- Ты… ты зачем это через лед?.. - заикаясь, закричал на девочку Санька.
- Я бы пробежала, - растерянно заморгала Маша, - а тут вода кругом… голова закружилась.
- Всегда с тобой беды наживешь! - петухом наскочил на Машу Девяткин и ударил себя в грудь кулаком. - Еще и утонуть могла. А мы отвечай! Как в прошлое лето, когда у тебя в Черном омуте ноги свело.
- Кто бы говорил! - фыркнула Маша. - Это у тебя ноги свело.
- Видали! - разошелся Девяткин, обращаясь к мальчишкам. - Еще и спорит. Нет, довольно! Заказать ей за нами увязываться! На всю жизнь. Пусть ходит со своими девчонками.
- Веселый разговор, - негромко произнес паренек в ушанке. - У вас что же, так заведено?
Санька, словно от толчка, обернулся назад. Паренек сидел на бурой проталине и переобувался.
Был он невелик ростом, худощав, смугл, глаза его чуть косили, и в них бегали озорные искорки.
- Как - заведено? - настороженно переспросил Санька.
Паренек ответил не сразу. Он выжал воду из мокрой портянки, ловко, без единой складочки запеленал в нее ногу и сунул ее в широкий зев кирзового сапога.
- А так… Девочка чуть не утонула, а они… на бережку стоят, наблюдают.
- Кто… на бережку?
- Виноват, на мостике.
- Говори, да не заговаривайся! - Санька не заметил, как сделал шаг к незнакомцу, и неожиданно, без всякой связи, но довольно сурово, как ему показалось, спросил: - Ты чей? Куда идешь?
Паренек в ушанке вскочил на ноги, притопнул сапогами:
- Патруль? Проверка документов? Прикажете доложиться?
- И проверю… очень свободно. Много тут ходит всяких…
Но паренек будто не расслышал этих слов. Он смотрел на Машу. Девочка, стоя на одной ноге, сняла с другой сапог и, прыгая, выливала из него воду. Нога была красная, зазябшая.
Паренек подбежал к Петьке, выхватил у него из рук свой вещевой мешок, достал сухие портянки и протянул девочке:
- Переобувайся: простудишься!
Санька чуть не поперхнулся от досады. Мало того, что неизвестно откуда взявшийся паренек выставил его чуть ли не трусишкой, - он же первый предложил Маше переобуться.
Но Маша портянки не взяла.
- Я домой побегу… - И она обернулась к пареньку в ушанке: - Пойдем к нам! Отогреешься. Тебе еще далеко идти?
- В Стожары мне, в колхоз имени Пушкина.
- В Стожары? - воскликнула девочка. - К нам, значит. Мы все тут стожаровские. Вот она, за рекой, деревня наша. А ты к кому?
- Дед Векшин - у вас есть такой?.. Захар Митрич.
- А ты… ты к деду идешь?
- К нему.
Маша отступила шаг назад, обошла паренька кругом:
- Тебя Федей зовут? Да? Федя Черкашин?
Паренек, недоумевая, кивнул головой.
- Ребята! - закричала Маша. - К Векшину внук приехал! Федя Черкашин! - и, схватив мальчика в ушанке за руку, потянула за собой: - Пойдем, я тебя провожу.
Глава 7
ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК
Изба Захара Векшина стояла на краю деревни. Чудом сохранившаяся при немцах, просторная, грузно осевшая в землю, она наклонилась вперед, словно хотела выбежать поближе к большой дороге, чтобы сказать каждому, кто заходил в Стожары: «Добро пожаловать! Заходи, места хватит».
И люди охотно сворачивали к Захаровой хате. Возчики и шоферы, перевозившие грузы на станцию, часто останавливались в ней на ночевку. Готовили ужин, пили чай и, застелив пол свежей соломой, устраивались спать. По утрам около «государственной хаты», как звали в деревне избу Векшина, рычали моторы, ржали кони, звенели ведра.
Денег за постой старик ни от кого не брал, кровно оскорблялся, когда ему совали в руки смятые бумажки, и сердито кричал на возчиков или шоферов: «Что везешь? Хлеб, картошку? Фронтовой груз, значит, солдатское довольствие. Так и вези поскорее, нечего тут прохлаждаться, чаи распивать!»
Но поужинать с заезжими людьми старик не отказывался и, кроме того, частенько после их отъезда находил в столе оставленную банку консервов, круг колбасы, буханку хлеба.
Школьники звали Захаров дом «терем-теремок» и по вечерам забирались в него учить уроки, слушать дедовы сказки или просто «на огонек», который нигде не горел так ярко и приветливо, как в «теремке», потому что заезжие шоферы щедро снабжали Захара керосином.
Сейчас Маша первая подбежала к «терем-теремку», пошарила под ступенькой крыльца, нашла ключ и открыла калитку.
- Входи, входи! - радушно пригласила она Федю. - Это ничего, что дедушки нет… Он не взыщет…
Вслед за Машей и Федей в избу вошли Зина Колесова, Алеша Семушкин и еще несколько ребят.
Санька с приятелями в нерешительности переминался около крыльца.
- А здорово он Машу выручил! - вполголоса сказал Степа Так-на-Так. - Откуда он взялся, Федя этот? Зайдем, Коншак, поговорим.
Санька молчал. Ничего не скажешь, парень находчивый, не растерялся. А он-то связался с этой худой лодкой… Но после того, что произошло на реке, как тут зайдешь в избу, что скажешь Маше?
- Кому интересно, идите, - дернул Санька плечом. - А мне домой нужно. - И он зашагал вдоль деревни.
