После похорон сидели с Яськой на Ядиной кухне.
– Знаешь, почему она умерла?
– Наверное, тромб, – отозвалась Гуся.
– Да я не о том! – поморщилась Яська. – Марья Семеновна долго и тяжело болела, верно? А Ядя? Она же была… конь-огонь, Гусь! Ни сердце, ни давление – ничего не подводило! Так, по мелочи – то колено заскрипит, то бок заноет после копченой колбасы, то голова поболит – ничего серьезного, фигня в ее возрасте. Так вот. Умерла она потому, что не смогла пережить свою старость. Как так – уходят силы, все меньше и меньше желаний? В гости почти не зовут, подружки – кто на кладбище, а кто не выходит из дома, все давно старухи. Поклонники испарились. Ну и меня нет рядом. Если бы она была со мной, с нами… – Яся заплакала. – Как я ее уговаривала! Она ж расцветала, когда к нам приезжала: шум, гам, накрытые столы, песни! И каждый день гости! А комплименты? Ее засыпали этими комплиментами! «Вы, Ядвига Стефановна, просто красавица! А фигура, а стать?» И ей начинало казаться, что все еще будет, не все ушло. А потом она возвращалась в Москву, в пустую квартиру, к умершему телефону. Теперь он молчал, Гусь! Ты же помнишь, как он разрывался? Мы еще смеялись: «Ядя, ты председатель Совета министров?» Она – ну ты помнишь – всем советовала, помогала, разруливала, решала чужие проблемы, что-то выбивала, доставала. Она этим жила. Жила! А потом все закончилось. И бедная Ядя не смогла с этим смириться. – Яся утерла слезы. – И у меня не получилось ее забрать. Ты же знала Ядю – упрямая, как ослиха. Гордая польская кровь: «Я буду жить у себя, а не в приживалах!»
Гуся ласково погладила подругу по руке.
– Все правда. Почти здоровая женщина, жить бы и жить. Но хотя бы легко ушла, без мук и страданий. Не то что мама… Мамочка…
И Гуся заплакала. Ревели вместе, и понемногу отпускало.
Через неделю Яська уехала. Гуся пыталась жить – поняла, что надо искать работу, чтобы каждый день, с утра, как все люди, вставать по будильнику, умываться, проглатывать кофе с бутербродом, подкрашивать губы, надевать платье и туфли и торопиться в метро.
Надо было бежать из дома, спасаться, потому что дома было невыносимо. Невыносимо видеть мамины вещи: платья в шкафу, бусики из горного хрусталя, тюбик помады, стесанный справа, остатки рассыпной розовой пудры «Маска», крема «Березовый» в малиновой баночке. Остатки любимых духов «Быть может». Мамина чашка с пионами, газовая косынка на шею, все еще пахнущая польскими духами. Вся комната была наполнена мамой. Мама была везде: занавески, которые она выбирала, комод, доставшийся от бабушки. Бра с желтым гофрированным колпачком над кроватью. Любимый плед в желтую полоску, синяя вазочка на подоконнике.
Через три месяца после похорон соседка Галочка, не поднимая глаз, протянула Гусе конверт.
– От кого? – удивилась Гуся.
Открыла конверт. Мамину комнату отбирали. Постановление от такого-то года, такого-то числа.
Гуся остолбенела. В коридор вышли соседи – Вера Павловна, баба Катя, Галочка, Семенов, Нина Васильевна. По глазам поняла – знают.
Семенов горячился больше всех:
– Отстоим! Не отдадим, напишем коллективное письмо, соберем подписи! Как так – Марьсеменовна и Григорий Петрович трудились всю жизнь! Отдельной квартиры так и не дождались. Трудяги, заслуженные врачи – и такое!
– Брось, Федя, – оборвала его Нина Васильевна. – Заткнись. Ничего не получится, Ирке комната не полагается. Она прописана у себя, она одиночка, две комнаты – слишком большая роскошь. Советский человек, как известно, – желчно усмехнувшись, фыркнула она, – умеет довольствоваться малым! К тому же на комнату претендует новый участковый. А это, друзья мои, власть! В общем, заживем с новыми соседями. Не трать, Ирка, силы, ни черта не получится. Перетаскивай Машины вещи и обустраивайся. Милиционэр долго ждать не будет. Жилья своего у него нет, человек он деревенский. Ну, как все эти… милиционэры… – Махнув рукой, Нина Васильевна пошла к себе. Остальные молчали.
– Может, хоть поменять твою на родительскую, а, Ир? – жалобно всхлипнула Вера Павловна. – И метраж, и светлее. Ну и вообще… Память…
– Не разрешат, – буркнула Галочка. – Вам же сказали – участковый, власть! К тому же с двумя детьми. Какой «поменять»? Какой «отстоять»? Вы о чем? Да и не может наша Ирка «отстоять и поменять». Вы что, не в курсе? Да и кого ваша память волнует? Так, Ир. Давай подумаем, что да как. Завтра суббота, выходной, вот мы и поможем! Правильно, товарищи проживающие соседи?
Семенов продолжал бубнить свое:
– Попытка не пытка, за спрос денег не берут.
Но внимания на него уже никто не обращал.
Гуся сидела в коридоре на табуретке под висящим телефоном и не понимала, как ей жить дальше. Ясно было одно – ни в какой ЖЭК и ни в какие там райсобесы она не пойдет.
– Спасибо, – пробормотала она. – Спасибо за вашу поддержку. Но бороться я не буду. Да и ни к чему. Я одна, и мне вполне хватит моей комнатушки. Нет, правда!
– А если выйдешь замуж? – осторожно спросила Галочка.
Гуся ее перебила:
– Замуж? Ну ты даешь! Какой «замуж», Галюш? Кому я нужна? Все, друзья мои, расходимся! Еще раз спасибо за поддержку, а я пошла собирать вещи.
