по дороге стал тем, кого в состоянии терпеть.
Руфь пожала ему руку.
— Вы отсюда?
Он кивнул.
— Родился и вырос прямо тут. Я Карлин.
Руфь улыбнулась.
— Я из Вайн-велли. Джесс из Буффало. Возвращаемся в Нью-Йорк.
Он расцвел.
— Я тоже хочу свалить. В большой город.
Руфь засмеялась.
— Манхэттен ждет.
— Поехали, — сказал я. — Прыгаем в машину и едем.
Карлин покачал головой.
— Хотелось бы мне жить так спонтанно. Но есть семья, обязательства.
Нужно время, чтобы разобраться.
Руфь нацарапала телефон на салфетке.
— Звоните и приезжайте. Покажем вам Нью-Йорк, который мы любим.
Я кивнул.
— И Нью-Йорк, который мы ненавидим.
Он наклонился.
— Это вы что, серьезно?
Я посмотрел ему в глаза.
— Времени шутить нет. Жизнь уходит, как песок сквозь пальцы.
Карлин погладил меня по щеке.
— Я вам подарю персиковый пирог на дорожку. Хелен, заверни-ка.
Карлин и Руфь пожали друг другу руки. Его рука казалась детской в ее
гигантской ладони. Мы попрощались.
Мы вернулись в машину и разлили по чашкам кофе.
— Думаешь, он позвонит?
Она кивнула.
— Наверняка.
Руфь заглянула мне в глаза.
— Как твой Буффало? Нашел то, что искал?
Я вздохнул.
— Не знаю. Ищу одно, а нахожу другое. Расскажу тебе попозже. Сейчас
трудно сосредоточиться. А ты?
Руфь вздохнула.
— Одеяло из заплаток, вот что такое моя жизнь.
Она поцеловала меня в щеку. Я покраснел.
— Нужно помнить, откуда ты родом. А теперь пора домой. Поехали, Джесс.
Глава 26
Я вышел из метро на Кристофер-стрит. На улице, обсуждали геев и
лесбиянок. Я вышел и оказался в середине толпы. Шел митинг.
Это была не первая демонстрация за права ЛГБТ-граждан. Обычно я
останавливался, чтобы понаблюдать за демонстрантами. Меня
переполняла гордость: молодежь не запугать, как наше поколение. Они в
шкафу сидеть не будут.
Один молодой парень взобрался на трибуну и рассказывал толпе свою
историю. Его возлюбленного избили бейсбольными битами до смерти, а
его заставили смотреть. «Он умирал на тротуаре и плакал», — говорил
парень в микрофон. — «А я ничего не мог сделать. Долго мы еще будем
терпеть? Нужно остановить эту жестокость».
Он отдал микрофон женщине с африканскими косичками. Та приглашала
желающих высказаться на трибуну.
Девушка взобралась и взяла микрофон. Она говорила очень тихо.
«Парни в Квинсе. Кричали на меня и мою девушку. Неприличные вещи.
Однажды выследили меня и изнасиловали на парковке. Мне не удалось
сбежать».
Я плакал. Какой-то мужчина обнял меня за плечи.
— Я никому об этом не говорила, — призналась она в микрофон. —
Даже своей девушке. Не смогла.
Она спустилась с платформы. Я восхищался ее смелостью. Не только
пережила, но и набралась смелости признаться! Перемены следуют за
отвагой.
Я вдруг перепугался до смерти, что никогда не смогу сделать этого сам.
Не то чтобы я хотел сказать что-то конкретное! Я и понятия не имел, что
хочу сказать. Мне просто очень хотелось открыть рот и услышать
собственный голос. Если не решусь сейчас, возможно, буду молчать всю
жизнь.
Я подобрался к сцене. Ближе к своему голосу. Женщина с микрофоном
смотрела на меня. «Будешь говорить?». Я кивнул. Меня подташнивало.
Кружилась голова. «Давай руку, братишка», — предложила она.
Ноги тряслись. Я смотрел на толпу. Сотни лиц и все смотрят на меня.
— Я вовсе не мужчина-гей, — начал я.
Мой голос, прошедший микрофон и колонки, был удивительно чужим.
— Я буч, он-она. Так говорили злые языки. Не знаю, в ходу ли эти
понятия сегодня. Но подростком я был он-она.
Все молчали. Я знал, что они слушают. Они слышат!
Одна фэм моего возраста стояла в стороне от толпы. Она кивала, как
будто знала, о чем я сейчас скажу, и была согласна. Она тепло
улыбалась, как будто о чем-то сейчас вспомнила.
— Я знаю всё о боли, — сказал я. — Но не умею говорить о ней. Я знаю
о том, как давать сдачи. Но я не умею делать это заодно с другими. Я
борюсь в одиночестве, и меня побеждают, берут числом.
Дрэг-квин из тех, что постарше, помахала мне рукой в знак поддержки.
— Я вижу демонстрации. Я наблюдаю из-за угла. Иногда я чувствую
себя похожим на вас, но я не уверен, что вы примете таких, как я, всерьез. Нас много. Тех, кто не вписывается. Мы не хотим быть на
задворках общества. Нас бьют и сажают за решетку. Мы умираем на
улицах. Вы нужны нам — но мы нужны вам так же сильно. Пусть я не
знаю, как изменить мир, но разве мы не можем найти способ вместе?
Мы сильнее, если нас много. Мы помогаем друг другу. Мы спасаем друг
друга от одиночества.
