Николай Гаврилович некоторое время молча разглядывал немку. «Тертая и вышколенная птичка, — думал он. — Выдержка!» Не спеша вынул из сумки личную карточку агента 015 из картотеки Леймана и протянул ее квартирантке.
— Ваша, кажется, фотография, а вот и ваш оттиск большого пальца… И роспись. Ну что. Марта Луиза Мюллер, будем отпираться?
Кокетливая улыбка слетела с сочных выпуклых губ.
— Нет… Нет, не буду отпираться.
— Где радиостанция?
Луиза отдернула возле кровати домотканый цветастый коврик. За ним оказалась глубокая ниша.
— Доставайте рацию! — спокойно приказал Телеверов, словно речь шла о самом обычном хозяйском деле.
— Сейчас.
Луиза через кровать потянулась к нише, отодвинула кусок старой фанеры и вынула небольшой деревянный ящик. В нем находился чемоданчик с кожаной ручкой. Лейтенант Иванов взял его и поставил на стол.
— Все? — спросил Телеверов.
— Да.
— Откройте чемоданчик.
Луиза подошла к столу. В чемодане, едва она подняла крышку, тускло сверкнул металлический корпус портативной рации.
— Неплохая машинка, — заметил Телеверов. — «Телефункен»… Старшего лейтенанта Соломакина помните?
— У меня их много было, — призналась Луиза, пытаясь изобразить на лице небрежность.
— Вы тогда разыграли роль студентки Вилмы…
— А-а, — равнодушно протянула она. — Теленок.
— Собирайтесь.
На первом же допросе Луиза призналась во всем, лишь умолчала о последней передаче. За час до прихода чекистов она успела отстучать радиограмму, в которой сообщала координаты главной продовольственной базы города — Бадаевских складов.
Часть вторая. Пути в неведомое
Глава первая
Марина Рубцова, или, как она значилась по документам, Анна Рунке, сошла на последней трамвайной остановке. Пройдя три квартала, она свернула на тихую улицу окраины Брюсселя. Серые старые каменные дома стояли плотно, прижавшись друг к другу, вздымая вверх остроконечные крыши, чем-то похожие на сложенные ладони католиков, поднятые молитвенно в хмурое декабрьское небо. Улица была пустынной. Булыжная мостовая тускло и влажно поблескивала квадратиками обтесанных камней. На углу у булочной, загораживая почти половину улицы, стоял громоздкий серый автофургон.
Рубцова скользнула взглядом по машине, отмечая про себя, что автофургон уже третий день появляется у булочной в эти предвечерние часы. Никакого подозрения фургон в ней не вызвал — машина как машина.
Марина спешила в свою небольшую комнату, которую удалось снять за недорогую плату полтора месяца назад, когда чудом удалось ускользнуть от гестаповских ищеек и кружным путем перебраться в Брюссель. То были трудные дни. Газеты и радио кричали о близкой окончательной победе немецкого оружия, о том, что войска фюрера у стен Москвы и в большевистский праздник седьмого ноября назначен парад победителей на Красной площади… Именно в дождливый холодный день седьмого ноября и удалось наконец ей перетащить в эту комнату на четвертом этаже, под самой крышей, чемодан с рацией. На душе было тоскливо и пасмурно. Нарушая законы конспирации, Марина, закрыв дверь и не снимая пальто, включила приемник. У нее от волнения вздрагивали пальцы, пока она искала знакомую с детства московскую волну. Что там? Кто там?.. Марина не выдержала, и слезы потекли у нее из глаз, когда наконец услышала близкий и родной голос московского диктора, передающего последние известия. Рубцовой удалось захватить лишь конец передачи, но и из него она узнала, что на Красной площади был парад наших войск и выступал Сталин… И так сразу стало легко, так радостно, словно она побывала дома, в переулке на Арбате, повидала близких. Москва стоит, Москва держится!
Марина чуть улыбнулась, вспомнив тот праздничный ноябрьский день, услышанные родные русские слова, торжественно-строгий и в то же время задушевный голос московского диктора. Тот голос звучит у нее в ушах. Еще бы! Почти год она находится здесь, и за все это время не слышала русской речи. Всюду только французский, фламандский и осточертевший лающий немецкий. И Москву приходилось слушать лишь на французском или немецком, когда шло вещание на Запад. Даже при встречах с товарищами по опасному делу также разговаривала на немецком. Таков закон разведки, вживайся в ту страну, где работаешь. Марина не раз ловила себя на том, что она даже мыслит по-немецки или по-французски, и ночами, чтобы не забыть родной язык, повторяла, закутавшись в одеяло, шепотом стихи Пушкина.
Вальтер Лангрен появился в Антверпене вдруг и в самую критическую минуту. Марина никогда раньше его не встречала и не знала, но ее предупредили, что придет «наш товарищ». Вальтер забрал тяжелый чемодан с рацией и запасными батареями, вручил Рубцовой билет на поезд и рассказал, на какой станции пересесть, чтобы кружным путем добраться в столицу Бельгии.
В Брюсселе, сойдя с поезда, она поспешила в центр города, где, как и было условлено, в уютном кафе возле национального банка они и встретились. Вальтер передал Марине документы на имя Анны Рунке, небольшую сумму денег и дал адрес, где можно снять меблированную комнату.
