– Ты, – выдохнула Гуся, – предатель. Ты меня предал. Не меня – нас. На меня наплевать. Ты предал нашего ребенка. Хочешь вот так, сам, вынести ему приговор?
Закрыв лицо руками, она наконец зарыдала. Рыдала, как никогда в жизни – до икоты, рвоты, спазмов в желудке.
Муж испуганно тряс ее за плечо, дрожавшими руками крутя диск телефона, чтобы вызвать врача. Через полчаса Гуся наконец замолчала. Как отрезало – без всхлипов, икоты, размазанных по лицу слез и соплей. Вытерев лицо руками, она встала с кровати.
– Не надо врача, Юра. Я в полном порядке. И вообще ничего не надо. Совсем.
«Уйти? – лихорадочно думала она. – Уйти к маме с папой, они помогут, чем смогут. В конце концов, с голоду не умрем. В год маленького в ясли, а я на работу. Справимся. Но имеет ли она право перекидывать все это на родителей? Они еще и не жили. Так, существовали, тянули всю жизнь свою горькую лямку, мечтая о пенсии. Мечтали поехать на море, в Прибалтику. «У нас кое-что отложено, – загадочно шептала мама. – В Паланге остатки родни, троюродная сестра и племянник. Пошью новое пальто, – продолжала она мечтать, – с каракулевым воротником! Его, Ирочка, хватит до конца жизни». – Мама словно оправдывалась.
Что они видели в жизни, ее родители? Дешевые билеты в театр на галерку, отпуск на сырых, дешевых, снятых на лето дачках? А, да! Два раза папе дали путевку в санатории в Подмосковье. Но там было не очень здорово – облезлый номер, плохая еда, у папы открылся гастрит. Не повезло и с погодой – казалось бы, лето, июль, а шли проливные дожди. Гусе пришлось отвезти им теплые вещи. А их гардероб? У папы два костюма, зимний и летний, и им лет по двадцать. У мамы – три кофточки и пара юбок. И две пары туфель, им тоже сто лет.
А! Было одно счастье – поездка на теплоходе по Волге! Еще лет двадцать они вспоминали эту поездку. И вот сейчас, когда они так ждут пенсию и строят планы, отнять у них все: деньги, мечты, планы, спокойные ночи? Повесить на них свои проблемы? Конечно, это будет еще и огромная радость, сплошной восторг – родители мечтают о внуках. Может, это придаст им силы и в жизни появится смысл? Да, именно так! Ребенок, внук – это новые силы, новые положительные эмоции, счастье!
Все решено, она возвращается домой и рассказывает маме с папой всю правду. Но самое главное – она уходит от мужа! Родители, безусловно, ее поймут и не осудят, они мудрые, добрые, светлые люди!
А Юра, как ни прискорбно, предатель и эгоист, весь в свою мать. И еще… кажется, она его разлюбила или, по крайней мере, стала меньше любить.
Но назавтра отца увезли в больницу – гангрена. Как он, врач, мог так запустить ногу? Нет, как-то лечил, чем-то мазал, сушил, мучился, надеялся. От мамы скрывал – боялся ее расстроить. Увы, все закончилось ампутацией по бедро.
Бедный, бедный папочка, бедная мама! Мама от него не отходила. После работы Гуся бежала, чтобы сменить ее. В больнице тошнило от запахов хлорки, йода, сладковатого запаха гноя, кислого – мочи. Забегала в туалет, где ее выворачивало. Мыла лицо, полоскала рот и шла к папе.
Папа страдал не от боли – от чувства вины перед мамой.
– Я все испортил, все ей сломал! Все мечты, все планы, понимаешь, Ирка? Все рухнуло. Вся жизнь, дочь, в тартарары! Что теперь? Я инвалид, немощь, обуза. А у нее так мало сил, доченька! Она и сама еле живая!
Гуся его успокаивала, гладила, обнимала и еле сдерживалась, чтобы снова не вырвало – запахи рвали ее на части.
Ночевать ехала к маме. Муж звонил и предлагал помощь. Она отвечала вежливое «спасибо» и клала трубку.
Аборт Гуся сделала через две недели. Без осложнений, и то слава богу.
Врачиха, выписывая направление, поглядывала на эту странную, худенькую, бледную, большеглазую и славную женщину с удивлением: замужем, почти двадцать восемь, своя жилплощадь. И – аборт? Странно.
– Вы хорошенько подумали, Ирина Григорьевна? Уверены, что принимаете верное решение?
Отведя глаза, Гуся кивнула.
Врачиха вздохнула: да кто там знает, что у нее в семье? Может, муж алкоголик. А может, еще что-нибудь. Сколько она всего повидала – на целую книгу. Женская доля дело такое…
– Ложитесь на кресло, Ирина Григорьевна! – пригласила она. – Все будет… нормально.
Гуся тихо расплакалась.
Натянув перчатки, доктор проговорила:
– Ну, мать твою, поехали!
Так она всегда говорила перед тем, как начать.
После больницы Гуся поселилась у своих. Помогала с папой, ходила по магазинам, стирала, гладила – словом, пыталась отгородить маму от хозяйственных дел. Но через месяц та сказала:
– Все, хватит, доченька, возвращайся домой! Посмотри на себя – мы и так тебя совсем измучили! Ты не волнуйся, мы справимся, мы же привыкшие к трудностям! Да и вообще, у тебя своя жизнь, ты так молода, а нам надо привыкать справляться самим. Да и как-то все наладится, девочка, возвращайся домой!
Измученная бессонницей, Гуся не сдержалась и разрыдалась: какое счастье, что она ничего не успела рассказать родителям. Возвращаться домой? А где ее дом? Опять туда, к Юре и его матери? Ох, как не хочется! Но родители… Они начнут переживать: как же так, Ира ушла от мужа, такого в их роду еще не было. Проплакала всю ночь.
