Как же Лельке не повезло. И при такой красавице-матери и королеве бабке Леокадии.
Громко вздохнув, Юля тихо шепнула:
– Лель, ты спишь?
Увидела, как та дернула тощей ногой. Услышала всхлип.
– Я не сплю.
Юля села на край кровати и взяла ее за руку. Рука, как ни странно, была очень холодной, почти ледяной.
– Лель, – прошептала Юля, – прости, но я ухожу. Я не могу здесь оставаться. Надеюсь, ты понимаешь.
Лелька молчала. Юля чувствовала, как напряглась, окаменела ее спина.
– Ты прости меня, а? – повторила она. – Я понимаю, тебе тяжело. Но, Лель, я не могу, понимаешь? Мне здесь трудно дышать. Да и за вещами он наверняка вернется. А встретиться с ним… Нет, не смогу. Просто не выдержу.
Лелька ничего не ответила.
– Да и потом, – судорожно вздохнула Юля, – видеть мою зареванную морду – вряд ли это то, что тебе сейчас нужно. Ты должна смотреть на красивое и думать о хорошем…
Лелька всхлипнула и, не поворачиваясь, проговорила:
– Я все понимаю. Не думай обо мне, думай о себе. Как тебе проще.
– Проще, – усмехнувшись, повторила Юля. – Мне теперь проще никак. Но я выдержу, не сомневайся. Я все переживу.
– Я это знаю, – тихо ответила Лелька. – И не сомневаюсь. Только не пропадай, а?
Юля громко вздохнула.
– О чем ты! Буду звонить. Каждый день. А если начнется, ты тут же дай знать! Слышишь, Лелька? Тут же, я сразу приеду.
Она погладила Лельку по спине. Та дернулась и застыла.
Услышав стук входной двери, Лелька подумала с облегчением: «Какое счастье, что она ушла! Иначе я бы не выдержала смотреть ей в глаза и видеть, как она мучается, как страдает. Как умирает от тоски и любви. Как все еще ждет его и надеется. Я бы не выдержала – это она, Юлька, сильная. А я так, бесхарактерная слабачка! Не выдержала бы и все рассказала. Ой, не дай бог! Как хорошо, что Юлька ушла!»
Мамы не было дома – уже хорошо. Войдя в квартиру и вдохнув родные запахи, Юля почувствовала, что ей стало полегче.
Как хорошо дома. Как-то спокойно. Правда еще предстоит объяснение с мамой. Ну ладно, и это переживем. Что разговор с мамой по сравнению с тем, что в ее жизни случилось.
Юля пошла к себе в комнату, разобрала и повесила в шкаф вещи, вернулась на кухню и открыла холодильник. Конечно, был полный обед: щи, макароны по-флотски, даже кисель – густой, темно-бордовый, наверняка из смородины. «Я хочу есть, – с удивлением подумала она. – Ничего себе, а? У меня случилось такое, а я хочу есть! Меня практически нет, а я глотаю слюну, глядя на миску с макаронами. Мне хочется свежих горячих щей со сметаной и густого, сладкого киселя. Я чудовище? Монстр без сердца, если думаю о еде?»
Она поставила на плиту кастрюльку со щами. По кухне поплыл аппетитный запах. Налила их до краев в любимую тарелку с зелеными горохами по ободку, плюхнула ложку сметаны и поднесла ложку ко рту. Осторожно попробовала губами. Проглотила. И через пару секунд ложку бросила.
Не могу. Противно. Тошнит. И дело тут не в щах – мама готовит прекрасно. Осторожно отпила киселя – то же самое. Не глоталось. Выплюнула в раковину – противно, а кисель она обожала.
Выходит, не монстр и не чудовище.
На ватных ногах добралась до постели и рухнула. Спать, спать. Спать. Такой день, такой вечер, такая ночь. Как она все это выдержала? Понятно, человек существо сильное, подчас сильнее зверя – выдерживает такое, о чем и подумать страшно. А лучше и не думать. Ах, если бы можно было не думать! Вычеркнуть, забыть, начать заново, словно той жизни не было вовсе. Но разве такое бывает?
Проснулась она к вечеру, когда за окном было темно. Спала – уже счастье!
За окном качала ветвями и шелестела листьями огромная липа, разросшаяся до четвертого этажа. Соседи постоянно спорили – спилить или оставить. Кого-то устраивала тень и шелест листвы, а кто-то боялся, что по дереву легко взберется воришка. Да и тень не всегда хорошо – в серой Москве мало солнца.
Но, пока шли споры, липа стояла. Юля ее обожала. Хотя в детстве боялась – просыпаясь по ночам от стука и царапания веток по оконному стеклу. Ей казалось, что злая волшебница Бастинда тянет к ней костлявые и жадные руки. Теперь, в жару, старая липа спасала.
Дверь открылась, и на пороге возникла мама. Стоя в дверном проеме, она изучающе разглядывала дочь.
– Ужинать будешь? Как я поняла, ты не обедала.
– Попробую, мам, – тихо ответила дочь, предвкушая непростой разговор.
На тарелке лежали сырники, политые сгущенкой.
Юля поняла, что аппетит не проснулся. Но не хотелось огорчать маму. Села за стол и, вяло ковыряя вилкой в тарелке, съела полсырника.
Мама ела молча, слушая последние новости – работал телевизор. Доев, встала и посмотрела на дочь.
– Не хочешь – не ешь.
Юля кивнула.
Пока мама мыла посуду, Юля прибавила громкость в телевизоре – повисшее молчание было тягостным, невозможным. Наконец мать все закончила и, вытерев руки, села напротив.
– Ну, как я понимаю, ты домой навсегда?
Юля кивнула.