— А теперь идите прямо и через квартал сверните налево, — сказал он тихо, когда вышли из кафе. — Там хорошая датская парикмахерская. Перекрасьте волосы в другой цвет и вообще измените прическу.
— Хорошо, — ответила Марина.
— И еще. Придумайте что-нибудь, чтобы изменить ваш облик. — Вальтер внимательно посмотрел ей в лицо, отчего Марина смутилась. — Изобразите на лице какой-нибудь шрам или посадите родинку. Вы должны быть совершенно иной, чем там.
Он не сказал «Антверпен», но и так было ясно. Марине хотелось подольше быть рядом с этим человеком, но он попрощался и ушел.
Как звать Вальтера, какая у него настоящая фамилия, Марина, естественно, не знала. Но ей почему-то казалось, что там, в России, его зовут просто и ласково — Ваня, что родился и вырос он где-то на Урале. Однако расспрашивать его она не решалась, потому что хорошо знала, что такое в их деле осторожность, что подобные вопросы задавать не полагается, а если бы она все же и спросила Вальтера, то он наверняка бы улыбнулся и отделался какой-нибудь шуточкой.
Встречи их всегда были очень краткими, со стороны даже и не подумаешь, что они знакомы. Вальтер незаметно передавал ей спичечный коробок, в котором на дне лежало донесение — тонкая папиросная бумага, аккуратно сложенная в несколько раз. Рубцова должна зашифровать это донесение и как можно скорее передать в Центр. Если же приходили указания или запросы Центра, то Марина передавала их Вальтеру.
В тот день состоялась очередная встреча, и у Марины опять появился спичечный коробок. Он лежал в дамской сумочке, рядом с маленьким флаконом парижских духов, тощим кошелечком и остатками губной помады. Что поделаешь, экономить приходится во всем, даже в самом необходимом.
Марина направилась к кирпичному старому дому, открыла высокую застекленную дверь и, поднявшись на четвертый этаж по лестнице, заперлась в своей комнате. Сбросив плащ, она первым делом зажгла горелки двухконфорочной плиты. Закутавшись в плед, взяла с полки потрепанный том А. Дюма «Три мушкетера» и, раскрыв на нужной странице, подошла к столу. Пододвинула чернильницу, вынула из спичечного коробка, положила перед собой тонкую папиросную бумагу, исписанную мелким, четким, твердым почерком, и начала колдовать. Каждое слово донесения быстро превращалось в цифры. И эти цифры вырастали столбцами на листке обычной школьной тетрадки.
Тщательно проверив работу, Марина подошла к газовой печке и поднесла к веселому огоньку папиросную бумажку. Бумажка вспыхнула ярким пламенем и мгновенно превратилась в пепел… Теперь эти столбики цифр, записанные на листке ученической тетради, кроме самой Марины Рубцовой, никто во всей Европе не мог понять и превратить в слова. Только там, в Москве, в Центре, могли прочесть ее «письмо». Таков порядок работы, тут ничего не попишешь, и Марина в шутку именовала его на военный лад «уставом внутренней службы радиста».
Сжигая донесение, Рубцова снова подумала о том не известном ей нашем человеке, который достает эти важные и ценные сведения, рискуя собой каждую минуту. Кто он? Ей почему-то казалось, что он обязательно высокий, плечистый и красивый.
Здесь, в Брюсселе, приняв от Вальтера первое донесение, Марина невольно обратила внимание, что тонкая бумага исписана тем же мелким и четким мужским почерком, что и те донесения, которые она получала в Антверпене. Там донесения ей передавал Ганс, пожилой грузноватый человек средних лет, типичный немец: педантичный, аккуратный, вежливый. Можно было бы подумать, что их пишет Ганс, но Рубцова видела, как того убили. Ганс погиб у нее на глазах.
В тот день она опаздывала на встречу, и ей пришлось взять такси. Подъезжая к фонтану, где они должны встретиться, Марина издали заметила Ганса. Он стоял к ней спиной с газетой в руке. Из окна такси Марина неожиданно увидела, как к Гансу подошли двое гестаповцев и один в штатском…
Рубцова не помнит, какие слова она выкрикнула таксисту, но помнит, как ее била крупная дрожь, как она рыдала и требовала немедленно вернуться назад и подобрать Ганса. Перепуганный шофер, не желая впутываться в темную историю, грубо ругался и гнал, гнал свою машину. Он увез ее далеко от центра города. А когда Марина немного успокоилась, пришла в себя, они колесили уже в пригороде Антверпена.
— Довольно слюнявиться, — нарочито строго сказал таксист, едва Марина утихла. — Приведи себя в порядок.
Марина, все еще всхлипывая, послушно кивнула и, вынув из сумочки носовой платок и помаду, стала торопливо вытирать слезы. Выждав, пока пассажирка придет в себя, таксист затормозил неподалеку от автобусной остановки.
— Я, к вашему сведению, мадам, патриот своей страны и люблю Бельгию! И ненавижу фашистов! Но у меня, извините, вот здесь, — он похлопал ладонью по широкой загоревшей шее, — вот здесь сидят шесть человек детей! Так что вы меня понимаете?