Мне аплодировали, как и остальным. Для меня это было знаком: надежда есть. Одна демонстрация не меняет мир, но люди говорят и
слушают, и я верю, что это — изменит.
Я отдал микрофон. Женщина с косичками взяла его и положила ладонь
мне на плечо.
— Спасибо, сестренка, — шепнула она.
Никто и никогда не звал меня сестренкой.
Я шел через толпу. Меня хлопали по плечу. Молодой парень-гей с
листовками улыбнулся мне.
— Смело!
Я засмеялся.
— Вы даже не представляете, насколько.
Он выдал мне листовку в поддержку обнародования эпидемии СПИДа.
— Постой, — сказал кто-то.
Ко мне подошла молодой буч. Она напомнила мне Эдвин настолько, что
я на секунду поверил, что она вернулась, чтобы дать мне шанс быть
лучшим другом.
— Меня зовут Бернис. Меня очень тронули ваши слова.
Мы пожали руки. Это было приятно.
— Ты давно с нами?
Я не знал, что она имела в виду. Давно ли я понял, что мне нравятся
женщины? Давно ли я наблюдаю за демонстрацией? В любом случае, довольно давно.
— В местном клубе проводят танцы для лесбиянок. Третья суббота
каждого месяца. Я познакомлю тебя с друзьями. Поболтаем.
Я пожал плечами.
— Не факт, что меня пустят в женский клуб.
Бернис пожала плечами.
— Встретимся снаружи, зайдем вместе. У меня там друг охранник. Никто
не будет приставать. Ты же об этом говорил на трибуне, верно?
Я засмеялся.
— Вот уж не думал, что мечты сбываются так быстро.
Бернис переступала с ноги на ногу.
— Придешь?
— Да, — кивнул я. — Страшно, но я попробую.
— Ура, — сказала она. — Вот мой телефон. Созвонимся.
Я забрался на мусорку и осмотрелся, держась за фонарь. Где та фэм?
Уже ушла.
Я отправился домой.
— Руфь, — постучался я к ней. — Открывай.
Она заметила мое волнение и удивилась.
— Что случилось?
— Я говорил с трибуны. Руфь, на Шеридан-сквер демонстрация, они
дают желающим слово. Я говорил! Там были сотни зрителей. Жаль, что
не было тебя. Вот бы ты услышала.
Руфь обняла меня.
— Я тебя всегда слышу, милый. Когда начинаешь высказываться, этот
поток уже не остановить.
— Можно я позвоню от тебя?
Она пожала плечами.
Я знал, чей номер набрать. Позвонил в профсоюзный офис на 17-й и
попросил Даффи. У него чертовски знакомый голос. Он сразу согрел
меня.
— Даффи! Это Джесс. Джесс Голдберг.
— Джесс! — он выдохнул. — Джесс. Я так давно должен перед тобой
извиниться. Прости меня за то, что я раскрыл тебя перед рабочими.
Простишь?
Я улыбнулся.
— Давно уже. Сегодня чудесный день. Можно с тобой встретиться?
Даффи засмеялся.
— Где ты сейчас? Как ты меня нашла?
— Я живу в городе. Фрэнки сболтнула о том, где ты работаешь.
— Сколько тебе идти до моего офиса?
Я посмотрел на часы.
— Минут пятнадцать.
— На 16-й есть ресторанчик, на углу с Юнион-сквер. Встретимся там.
**
Я задумался, узнаем ли мы друг друга. Конечно, да. Он увидел меня в ту
же секунду, когда я вошел. Я встал из-за столика и ждал, пока он
подойдет.
— Джесс! — он пожал мне руку и смахнул слезу. — Я столько лет ждал, чтобы извиниться перед тобой лично.
— Все в порядке, Даффи. Я знаю, ты не специально. Все совершают
ошибки. Просто было очень тяжело.
Даффи уточнил:
— Даешь мне еще один шанс?
Я засмеялся.
— Много шансов.
Даффи посмотрел в пол.
— За годы моей работы на профсоюз это была самая большая ошибка.
Тебе и так было нелегко. Я лишил тебя работы и уважения коллег. Я так
хотел тебе помочь. И всё испортил. Прости меня.
Я улыбнулся.
— Знаешь, Даффи, у меня есть дорогой мне человек. Руфь. Она тоже
другая, как и я. Однажды меня избили, она хотела помочь и позвонила
мне на работу. И допустила точно такую же ошибку. Я знаю, что повел
тогда себя как дурак. Но даже несмотря на мою реакцию — я знал, что
ты на моей стороне. Тут, на моей стороне, довольно мало народу. Но ты
один из них. Я тоже допускаю ошибки. Ты меня прощаешь.
Даффи улыбнулся.
— Спасибо, Джесс. Я невероятно рад это слышать.
Я засмеялся.
— Ты хороший парень, Даффи.
Он покраснел, мы наконец сели за столик и заговорили о том, куда
привела нас жизнь.
— Выгнали с переплетного завода за общение с коммунистами, —
рассказывал Даффи. — Перегорел. Много пил. Потом бросил. Стал
профсоюзным организатором. До сих пор работаю там.
Я рассказал, как бросил гормоны и переехал в Нью-Йорк. Что работаю
наборщиком.
— Без профсоюза?
Я кивнул.
— Когда только появились компьютеры, никто не верил, что они
способны поменяют ландшафт печатной индустрии. Профсоюзные
работники не собирались суетиться и организовать что-то в
компьютерной сфере. Так всё и пошло.
Он посмотрел в упор.
— Жизнь тебя истерзала, Джесс?
Я пожал плечами и кивнул.