— Как хорошо, — выдохнула она, — как будто нет в мире войн, ссор.
Томас пытался отводить глаза, но их, как колдовством, притягивало к женщине. Она подплыла, встала на ноги. У Томаса перехватило дыхание, и он сам едва не ушел под воду, такими слабыми стали ноги.
Вода бриллиантовыми каплями сползала по ее изумительно ровной и чистой коже. В ключицах колыхались небольшие озера, и Томас тратил нечеловеческие усилия, пытаясь оторвать взгляд от ее высокой сильной груди. Она дышала ровно, грудь то наполовину вздымалась над водой, то погружалась, но вода была настолько прозрачная, что Томас мог видеть даже ее ступни с розовыми ногтями. Мог и, гореть ему в аду, видел...
— Что случилось, сэр Томас? — спросила она тихо. — Ты смотришь так, будто женщин не видел вовсе.
— Гм... — выдавил он сквозь перехваченное горло, — теперь мне кажется, что я их в самом деле не видел.
Ему показалось, что в странных лиловых глазах метнулось и спряталось смущение. Но ответила она с некоторым вызовом:
— Может быть, мне повернуться, чтобы ты рассмотрел меня и сзади?.. На, заодно потри мне спину.
Она сунула ему в ладонь пук травы.
Чувствуя себя окончательно погибшим, он пытался вспомнить хоть одну молитву, но в голове стоял красный туман, и кровь шумела в ушах.
Ее спина была прямая, а чтобы не столкнуть с места, другой рукой пришлось взять за плечо. Взял так осторожно, словно коснулся только что вылупившегося цыпленка, она даже удивленно покосилась через плечо.
— Ты что, никогда своего коня не купал?.. Три сильнее!
Он провел пучком по коже, та сразу порозовела. Ничего себе, подумал он смятенно. Такого коня купать не приходилось даже королям Христова воинства, даже императору германскому. Да и сарацинским монархам, а они в таких делах знатоки и умельцы, вряд ли...
Все еще придерживая, осторожненько водил травой по лопаткам, опустился по хребту, тер тихо, боясь повредить нежную кожу без единого пятнышка. Женщина тоже затихла, не двигалась. Ее шея порозовела, хотя Томас к ней не прикасался. Он чувствовал, что его движения замедляются, пальцы слабеют, а дыхание, напротив, учащается.
Господи, помоги мне, взмолился он в отчаянии. Какая ж она христианка, язычница самая что ни есть. Эх, пропадай моя душа бессмертная! Зато потом, сидя в котле с кипящей смолой, буду видеть перед глазами...
Ее хрипловатый, чуть изменившийся голос внезапно прервал его суматошные мысли:
— Спасибо. Томас. Погоди малость, я выйду на берег.
Она отстранилась, как ему показалась, с некоторым усилием, пошла к берегу, с великим трудом расталкивая плотную, как смола, воду.
Томас отводил глаза, но все равно видел, как она вышла на берег, — грациозная, сильная, тонкая в поясе и с широкими бедрами, что удивительно точно переходили в длинные ноги, приспособленные для долгого и умелого бега. Ложбинка вдоль спины, как змея, изгибалась при каждом шаге, и от этого движения у Томаса сердце едва вовсе не остановилось.
Все-таки увидел ее и сзади, как она сказала, мелькнула суматошная мысль. А женщина вышла на берег, кусты сомкнулись за ее спиной. Томас отвернулся, чувствуя, как сразу потемнело в глазах, вода стала теплой, как похлебка, а его толстым слоем покрывает корка соленого пота и грязи.
Когда он надраил себя до блеска, трижды окунувшись и смыв не только грязь, но и клочья кожи, и наконец решился выйти на берег, его одежда, разительно изменившая цвет, была разложена на камнях. Солнце жгло с такой силой, что над тканью дрожал, вздымаясь, сильно прогретый воздух.
Томас торопливо натянул еще сырое, на нем высохнет быстрее, осторожно
зашел за кусты. Яра, уже одетая, сидя на валежине, чистила ему панцирь. В ее руках он уже блестел, а поворачивала его с такой легкостью, словно он был из легкой кожи.
Она подняла голову. Томас возвышался над ней, широкоплечий и могучий, золотые волосы торчали во все стороны, в синих глазах было смятение. Он с неловкостью развел огромными руками.
— Тебе не обязательно это делать.
Она встала, их глаза встретились. Тихо она сказала:
— Давай я тебя причешу.
В ее руке появился гребешок. Томас выдавил с растущей неловкостью:
— Откуда он у тебя? Было такое время...
— Женщина, — ответила она тихо, почти шепотом, — при пожаре... гребешок хватает с собой первым...
Томас наклонился, к голове снова прилила жаркая кровь. Он боялся, что Яра обожжет о его уши руки.
Гребешок коснулся волос, и Томас вздрогнул, но тело, повинуясь неведомой воле, начало расслабляться, словно плавало в теплой ласковой воде. Зубья замедленно перебирали его волосы, раскладывали на пряди, проходили снова, укладывая по-другому. Кожа на голове стонала от сладкой истомы, волосы льнули к ее пальцам.
Глава 9
Могучий голос калики вторгся в их мир, словно брошенный с размаху топор на стол с дорогой посудой:
— А где это мой посох? Сэр Томас, ты никуда его не задевал?
