– Причем тут «плебейское»? – расстраивалась Гуся. – А принцесса Анастасия, дочь императора? Между прочим, как и Ксения, если ты забыл! – Тонкий намек на любимую матушку.
Муж небрежно отмахивался:
– Где мы и где император? Да и потом – куда ни плюнь, везде эти Насти, Даши, Арины и Маши.
Гуся спорить не стала: она и спор – вещи несовместимые. С улыбкой согласилась, что времени «на подумать» полно, разберемся! Да и разве это главное – имя? Она гладила свой тощий, впалый живот и разговаривала с ребенком. И ей казалось, что он ее слышит.
На следующий день свекровь слегла с сердечным приступом. Сюжет развивался по знакомой, отлаженной схеме – охи и вздохи.
– Юрочка, детка! Дай мне, пожалуйста, руку, и мы попрощаемся! Какое счастье умереть на руках любимого сына! Это то, о чем я мечтала!
У сына началась истерика. Гуся предложила вызвать врача.
– «Скорая»? – усмехалась старуха. – Зачем? У меня все прекрасно. Просто время пришло. Мой дорогой, – она обратилась к сыну. – Спасибо за то, что так долго мы были вместе!
Юра тоже настаивал на враче.
– Мама, мама! Я тебя умоляю! Хотя бы ради меня! Как я буду жить без тебя? Не оставляй меня, умоляю!
Гуся вздрогнула. Получилось, что она – призрак, мираж. «Как я буду жить без тебя?» Будто он ребенок и у него нет жены.
– Нет, нет, ни в коем случае, никакого врача! – верещала старуха. – Пришло мое время, сынок!
В глазах ее плескалась радость и даже счастье: «Слышала? Вот и запомни – ты здесь никто! Пустое место. Все здесь – я. Я и мой сын».
Через час рыданий и уговоров сынули «Скорую» все же вызвали. Приехал новый врач, не знакомый с капризной больной. Долго делал кардиограмму, потом внимательно изучал ее, несколько раз мерил давление, и на лице его было написано недоумение.
– На мой взгляд, – наконец сказал он, – вы совершенно здоровы. Ну разумеется, согласно почтенному возрасту. Сердечного приступа нет, давление в норме, живот мягкий, безболезненный.
Про себя Гуся охнула – что сейчас будет! Испепелит бедного доктора шквальным огнем! Надо было шепнуть в коридоре, предупредить, объяснить! Сделал бы успокоительное, и все бы закончилось.
Вытянув дрожащую руку, Ксения Андреевна побагровела и громко крикнула:
– Вон! Вон из моего дома! Пошел прочь, коновал!
Милый, немолодой, интеллигентный доктор не знал, что сказать. Перепуганная Гуся вытащила его в коридор.
Выслушав ее, он пробормотал:
– Сочувствую.
– Я привыкла.
– Да? – удивился доктор. – А разве к такому можно привыкнуть?
– Ко всему можно привыкнуть, – грустно улыбнувшись, ответила Гуся.
– Это так. Вот только, простите, а нужно ли? Гуся ничего не ответила.
Последующие три дня старуха писала жалобы – на подстанцию «Скорой помощи», в Минздрав, райком партии. Даже в СЭС. Писала лежа, отказываясь от еды. Вошедшей с подносом Гусе приказала:
– Выйди вон.
Юра молчал и страдал.
– Надо сказать матушке! – вдруг оживился он. – Обрадовать ее. Скоро у нее будет внук.
Гуся предчувствовала, что добром это не кончится, но разговор состоялся.
– Какой ребенок, Ирина? – Ксения Андреевна задохнулась от возмущения. – О чем ты? Когда твой муж еще не встал на ноги? Когда его мать, – она тяжело задышала, – тяжело больной человек! А деньги? На что мы будем жить, если ты будешь в декрете? Как такое вообще могло прийти тебе в голову? Твой эгоизм просто безмерен. Мы и так еле сводим концы с концами. А тут еще… Какой-то ребенок! Ты знаешь, сколько нужно младенцу? Молчишь? И правильно делаешь! Мы все погибнем, все, понимаешь? Я не о себе. – Затяжной, прерывистый вздох. – Моя жизнь и так кончена, это понятно. Я этого просто не выдержу. Да и кто я, в конце концов? Так, списанный материал. Я о Юре, о твоем муже. Ты же брала на себя ответственность, когда настаивала на замужестве. Ты же понимаешь, что Юрочка – большой ребенок, большой ранимый ребенок! А за ребенком нужен уход! Ты вышла замуж за творческого человека! И ты должна, ты просто обязана с этим считаться.
Не поднимая глаз, Гуся молча рассматривала свои руки. Тонкие, бледные, с прозрачными синими жилками и белесыми, ломкими ногтями.
«А ведь старая ведьма права, – равнодушно думала она. – На что жить, если не будет моей зарплаты? Надеяться на то, что Юра пойдет работать? Смешно и глупо. На то, что старуха отдаст свою пенсию? Вряд ли. Мама и папа помочь нам не могут, я у них и не возьму. А ребенку и вправду многое надо! Да и мне, пока я ношу. Фрукты и овощи, печенку, гранаты – у меня низкий гемоглобин. Кого я рожу? Инвалида? И как я справлюсь с тремя?»
– Я, Ксения Андреевна, на замужестве не настаивала. Это раз. И ответственность, как мне кажется, обычно берет на себя мужчина. А вообще-то, – она истерически рассмеялась, – вы правы. Правы во всем! Боливар не выдержит троих, он просто сдохнет! А быть дохлым Боливаром мне неохота.
Старуха удивленно вскинула брови: бунт на корабле? От этой тихони и такое хамство?
