Денег всегда не хватало. Юра ничего не зарабатывал. Ни-че-го. «Все еще впереди», – уговаривала себя Гуся, берясь за очередную халтуру. Вскоре повезло – ушла в декрет коллега, и она выпросила еще полставки. Как же она была счастлива! С работы притаскивалась поздно, страшно усталая – дорога неблизкая, по пути магазины, а вечером дом и хозяйство. Но самое страшное – магазины. В очередях перед давкой, напором и наглостью – а без этого никак – бедная Гуся терялась, застывая в полнейшем столбняке. Влезть без очереди, хватануть из рук она не умела.
Смиренно вставала в очередь и, чтобы отвлечься, читала стихи.
Помогало – время бежало быстрее.
Если, не дай бог, Гуся задерживалась, Ксения Андреевна недовольно ей выговаривала:
– Где тебя мотало? Юра голодный, а у меня сахар наверняка взлетел до небес! Ужинать полагается в семь, а не в девять!
– Я стояла за карпом, – оправдывалась Гуся. – Юрочка любит рыбу.
Не передохнув, натягивала фартук и принималась чистить еще шевелящуюся склизкую рыбину. Тошнило. Рыбу она ненавидела, а полуживую просто боялась. Свекровь хлопала дверью: запах жареной рыбы она не переносила, а вот саму рыбу любила – такой парадокс. Муж выползал из кабинета хмурый, усталый и раздраженный. Ужин проходил в полнейшем молчании.
Едва сказав спасибо, Юра быстро уходил к себе. Свекровь напоминала, что тарелки надо протереть лимоном – иначе останется запах.
Чтобы не связываться, Гуся кивала. Как же, с лимоном! Сейчас! Позавчера отстояла за заморскими цитрусами сорок минут, еле дошла до дома – на дворе слякоть, ноги промокли насквозь. Сапоги текли второй год, сколько ни латай, бесполезно.
Нет, с мужем все было прекрасно. Если бы не свекровь… Хотя про «прекрасно» это небольшое – как бы сказать – преувеличение.
Юрина раздражительность в первую очередь распространялась на Гусю. Матери он побаивался, прикрываясь тем, что больную матушку – он называл ее именно так – надо жалеть и оберегать от неприятностей.
Как только заплаканная Гуся пыталась начать разговор, чтобы получить хотя бы крошечную дозу сочувствия, лицо мужа перекашивалось от гримасы страдания:
– Ира, я тебя умоляю! Мне и так сложно! А тут еще ты!
Не «вы», не «она», а именно «ты» – это было самым обидным.
– Ты же знаешь, я не то что не начну – никогда не отвечу. Никогда! – плакала Гуся. – Прости, но твоя мать – натуральный провокатор!
Муж махал руками и умолял замолчать. Сакраментальная фраза «Она моя мать» захлопывала, как дверь сквозняком, любые разговоры на эту тему.
«Твоя, но не моя! – думала Гуся. – И вообще, в чем я провинилась?»
Юрик после таких разговоров убегал и закрывался в своей комнате. Ксения Андреевна громко и демонстративно стонала. По дому витал густой запах капель Вотчала. «Через полчаса начнется приступ, – отмечала про себя Гуся. – Как пить дать начнется. Разве она пропустит повод сделать меня виноватой? Ну и черт с ней, даже не выйду, пусть разбираются сами».
Но все же выходила после того, как вбегал Юрик и, глядя на нее полубезумными глазами, упрекал:
– Как же ты можешь! У матушки «Скорая», а ты тут лежишь!
Вставала и шла в комнату свекрови. А куда денешься?
Лежа на высоко взбитых подушках, с привычным скорбным выражением на лице, Ксения Андреевна изображала страдания.
– Уважаемая, что у вас болит? – настаивал врач «Скорой помощи». – На что жалуетесь?
Мадам надевала презрительную гримасу и тут же выдавала, как из пулемета:
– Вы врач, вот и ставьте диагноз! На что жалуюсь? На сердце! И на все остальное! Я умираю, вы что, не видите?
Со вздохом бедолага принимался делать укол или кардиограмму – с такими лучше не связываться. Манипулятор и старая стерва, здесь все понятно, накатает такую петицию, что вмиг с работы попрут.
Очень быстро все врачи на подстанции стали завсегдатаями в доме Репниных и принялись Гусе сочувствовать.
– Сделал снотворное, спать будет до вечера! – шептал в коридоре знакомый доктор. – А вы, милая… Вам бы тоже поспать. Всю ночь, говорите, устраивала концерты? Бедная вы, бедная! Старуха – вампир. На вас лица нет, девушка! Может, и вам успокоительное?
Старуха и вправду спала до вечера: из-за неплотно закрытой двери – а вдруг матушке что-то понадобится? – разносился богатырский храп бедной старушки.
Сценарии мужа по-прежнему отклоняли. Мерзавцами были объявлены все – и худсовет киностудий, и коллеги. Кругом были завистники и враги. Гуся думала: «Ей-богу, ну разве могут все быть подлецами, мерзавцами и завистниками?»
И, кстати, довольно скоро в творениях дорогого супруга и вовсе разочаровалась. Нет там никакого прорыва и нового слова! Да и вообще, если честно, все довольно банально. Такое она читала и видела сто раз – любовь, измена, производственные конфликты, предательство.
Все правильно, вечные темы, и именно вокруг них вертится мир. Но все же талант – это что-то другое. Гуся задумалась над формулировкой: талант – это то, что отличает банальность от настоящего. Талант цепляет за душу, заставляет сопереживать, гневаться, радоваться, восторгаться.