А на следующий день позвонил Юра. Не говорил – кричал: он сломал ногу, даже за хлебом сходить некому. Маму увезли в больницу с сердечным приступом, а Гуся предательница. А еще говорила, что своих не бросают!
– Я приеду, – тихо сказала Гуся. – Через час я приеду.
Он, кажется, удивился и замолчал.
Гуся повесила трубку. «Ну вот, все решилось само собой, – усмехнулась она. – Жизнь сама расставила точки над i. А может, и хорошо?»
И Гуся поехала на Ленинский. «Приготовлю обед, приберусь, а там пусть разбираются сами. Зато моя совесть будет чиста».
Обрадованный муж суетился – снял с нее сапоги, надел тапки, предлагал чаю. В холодильнике было пусто, а раковина до краев заполнена грязной посудой. Гуся сходила в магазин, приготовила обед, прибралась в квартире. Боже, какая разруха! На полу в ванной лежала огромная куча грязного белья – пришлось запустить стирку.
К вечеру устала так, что не было сил сдвинуться с места.
– Останешься? – тихо спросил Юрик, смотря на нее преданными, собачьими глазами. – Я так соскучился по тебе, Ирка!
«В конце концов, ничего страшного не случится, – уговаривала себя Гуся. – Всего-то переночую. На дворе ночь, ехать к своим нет сил. Так устала, что просто не доплетусь до автобуса. А утром уеду, все решено».
Заглядывая ей в глаза, муж светился от счастья.
Она усмехнулась – какая забота! Странные чувства овладевали ею: и злость, и гнев, и раздражение, и даже презрение. Но тут же подступали другие – жалость, сострадание и даже раскаяние: как она могла оставить его, такого беспомощного, никчемного, уязвимого и безвольного? Эти чувства боролись в ней: мне его жалко? Я его жалею после всего, что он сделал со мной? Со мной и с ребенком? Никчемный и бесполезный неудачник, нытик и слабак! Но сердце ныло, и больше всего она чувствовала опустошенность.
Как же она устала, господи, какой был кошмарный и страшный месяц, как она смогла через все это пройти? Сколько может пережить человек, откуда черпает силы? Из каких глубин?
Однако переживает. Падает и встает заново. Кряхтит, стонет, проклинает судьбу и идет дальше. Если не умирает.
Ночью Гуся проснулась от осторожных прикосновений мужа.
Дернулась, как от укуса змеи.
– Не надо. Не смей, – твердо сказала она.
Он затих.
А утром – вот чудеса – Гусю разбудил запах кофе. На столе стояли тарелки, приборы, нарезанные сыр, колбаса, хлеб – все то, что она притащила вчера.
На сковородке подгорала яичница.
– У тебя горит, – усмехнулась Гуся. – Не прозевай.
Муж закивал, засуетился, дрожащими руками подхватил сковородку, обжегшись, швырнул ее на пол, и яичница разлетелась по кухне. Сев на табуретку, Юрий закрыл лицо ладонями. Гуся сидела как каменная – ни подойти, ни обнять, ни утешить не было сил.
– Хватит, Юра, – сказала она. – Ей-богу, хватит! Мне и так… хватает, поверь. И вообще я ухожу.
Дальнейшую сцену хотелось поскорее забыть. Юра валялся у нее в ногах, умолял, обнимал ее колени, пытался целовать руки, громко рыдал и обещал покончить с собой – без нее жизнь пуста и бессмысленна.
Вконец обессилев, Гуся молила мужа остановиться. Смотреть на унижающегося человека ей было невыносимо. Она попыталась встать – он обхватил ее за ноги, заглядывал в лицо глазами побитой собаки.
Наконец Гуся не выдержала и кивнула:
– Хорошо, я останусь. Только запомни – это абсолютно ничего не значит, ты понял?
Мелко закивав, Юрик поднялся с пола. «Какой же он жалкий», – мелькнуло у нее в голове. И снова заныло сердце.
Весь день, испытывая страшную неловкость, они не смотрели друг другу в глаза.
Старуху выписали через неделю – с обычным гипертоническим кризом в больнице долго не держат. Персонал ждал ее выписки, как манны небесной. Ксения Андреевна гоняла врачей и сестер, скандалила дни напролет – уколы делают плохо, врачи невнимательны, питание мерзкое, будят рано, и по ночам в палате горит свет. Соседки мерзейшие сплетницы, простонародье. В палате воняет. Ну и так далее.
Дома, надо сказать, она немного примолкла и даже улыбнулась невестке, горячо нахваливая готовку:
– Бульон, Ириша, прекрасный. Такой ароматный. Ты, детка, положила корень петрушки?
– Ничего я не положила. Морковь и лук – все, как обычно, – буркнула Гуся.
С мужем все было неясно. «Люблю ли я его, – думала Гуся, – или просто жалею? Жалкий, жалкий, потерянный неудачник, неловкий и неумелый, как малый ребенок, все валится из рук, весь в ожогах и порезах. Нет, – тут же возражала сама себе Гуся, – я полная дура. Юра законченный эгоист, даже эгоцентрик, не думающий ни о ком! А я слабохарактерная тряпка, вот и имею все это!» И снова откладывала возвращение к родителям – как оставить лежачую свекровь и мужа на костыле?
«Добились своего, – злилась Гуся. – Не мытьем, так катаньем». Надавили и добились – муж слезами и уговорами, старуха своим жалким видом и нежданными благодарностями. Но, кажется, никогда ей не были так рады – муж был нежен и предупредителен, старуха выдавливала из себя улыбку.