У двери Гуся обернулась:
– А вы поднимайтесь, Ксения Андреевна! Хватит уже болеть. И кстати, поешьте! А то не ровен час… – Громко шарахнув дверью, она вышла из комнаты.
Позвонить Яське, чтобы та поставила ей на место мозги? Утешила, уговорила, приняла за нее решение? Это выход. Яська сильная, смелая.
Но Яська трубку не брала, наверное, снова они с Викингом куда-нибудь укатили, у них это запросто. Сказать маме? Нет, нельзя. Мама будет плакать и вообще не поймет: как это? Первый аборт от законного мужа? Как такое возможно?
От родителей Гуся вообще все скрывала – зачем их волновать? Мама с ее слабой психикой, папа с его бурной и нервной реакцией на происходящее, с его слабым здоровьем, с его диабетом, гипертонией, стенокардией. Нет.
«Дура, половая тряпка, – ругала она себя. – Отчихвостить, поставить эту старую ведьму на место, чтобы та не посмела сказать ни слова! Это наша с Юрой жизнь, наше решение!» Впервые в тот день она поняла, что такое ненависть. Но, как всегда, быстро остыла – старость не радость, старость надо уважать, в конце концов, она мать ее мужа. «Бедный, бедный мой Юрочка! Всю жизнь под таким невыносимым давлением! И тут еще я… Я буду предательницей. И потом это вечное: «Она моя мать, и все разговоры исключены». Такую позицию можно только уважать.
А старуха… Постараться не обращать внимания, не тратить нервы. Что поделаешь – паршивый характер! Да, пожалеть себя и не тратить нервы, если это возможно.
Тут появилась надежда, что Юрочкину пьесу возьмет пензенский театр. Как же они были счастливы! Возбужденный, встревоженный, муж бегал по комнате и тер лицо:
– Ирочка! Неужели мы дождались, неужели наконец они поняли?
Гуся тихо радовалась за мужа.
В комнату свекрови она заходила лишь для того, чтобы поставить еду или принести чаю. На старуху не смотрела. Увидев невестку, та и сама, громко и горько вздыхая, отворачивалась к стене. О самочувствии Гуся ее не спрашивала – перебьется.
Надежды сбылись – пьесу купили. Деньги пусть небольшие, но все же! Блаженно улыбаясь, Гуся прикидывала в уме: это на коляску, это на кроватку, а это на приданое.
А вот Юрочка почему-то грустнел день ото дня. Понять, в чем причина, она, как ни старалась, не могла. Гладила его по руке, заглядывала в глаза:
– Юрочка, милый! Ну что с тобой, а? Ведь все хорошо и даже прекрасно! Я сто лет не была так счастлива, милый!
Он выдергивал руку. Молчал. Перестал есть, только пил чай с куском хлеба. Гуся извелась – в чем дело? Уговаривала пойти к врачу, сдать анализы. Он отказывался:
– Ира, пожалуйста! Оставь меня в покое!
Причина в ее конфликте со старухой? Хорошо, она готова идти на уступки, только чтобы в доме были мир и покой. Папа так и называл ее – миротворец. Главное, чтобы без молчания и скандалов, для нее это невыносимо.
Пару дней собиралась с духом и наконец решилась поговорить со свекровью. Но не успела, вечером того же дня разговор начал муж. Мялся, кряхтел и пыхтел, что было верными признаками сильнейшего душевного волнения.
Гуся пыталась его успокоить:
– Юрочка, я готова мириться!
Наверняка он обрадуется, его тоже можно понять, Ксения Андреевна – его мать.
Наконец Юрий заговорил:
– Ира, пойми, во всем должны присутствовать разум и логика. Ну не время сейчас, понимаешь? Умоляю тебя, дай мне встать на ноги. Дай наконец, – он снова запнулся, – почувствовать себя мужчиной, кормильцем! Ты же моя жена и должна понимать, как для меня это важно! После стольких лет ожиданий и издевательств мы с тобой дождались, это наш шанс. Она смотрела, не понимая, о чем он говорит. Слушала сквозь пелену. Пару раз растерянно переспросила:
– Что-что? Прости, не поняла.
Но стало доходить, и она, замерев от удивления и ужаса, не могла вымолвить ни слова.
– Поверь, мне было сложно сказать тебе это, – продолжал муж. – Гораздо сложнее, чем тебе слушать!
Гуся молчала.
Окончательно растерявшись, он закричал:
– Ира, мне тридцать три! Возраст Христа! Вспомни Пушкина, Лермонтова, Маяковского! А я? Где я, Ира? Нет, это невозможно! Тогда у меня ничего не получится! Я буду должен, обязан думать о куске хлеба, а не о творчестве. Да и вся эта суета с ребенком! Крики, болезни, пеленки, бессонные ночи! Подумай, Ириша! Как это вообще совмещается? И мама… Ты видишь, она сдает на глазах! А тут еще…
– Тут еще… – мертвым голосом повторила Гуся. – А тут еще наш ребенок, да, Юра? Такая мелочь, такой пустяк, правда? Такая гадость – крики, пеленки, сопли, бессонные ночи. Ты ведь это хотел сказать? Впрочем, ты и сказал… – Она помолчала. И вдруг, усмехнувшись, добавила, словно вспомнила: – Тебе тридцать три! Ты в возрасте Иисуса! А я? Сколько мне, ты забыл? Я тоже не девочка, мне почти двадцать восемь! Да и потом, сколько мне ждать? Три года, пять? А может, десять или двенадцать? Пока ты станешь богат и известен. А твоя мать. – Гуся недобро усмехнулась. – Она что, помолодеет? Ну там молодильные яблочки достанет или средство Макропулоса, да? Думаю, она за это многое бы отдала! Муж молчал.