Сказано это было твердо, с каким-то веселым, дурным отчаянием.
Зайдя в комнату, Гуся расплакалась – все это, такое родное, такое любимое, и на помойку? В ее комнату ничего не влезет. Куда деть мамины вещи? Куда книги, куда все остальное?
Взяла ключ и пошла к себе. Открыла дверь. Сильно пахнуло пылью и затхлостью. Распахнула настежь окно. От ветра зашевелились, ожили клубки пыли. Села на кушетку и замерла.
За два дня с помощью Галочки, Нины, Веры Павловны и подполковника Гуся переехала. Сначала, конечно, пришлось все отмыть, отчистить, отскрести. Семенов – верх благородства – побелил потолок. Старые обои прикрыли эстампами. Гуся раздала все, что не влезло, – мамин шкаф отправился к Галке. Придется купить узкий, двухдверный. Мамина кровать заняла сразу полкомнаты, и ее оттащили в Наришкину комнату – на время, конечно. Впихнули этажерку и тумбочку – уже хорошо. Книги на этажерку и в чемодан под кровать, пока, на время, а там купим книжные полки. Повесили мамины синие занавески, постелили скатерть с ришелье, на столик поставили синюю вазочку. Семенов притащил дрель и приладил прикроватный коврик, мамин любимый, и фотографии.
Вечером Галочка принесла Гусе холодную рыбную котлету с соленым огурцом и куском черного хлеба, и Гусе показалось, что ничего восхитительнее она не ела.
Выключила радио и улеглась. Закрыла глаза и улыбнулась – кажется, впервые за долгое время. Всё, всё.
Всё! Теперь ее никто не тронет, теперь она у себя дома, хозяйка.
Засыпая, услышала слабый стук в дверь. Отвечать не стала, не было сил. Сквозь чуть приоткрытые ресницы увидела Верочку – та вошла на цыпочках и осторожно поставила на столик тарелочку, прикрытую салфеткой. По комнате разнесся густой и сладкий запах ванили. А Гуся улетела, уплыла в глубокий, счастливый, спасительный сон.
Участковый заселился через два дня. Толстый, красномордый, надутый как индюк. Он тащил два огромных чемодана с ручками, перевязанными синей изолентой. Вслед за ним тащилась высокая, худая, изможденная бледная женщина с недовольным и злым лицом, держа за руки двух белобрысых, расхристанных пацанов.
Замершие соседи тоскливыми взглядами проводили семейку и тут же переглянулись. Нина Васильевна шарахнула дверью. Галочка взялась за оладьи. Подхватив чашку с чаем, ушла к себе Вера Павловна. Только Семенов растерянно топтался возле Галочки и жалобно спрашивал:
– А может, и ничего, пронесет? Человек же при должности, а? Вряд ли начнет хулиганить.
Галочка молчала. Настроение было паршивым. Все понимали – в их дружной квартире грядут перемены. И они не ошиблись. Ничего хорошего их не ждало – милицейские дети носились по коридору и орали как резаные. Бледная немощь – так Нина окрестила жену милицейского – торчала на кухне и без конца что-то готовила. Квартира пропахла вареной капустой: «Мой любит щи!» Мужа по имени она не называла, только «мой» и «сам».
– Деревенщина, – бросала Нина Васильевна. – Как же, новоявленные москвичи!
Так и стали звать участкового в квартире номер 14 – «мой» и «сам».
Семья участкового ела на кухне. «Питалась», – как говорила бледная немощь, которую звали Клавдией. По деревенской привычке «питались» они из одной сковородки.
На время их обеда и ужина соседи из кухни испарялись. Слышать постоянное чавканье, звук подзатыльников, стук ложек о тарелки, рыгание и прочее было невыносимо.
«Была квартира, и нету, – сетовали соседи, – была одна семья – и на тебе». А делать было нечего. Только смириться и привыкать.
На любое замечание – а делала их исключительно смелая Нина – милицейский реагировал одинаково:
– Шумно? Ватой уши заткните! А не нравится – съезжайте. Мы по прописке, у себя дома! Мы что, детей на цепь посадим?
Но постепенно все смирились – человек смиряется со всем. Только совместные чаепития и праздники на общей кухне канули в Лету – не до них, совсем не до них.
Кажется, только у Гуси все было прекрасно – с утра она убегала на работу. Устроилась она в бюро переводов почти у самого дома. Десять минут – и на месте. Ах, как она была счастлива! Тишина, разговоры на полутонах, запах книжной пыли, шелест бумаги и чернил для печатных машин. Сотрудницы, милые, интеллигентные пожилые женщины, не задавали лишних вопросов.
И еще чаепития, непременно два, а лучше три – в двенадцать, в четыре и в шесть, перед самым уходом. Свежий чай с печеньем и засахаренным вареньем, теплые булочки из булочной напротив.
В июле ей предстоял юбилей – тридцать пять. Отметить надо было дважды: на работе и, конечно, дома. Подкопив денег, Гуся бегала по магазинам в поисках вкусненького. В тумбочке стояли две банки горбуши на салат, две банки маринованных венгерских огурцов, две баночки майонеза, компот из персиков, две банки рижских шпрот, узеньких и золотистых, и югославская банка ветчины – большая удача! Нина Васильевна обещала достать сухой колбасы и приличного сыра. Накануне, отстояв полтора часа в очереди, Гуся смогла чудом купить два торта. А перед самым юбилеем пришла посылка от Яськи – любимая припудренная чурчхела, коричневая вяленая хурма, сушеный кизил, коробка с «хворостом» от Яськиной свекрови и, конечно же, фрукты: огромные персики, здоровенные груши, темный виноград. А еще две бутылки грузинского вина. Словом, празднику быть!