные ногти оставляли следы на его коже.
По моему телу пустились вскачь мурашки.
Каждую субботу я прятался в туалете и смотрел фильмы для взрослых.
Меня подчинил себе новый голод. Меня пугало собственное рвение, но
я не собирался никому раскрывать секреты.
Я тонул в одиночестве.
Однажды учительница английского и литературы, миссис Нобель, дала
нам странное задание на дом. Прочесть перед классом восемь строк
или две строфы любимого стихотворения.
Дети ныли: «скууучно», а я вспотел от страха. Прочитать по-
настоящему любимое стихотворение значило показать свою
уязвимость и незащищенность. Прочитать нелюбимые строки означало
предать себя.
На следующий день, когда меня вызвали, я взял с собой учебник
математики. В начале года я записал на обложке и теперь готовился
прочесть отрывок:
От детских лет я не бывал
Таким, как все — я не видал
Того, что видят все, не ждал,
Что мои чувства разделимы.
И грусть свою я сам страдал,
И меру счастья вычислял,
И одиночество мое почти
Совсем невыносимо.
Я читал эти безумно важные для меня, искренние и нагие строки
плоским, безэмоциональным тоном. Я боялся, что меня раскусят и
будут издеваться. Но детям было не до меня, они скучающе глазели в
потолок в ожидании конца урока. Единственной, кто что-то заметил, была учительница. Она похлопала меня по плечу, пока я плелся мимо
ее стола на место, в ее глазах стояли слезы. Я чуть не заплакал сам.
Мне показалось, что она по-настоящему увидела меня, но не осуждала.
**
Мир крутился с растущей скоростью, но по моей жизни нельзя было
этого определить. Единственное, где я мог узнать о движении за
гражданские свободы шестидесятых, был новостной журнал Лайф, который выписывал отец. Каждую неделю я жадно читал свежий
выпуск.
На одной фотографии были два фонтанчика с питьевой водой. На них
красовались таблички «Для белых» и «Для цветных».
На других фотографиях были изображены смельчаки — и белые, и
цветные — которые хотели изменить этот мир. Они выходили на
пикеты, и я читал надписи на их плакатах.
Я видел, как они истекали кровью, как их тащили полицейские. Я
видел, как пожарные шланги и полицейские собаки срывали с них
одежду. Я думал о том, смогу ли я стать настолько смелым.
На фотографии из Вашингтона был схвачен потрясающий момент. Там
было столько людей, сколько я никогда не видел разом. Мартин Лютер
Кинг говорил о своей мечте. Мне хотелось бы услышать его.
Я наблюдал за лицом родителей, листавших журналы. Они не
обсуждали новости. Мир переворачивался вверх ногами, а они молча
листали кричащие о переменах фотографии, как каталог одежды.
— Вот бы попасть на юг к Наездникам Свободы, — сказал я однажды в
звенящей тишине ужина и ждал реакции родителей. Они молчали.
Отец отложил вилку.
— Это не твое дело, — отрезал он.
Мать смотрела то на него, то на меня.
— Знаете что? — она попробовала пошутить, чтобы отвлечь нас. —
Помните ту песню Питера, Поля и Мэри? «Ответ в дуновении ветра».
Я кивнул, пытаясь определить, к чему она клонит.
— Вот я и думаю. Что за ответы в «дуновении ветра»? — закончила
грубую шутку мать.
Родители разразились хохотом.
**
Когда мне стукнуло пятнадцать, жизнь снова изменилась. Я устроился
на работу. Мне пришлось убедить сначала психоаналитика, а потом
родителей. Но разрешение было получено.
Меня взяли наборщиком и типографию. Я сказала Барбаре, одной из
моих немногочисленных подруг, что умру, если не найду работу, и она
попросила сестру соврать, что мне уже есть шестнадцать.
На работу можно было приходить в футболке и джинсах. Мне платили
наличными в конце недели. Коллеги не издевались. Они, конечно, видели, что я выгляжу странно, но им было не очень интересно.
После школы я переодевался в брюки и бежал в типографию. Коллеги
спрашивали, как у меня дела в школе, и делились своими историями.
Подростку трудно поверить, что взрослые тоже когда-то были детьми.
Но если они рассказывают о детстве, становится понятно, что они —
такие же люди, как и ты.
Однажды наборщик из другой смены спросил моего бригадира Эдди:
«У тебя что, буч в бригаде?». Эдди добродушно заржал в ответ, и они
ушли курить. Двое моих коллег бросили быстрый взгляд в мою сторону.
Не обиделся ли я? Скорее удивился, потому что не понял вопроса.
Ближе к вечеру на перерыве мы пошли в столовую. Глория, моя
подруга и коллега, сидела рядом. Почему-то тем вечером она сказала, что ее брат — гей, женственный парень, любит переодеваться в
женскую одежду, но она все равно его любит, и ее злит отношение
людей: он же не виноват, что родился таким.
Она призналась, что однажды ходила вместе с ним в «особенный» бар, и некоторые женщины покупали ей выпивку. Она вздрогнула, вспоминая.
Я удивился ее рассказу, но переспросил:
— Что за бар?
— А? — переспросила Глория. Она уже пожалела, что заговорила об
этом.
— Как он называется, этот бар?
Глория тяжело вздохнула. Ей не хотелось говорить.
— Пожалуйста, — мой голос дрожал.
Она оглянулась вокруг, прежде чем заговорить.
— Это в Канаде, у границы. Город Ниагара-Фолс. Зачем тебе?
Я пожал плечами.
— А как он называется?
Глория снова вздохнула.
— Тифка.
Глава 3
Прошел почти год, прежде чем я набрался смелости позвонить в бюро
информации, чтобы узнать, где находится «Тифка». Пусть через год, но я стою перед входом, цепенея от страха. Почему я решил, что здесь
мне будут рады? А если нет?
Я в рубашке в красно-синюю полоску и синей куртке. В них моя грудь
кажется меньше. На мне черные прямые брюки со стрелками и
высокие кеды. У меня нет выходных туфель.
Внутри бара не оказалось ничего особенного. Просто бар. Посетители
курили, лениво разглядывая меня сквозь дымовую завесу. Уходить
сразу было глупо. Да и не хотелось уходить. Впервые в жизни мне
показалось, что я нашел свое место, просто пока ничего не было
понятно.
У стойки бара я заказал пива.
— А тебе лет-то сколько? — уточнила бармен.
— Нормально, — огрызнулся я и положил на стойку купюру.
Улыбки покатились по бару. На меня обратили внимание. Я отхлебнул
пива и постарался взять себя в руки. Одна дрэг-квин, старше раза в
два, внимательно изучала меня. Я схватил бокал и прогулялся во
второй зал, где сигаретного дыма было еще больше.