Хрупкие черепки со звоном падали на землю, исчезали, как легкий дымок. Яра со вздохом отступила на шаг. Они находились на берегу речушки, солнце нагревало головы. Волосы Томаса уже почти просохли.
Кусты затрещали, за ветвями показалась отвратительная фигура. Неприятный голос проревел:
— Напились?. А позавтракаем, если удастся, по дороге.
Томас отступил на шаг, споткнулся о доспех. Яра обогнула кусты с другой стороны, исчезла. Калика продрался сквозь кусты, через плечо уже повесил мешок с жалкими пожитками. Зеленые глаза подозрительно обшарили лицо молодого рыцаря:
— Спишь стоя, как конь? Одевай свое железо. Надо идти.
— Мне нужен конь, — сказал Томас с усилием. — В таких доспехах пешими не ходят.
— Зазорно бла-а-а-агородному?
— Просто тяжело, сэр калика.
В зеленых глазах промелькнула искорка сочувствия, но голос оставался холодным и неприятным:
— У каждого своя ноша.
Олег прошел вдоль берега, остановился на пригорке, обозревая окрестности. Томас торопливо оделся, догнал. Он чувствовал себя так, будто его окунули в прорубь.
Яра появилась с заплечным мешком, быстрая и решительная. С Томасом избегала встречаться взглядом, быстро пошла вперед.
— Я здесь бывала однажды...
Олег покачал головой.
— Во сне?
— Охотилась.
Теперь Томас смотрел недоверчиво. Олег заметил, усмехнулся:
— Когда Топтыга расхвастался на пиру у князя киевского, что он-де всех купит, такой богатый, князь разгневался и велел запереть его в погреб. Пришлось его женке, Моряне Путятичне, переодевшись мужиком, ехать выручать своего дурня. Ну, побила княжеских дружинников в борьбе, в стрельбе из лука, конной скачке. А вместо дани взяла пленника из погреба, чтобы, значит, развлекал ее и тешил в дороге... Есть женщины в русских селениях, Томас!..
— Наверное, есть, — согласился Томас, посмотрел на Яру. — Жаль, не встречал еще.
Калика спросил Яру:
— Эта Моряна Путятична не в этих краях охотилась?
Яра ответила неприязненно:
— С ума сдвинулся, отшельник. Пустили бы ту бабищу! Там земли князя тьмутараканского.
— Грубые люди, — посетовал Олег. — Поохотиться — разве дичи убудет?
— Дичи не жаль, а лазутчиков да разведчиков здесь не жалуют.
— Их нигде не жалуют, — пробормотал Олег. — А зря... Как бы еще узнавали, где что деется?
В затерянной среди дремучего леса избушке трое мужчин сидели у очага. Смотрели не в пляшущие языки пламени, как часто сидят подле огня мужчины, а в огромное блюдо, что лежало на полу. Расписные цветы по ободу, диковинные птицы — рисунок прост, трое собравшихся лишь одаривали пренебрежительным взглядом, видали работы мастеров, не простого люда, — а вот странная матовая поверхность заставляла морщины на лбу взбираться одна на другую.
Простой мужик сделал! И в то же время уже не простой.
Как же просыпается в человеке эта искра, о которой упорно говорил Великий Изгой, эта капля огненной крови их древнего бога Рода? Творитель один, а тот, кто в состоянии придумать что-то еще, по словам Изгоя, становится вровень с самим Родом, богом богов, творцом всего сущего, и его по-праву называют со-творителем. Самая опасная ересь, ибо человек — всего лишь раб, это надо вдалбливать в мозги и души.
— Ладно, — сказал наконец Старший, — мы сами творцы целого мира. Цивилизацию творим, целые народы из грязи да дикости тащим! А что где-то в глуши придумало нечто новое по мелочи...
— Да, но как придумано, — вздохнул другой. — Просто. Наши умельцы, если бы такое и удалось им, то это была бы целая гора из дорогих зеркал, старой бронзы, золота и редких камней.
Третий покачал головой.
— А как отдал? За ковш хмельного вина. Упьется и сгинет, как пес подзаборный. Что за народ, что за народ... Русичи, говоришь?
Старший потемнел. Он был молодым послушником, когда на Совете решалось: быть или не быть новому народу. Тогда они проиграли, из Тайной Семерки кто-то вовсе погиб, такие ходили слухи. Новый народ теперь топчет землю, строит города, но еще больше пьет, дерется, спит да чешется, а ежели и сотворит что невиданное, то тут же и загубит так гадко, что и придумать трудно.
— Показывай, — сказал он резко. — Как работает?
Второй достал из сумки крупное красное яблоко, поднес ко рту, затем, словно опомнившись, с озорной усмешкой положил на блюдо. Яблоко покатилось, стукнулось, должно бы замереть, но покатилось по кругу, за ним оставался бледный размытый след. Мелькнуло красные искры, вроде бы что-то пробежало...
Двое всматривались пристально, сдвинули головы, пытаясь рассмотреть в дымной быстро исчезающей дорожке изображение, третий наблюдал с озорной усмешкой. Когда двое старших уже утомились, легонько толкнул яблоко. Оно пошло поперек, оставляя все ту же дорожку. Несколько раз пробежало по блюду, заполнило серебристым туманом. В глубине начало проступать четкое изображение.
Старший метнул на младшего огненный взгляд.
— Все забавы тебе! А управлять им как-то можно?