– Понятно. Ну и хорошо, дочка!
Было видно, что она подбирает слова.
– Мам, – ответила дочь, – не волнуйся. Да, я вернулась. Так вышло. Мы разошлись. Я…
Мать нахмурилась и перебила:
– Беременна?
Юля отчаянно замотала головой.
– Да нет, что ты! С чего ты взяла?
Видела, что мать даже не старается скрыть облегчения.
– Послушай, дочка. Я… понимаю… Что-то случилось. В душу не лезу. Но хотя бы что-то я знать должна? Если тебе тяжело – не говори.
– Мама, – закричала Юля, – мне очень тяжело, понимаешь? Очень тяжело и очень плохо! Он меня бросил! Нашел другую и бросил! Накануне свадьбы! И это еще унизительнее! Мне плохо и страшно, мне больно и… Но я, мам, подыхать не собираюсь, поверь!
– Еще бы! Из-за такого дерьма, как твой Петя, и подыхать?
Юля молчала, уставившись в темное окно.
– Ну и слава богу, что все закончилось! – продолжила мама. – Большая удача. Женишок без порток и к тому же сноровистый, дерзкий. Нам с ним не ужиться, я чувствовала. Храбрился, а сам без жилья и без денег, тот еще кавалер! Да и вообще. – Мама устало села на табуретку. – Не нравился он мне, Юлька. Не знаю чем, но не нравился. Сердце чуяло, что ли? Да и ты – такая молодая и такая красивая! Ты же красавица, дочь! Я-то вижу, как на тебя оборачиваются. А ты как заколдованная, ничего не замечала. Будет еще сто таких Петь. И не таких, а получше! С головой надо замуж идти. Я не просто так говорю. Опыт, Юль. Сама в восемнадцать за папу вышла – и что? А ничего. Просто жизни не видела, и все, а так ничего. Гарнизоны эти чертовы, потом общежитие. И деньги, деньги – всегда не хватало. Знаешь, Юлька, – она помолчала, – любовь-то заканчивается, какой бы ни была. Уходит. Быт съедает, скандалы, взаимные претензии. Обиды сжирают – вот что самое страшное. Моментами смотришь и ненавидишь. За все ненавидишь и все раздражает. Вот что такое раннее замужество! А однажды тебя накрывает усталость – такая, хоть вой. Руку поднять и то сложно. Сядешь на табуретку и воешь волчицей. Такое отчаяние, Юль! И самое страшное, что ничего впереди! Ничего! Все так и будет – дом и работа, давка в магазине, давка в автобусе. Подсчет копеек, заначка на новые сапоги. Копишь, а все не хватает, потому что в конце месяца туда обязательно влезешь. И через неделю, и через месяц, и через год. И через пять, Юль, все будет так же, вся эта серая, тусклая, невыносимо скучная жизнь. Однообразная до тошноты, известная наперед. И это, девочка, даже в самых счастливых семьях, в удачных браках, где вроде все хорошо. И просыпаешься одним утром, одним из тысячи, самым обыкновенным и рядовым, и надо встать, приготовить яичницу, собрать в школу ребенка, убрать постель, разморозить на вечер кусок мяса, погладить юбку, успеть накрутить бигуди. Но вдруг застываешь на месте от этого открытия. Потому что понимаешь, что нет ее, любви. Тю-тю! Была и сплыла, все закончилось. И ты совершенно равнодушно смотришь на этого человека. Равнодушно, с иронией и раздражением. Господи, как же все надоело! И становится так обидно, хоть плач. А плакать некогда – пора на работу. В метро продолжаешь давиться слезами – ну как же так, а? Зачем тогда все это было? И жизнь-то к закату. А самое главное и самое страшное, ты понимаешь, что больше ничего у тебя не будет! Ничего, понимаешь? Ни свиданий под липой, ни поцелуев, ни томных вздохов, ни ожидания – ни-че-го! И плачешь, плачешь… Жалеешь себя. Женский век, дочка, короче вздоха. А потом ничего, смиряешься. Привыкаешь и к этому – как ко всему остальному. И снова закрутит, замотает, завертит так, что не до глупых мыслей. Ты повторяешь себе, что он неплохой муж и отец. Такими мужиками не бросаются. А как посмотришь на всех остальных, еще и стыдно становится. У тебя-то, оказывается, все хорошо и даже отлично! И муж непьющий и негулящий, хозяйственный, и дочка здоровая. И квартира своя. Да все у тебя хорошо, а ты ноешь, нахалка! Уговариваешь себя, убеждаешь… А получается плоховато, и все равно себя жалко – как быстро все пролетело! Вся эта жизнь с ее проблемами, мелочными и раздражающими, вечная борьба за выживание. Нет, я все понимаю. Как понимаю и другое: молодость прошла, а зрелость – прямая дорога к старости. И еще, Юлька, так мало радостей! Так мало! Новая кофточка, лак для ногтей? Нам, советским женщинам, и это огромная радость.
Обидно, конечно, но… потом понимаешь. Успокаиваешься и понимаешь – это жизнь. Жизнь без прикрас, так у всех, ты не одна. Давай, дочь, не майся! Все еще впереди. Побольше оптимизма и… вперед, к новым вершинам, пока молодая! Окончишь институт, встретишь хорошего человека, выйдешь замуж, родишь ребенка. Все еще впереди. Вся жизнь, Юль. Только не торопись, умоляю! Поживи для себя.
А то, что сорвалось это мероприятие, – так это, дочь, счастье.
Поморщившись, Юля застонала.
– Мама, ну можно без лозунгов и без речевок? Пожалуйста! – И, сорвавшись со стула, опрометью бросилась в свою комнату.