Приятели переглянулись и поплелись за ним следом.
Маша, войдя в избу, быстро разулась, повесила пальтишко на гвоздик и залезла на печь.
Федя оглядел коричневые щелястые стены, увешанные пучками сухих душистых трав, снопиками пшеницы, ржи, овса, и спросил:
- А дедушка скоро будет?
- Он придет, придет… Ты забирайся сюда, - позвала его с печки Маша: - здесь тепло.
Федя не отказался. Полезли на печь и остальные ребята.
- Не все сразу! - осердилась Маша. - Раздавите печку, она и так старенькая.
Искоса поглядывая на Федю, девочка вспомнила, как однажды дед Захар позвал ее к себе и рассказал. что у него большая радость - нашелся Федя Черкашин, тот самый мальчик-сирота, с которым он подружился, когда был в партизанском отряде. Мальчик стал ему вместо родного внука, но из-за немцев они потеряли друг друга. А теперь Федя пишет, что лечится в госпитале, в далеком городе Ташкенте, а потом будет жить в санатории. А надо ему немедленно написать ответное письмо: он, Захар, живет бобылем, старуха его померла, и пусть внук скорее приезжает к своему дедушке. Маша написала. Потом она рассказала о партизанском внуке Зине Колесовой, и они связали ему в подарок две пары варежек. Время шло, а Федя Черкашин все не приезжал. Тогда Маша с подругой стали писать ему чаще.
Они на все лады убеждали Федю, что жить ему в каком-то там санатории совсем необязательно - пусть приезжает скорее в Стожары: воздух здесь чистый, вода в речке родниковая, в лесу полно грибов и ягод, на ферме густое молоко, и Федя у них так поправится, что не уступит в силе ни Степе Так-на-Так, ни Саньке Коншакову, ни Петьке Девяткину.
- Из санатория сейчас? - неожиданно спросила Маша.
- А ты откуда знаешь? - удивился Федя.
- Я про тебя много знаю. Ты ведь внук дедушке Захару, партизанский внук… Мы тебя ведь давно ждем…
- Так это твои письма были? Тебя Машей зовут?
- Машей! - засмеялась девочка. - А это вот Зина Колесова. Она тебе варежки связала. А это - Семушкин. Его у нас все суслики боятся. А это… - Маша называла каждого по имени, говорила, кто чем знаменит, и ребята тянулись к Феде, пожимали ему руку.
В сенях заскрипели половицы.
- Дедушка идет, - догадалась Маша и, подмигнув ребятам, обернулась к Феде: - Ты не сразу показывайся. Спрячься пока.
Мальчишки оттеснили Федю в угол печи. Захар открыл дверь и ворчливо спросил:
- А ну, терем-теремок, кто в тереме без прописки живет?
- Я, мышка-норушка, - пискнула Маша.
- Я, лягушка-квакушка, - отозвалась Зина.
- Я, комар-пискун, - тоненьким голоском сказал Семушкин.
Захар покосился на стоявшие у порога мокрые ребячьи сапоги, башмаки, обшитые кожей валенки и покачал головой:
- Что, гуси лапчатые, промочили ноги да на печку к деду Векшину? Дома-то за это не жалуют. Выведу я вас на чистую воду, дайте срок!
- Дедушка, а мы не отогреваться. Мы к вам с новостью, - сказала Маша.
- Знаю я ваши новости!
- Правда, дедушка!
И вдруг с печки, из дальнего ее угла, полились такие переливчатые, звонкие соловьиные трели, что все ребята в изумлении насторожили уши, а дед Захар даже попятился к двери:
- Что за наваждение! Кто там балуется? А ну, слазь, слазь, говорю!
- Это я, дедушка… я…
Федя легко спрыгнул с печки и вновь защелкал, залился, как настоящий соловей.
- Узнаете, дедушка, чуете?
Точно солнечные блики заиграли на лице старика.
- Чую, соловушко! - И Захар, словно ему не было семидесяти лет, в ответ на соловьиное щелканье гукнул филином.
Мальчик отозвался криком ночной выпи, старик тонко и нежно засвистел иволгой, мальчик закуковал кукушкой.
Так они стояли друг перед другом, перекликались птичьими голосами, и ребятам казалось, что все птицы с округи слетелись в старую Захарову избу.
Потом, устыдившись, что разыгрался, как мальчишка, старик смущенно рассмеялся, привлек Федю к себе и обнял.
Вскоре на столе запел свою песенку кособокий самовар.
Захар открыл банку консервов, достал горшочек с медом, моченой брусники, яблок, грибов, усадил Федю в передний угол.
Потом оглядел сияющие лица детей и совсем подобрел:
- Все садитесь! Пируйте! Такой день, ничего не жалко.
Ребята разместились за столом. И, хотя большая деревянная чашка была полна просвечивающих моченых яблок, а в горшочке желтел загустевший липовый мед, они, не желая, чтобы Федя подумал о них плохо, ни к чему не притрагивались и чинно отвечали: «Большое спасибо, мы уже пили-ели…»
- А ты где птичьему языку обучился? В отряде, да? - допытывалась у Феди Маша. - И коростелем умеешь кричать, и зябликом рюмить?
- Могу.
- Меня научишь?
Алеша Семушкин все пытался завести с Федей серьезный разговор о партизанских делах.
- Обожди, торопыга, - остановил его Захар. - Дай ему передохнуть с дороги. Будет у вас время, всласть наговоритесь. - И он пристально вглядывался в мальчика.