А здесь было пусто. Гуся жалела мужа. Неудачник, верящий в свою гениальность, – что может быть хуже? Это и есть самое страшное – невозможность себя оценить. В институт его взяли по паре публикаций в журналах – они действительно были неплохи. К тому же пригодились старые старухины связи – их у нее было немало. Но боже мой, пока ты еще молод, можно же что-то поменять, в конце концов найти другую профессию и перестать ненавидеть весь мир. Но разве такое мыслимо произнести вслух? Поняв это, Гуся еще больше стала жалеть мужа.
По вечерам Юрий собирал мать и жену в гостиной, и начиналась читка. Ксения Андреевна, со счастливой, блаженной улыбкой, чуть покачивая головой, слушала сына. Минут через двадцать она начинала дремать. Увлеченный, Юрий этого не замечал. Уставшая, мечтающая только о том, как бы рухнуть в постель, Гуся, скрывая зевки, слушала, слушала.
Наконец читка заканчивалась, автор ждал реакции благодарных слушателей. Требовалось льстить и восхищаться, другого не ждали.
Но вот странное дело – как только Юрик заканчивал, буквально в ту же секунду, матушка просыпалась, свежая, бодрая, готовая восторгаться. И, когда Юрий откладывал в сторону листы и поднимал глаза на мать, та начинала.
Ах, сколько же было восторженных эпитетов, сколько лестных, красивых слов! «Это прорыв в современной драматургии, это новое звонкое слово, это свежее дуновение ветра»! Проспавшая читку, Ксения Андреевна, как, впрочем, всегда, была на высоте. Сынок, смущенно потупив глаза, тихо млел. Уставшая от однообразия этих спектаклей, Гуся с облегчением поднималась с кресла:
– Спасибо, Юрочка. Ты молодец.
Из коридора слышала:
– Я тебе говорила! Брать надо было из своего круга, человека, близкого по духу, чувствующего и понимающего. А не эту… ремесленницу!
И снова все по давно известному, заезженному сценарию: матушка человек тонкий и образованный, все понимает и восхищается, а жена не понимает и оттого не восхищается. Все очень просто.
Свекровь по-прежнему считала Гусю врагом, хотя семья держалась именно на ней. Пенсию Ксения Андреевна откладывала. Это называлось «на черный день». Господи, ждать… Что может быть хуже? Куда уж хуже – считали копейки.
Себе Гуся отказывала во всем – в десятый раз ставила набойки на протекающие сапоги, закрашивала ободранные обшлага на рукавах пальто, перекрашивала анилиновыми красителями юбки и кофточки, ходила по комиссионкам в надежде купить что-нибудь не слишком поношенное и по дешевке. Покупала и с рук у коллег. Кто-то, жалея ее, отдавал вещи даром. Сначала она смущалась, краснела и не брала, а потом махнула рукой. Возьмет, одними губами скажет «спасибо» и в туалет – пореветь.
Хотелось остричь волосы, сделать короткую, модную стрижку – например, сэссон или гаврош. Но снова деньги, деньги, проклятые деньги! Ведь обновлять такую прическу надо хотя бы раз в полтора месяца. Нет, оставила длинные. В конце концов, низкий пучок и прямой пробор – ее образ, фирменный, по словам Яськи, стиль.
С подругой они почти не виделись. Влюбившись в известного эстонского телеведущего и смело бросив работу, Яська умотала в далекий Таллин.
– Почти Европа, совсем близко, – смеялась она. – До Парижа я не доехала, но расстояние сократила!
Телеведущий был бородат, белокур, синеглаз – настоящий викинг. Волевой подбородок разрезала продольная ямка.
Разумеется, Гуся с Яськой перезванивались – та восхищалась европейскими привычками выдержанных, холодноватых эстонцев.
– После Яди и ее вечных страстей, ты ж понимаешь! Я здесь просто в отпуске.
Присылала фотографии Старого города, маленьких кофеен с замысловатыми, невиданными пирожными и звала, звала в гости.
Откладывая фотографии, Гуся тихо вздыхала. «Какие там гости, о чем говорить?» Как оставишь мужа и свекровь? Оба хуже грудных младенцев.
– Не сдохнут, ты не волнуйся, – орала Яська. – И не отощают. В конце концов, они жили без тебя и не пропали!
Но Гуся сказала твердое «нет»:
– Не могу, буду переживать и что это будет за отпуск?
Первая Гусина беременность случилась, когда ей исполнилось двадцать семь. Солидный возраст для первых родов, что говорить. Когда все подтвердилось, застыла от восторга и счастья – у нас будет ребенок!
Бросилась к мужу:
– Юрочка, милый! Я к тебе с такой новостью!
Муж оторвался от пишущей машинки. Во взгляде читались испуг и раздражение:
– Что еще? Ира, я занят! И потом, ты знаешь, сюрпризы я не люблю! – Но, услышав новость, заплакал: – Ах, Ирочка, девочка! Моя любимая девочка!
И снова слезы, слезы… Юрочка сам как ребенок. Трепетный, нежный, чувствительный. Полночи лежали без сна и говорили, говорили. Мечтали. Если мальчик – точно Костенька, Константин, в честь Юриного отца. А если девочка? Гуся настаивала на Анастасии – чудное имя, и полное, и короткое!
Юра кривился:
– Прости, но есть в этом что-то простонародное, плебейское, даже холопское! Нет, точно нет!