покос и прополка. Вот и сидят, вроде бы щелкают горох, да вдруг проснутся и увидят, что ничего еще не сделали, проспали… Поэтому чаще всего щелкали горох на улице, собирались «беседами», один конец села — в одном месте, другой — в другом. Были определенные места, где из года в год собирались, например, на лужайке под окнами дома Натальи Кузьминичны. И еще рассказывает она про цикорий. Теперь его выпахивают плугом; если при этом и обрежут корень, то это не беда. А в те времена поврежденный цикорий не принимали. Приходилось выкапывать его вилами, каждый корень в отдельности, а потом резали корни специальным станочком — вроде скамеечки с приделанным к ней куском косы — и сушили в риге, при этом задыхались от горькой цикорной пыли. Сейчас цикорный завод принимает сырой, прямо с поля, цикорий, и вся обработка корней производится на заводе. Рассказывает Наталья Кузьминична и о том, как хранят лук: семена — только на печке, а товар — в подполье. С некоторым осуждением и недоумением, как о чем-то из ряда вон выходящем, Наталья Кузьминична рассказывает, что за озером, как говорила ей одна тамошняя женщина, севок, который пойдет на продажу, хранят не на печи, а в холодном подполье. При таком хранении из этого севка получится очень плохой лук, люди, которые купят такой посадочный материал, таким образом, будут обмануты. Рассказывая об этом, Наталья Кузьминична как бы даже не верит, что женщина из-за озера говорила правду: уж не подшутила ли она над ней!
Во всех этих рассказах угадывается древняя, очень древняя культура здешнего овощеводства с его выработанными в течение многих столетий приемами. Все это создал народ, создал в результате опыта, наблюдений, без помощи со стороны и не где-нибудь в щедрых солнцем местах, не на тучных землях, а здесь, где и солнца не так много бывает, где земля большей частью заболоченная. Да и почвы здешние, я имею в виду старопахотные земли, созданы народом. И эта созданная народом земля, эти созданные им культуры овощей, эти выработанные многими поколениями агротехнические приемы — все это, в сущности, поэма о русском земледелии и о русском земледельце. И еще одна мысль приходит в голову, когда думаешь об этом: он вовсе не был косным человеком, здешний крестьянин, не держался за привычное, не боялся нового, трудного, связанного с риском. Очень скоро поняв свою выгоду, он перестал сеять здесь рожь, занимая драгоценную землю исключительно овощами. Стоило ему узнать, что спросом пользуется какая-нибудь новая культура, и он сейчас же принимался сеять ее — так вслед за луком появились в здешних местах цикорий, горошек, мята, тмин.
К сожалению, древнее это мастерство утрачивается, не слыхать что-то о молодых мастерах-овощеводах. А ведь сейчас возможностей куда больше, нежели прежде, сейчас наука могла бы прийти на помощь здешним овощеводам, сейчас можно бы механизировать труд овощевода.
Наталья Кузьминична вспоминает, как прежде, бывало, будили пастухи хозяек. Пастухи были владимирские. Пасли они втроем. У каждого была свирель «на свой голос», шли они на рассвете серединой улицы и «так-то хорошо играли, каждый на свой лад, чистая музыка», — она показывает при этом, как играли пастухи. Игра эта была так хороша, что бабы, бывало, заслушиваются, пастухам заказывали, чтоб играли у этого дома, у того, у третьего… Наталья Кузьминична рассказывает так выразительно, что перед нами встает как бы живая картина. И снова думается об эстетической стороне крестьянского труда, о какой-то обрядовой форме такого, в сущности, прозаического дела, как выгон стада, и не первый, а каждодневный. Потом Наталья Кузьминична с огорчением говорит, что теперь этого ничего нет. Дошло до того, смеется она, что пастухам купили игрушечную детскую трубу, но было это так смешно, что все потешались. Тогда кто-то из жителей Ужбола вспомнил, что у него где-то валяется «мирской рог», которым сзывали на сход, и отдал этот рог пастуху. Сейчас по утрам женщин будит хриплый рев этого рога.
Мы разговаривали с Сергеем Сергеевичем об архитектуре, и я сказал, что конец девятнадцатого и начало двадцатого века — это, на мой взгляд, безвременье, упадок в архитектуре. Сергей Сергеевич словно бы согласился со мной, но тут же обратил мое внимание на то, что в этот же период в русской деревне возникла своя, очень своеобразная крестьянская архитектура.
До отмены крепостного права даже богатые мужики жили в обыкновенных рубленых избах с двускатной соломенной крышей, без резьбы и каких-либо других украшений. Причина здесь в общем, веками сложившемся ощущении своей зависимости от барина, в боязни показать свой достаток. В сущности, ведь перед барским произволом одинаково равными были в своем бесправии и богатый Хорь и нищий Калиныч.
Но вот исчезло крепостное право, началась капитализация деревни, ее расслоение, возникла свобода передвижения, — одни использовали ее для торговых операций, другие уходили на заработки. Наконец, сельское хозяйство все больше становилось товарным, в крестьянской семье появились деньги.
И вот все это вызвало к жизни ту избу зажиточного русского крестьянина, которую и сейчас еще встретишь в селах под Райгородом, в бывших Московской и Нижегородской губерниях. Богатая резьба наличников и подзоров, резные накладки на карнизах и по углам, на связях, изукрашенные резьбой светелки на крышах, напоминающие маленькие терема, крылечки с резными перилами и витыми столбиками, обшитые в елочку шпунтовкой стены — вот характерные особенности этой крестьянской архитектуры. Орнамент резьбы повторяет большей частью старинные русские мотивы, надо думать, с вышивок, кружев, узорного ткачества, резной деревянной утвари.
Интересно, что на иных здешних домах можно увидеть таблички с указанием того, когда построен дом и кому он принадлежит. Я видел черные стеклянные таблички с золотыми надписями. А в Ужболе на одной избе висит даже мраморная табличка: «Сей дом построен крестьянином…» Хорь, при всем развитом в нем чувстве собственного достоинства, при всей зажиточности своей, такой таблички на избе не повесил бы.
Конечно, у бедняков подобных изб не было. Но это, я думаю, нисколько не мешает нам считать эту архитектуру народной, крестьянской. И не только потому, что мало-мальски «самостоятельный» хозяин, строя дом хотя бы и в три окошка, украшал его резьбой. Строили-то дома, резали украшения мастера из крестьян!
А мастерство их пошло вот откуда.
По берегам Волги, в лесных тамошних деревнях исстари жили замечательные плотники: одним лишь топориком они могли вырубить из доски дивный деревянный узор. Работали они на постройке барок, которые принято было отделывать богатой резьбой, откуда и название этого рода резьбы «барочная». Но с появлением пароходов, с возникновением знаменитых фирм «Самолет», «Кавказ и Меркурий» строительство барок стало сокращаться, а те, что строились, перестали украшать резьбой. И резчики остались без работы.
Случилось это последнее вскоре после отмены крепостного права. Резчики разбрелись по своим деревням, наиболее предприимчивые из них стали применять свое искусство в строительстве изб. А деревня, надо сказать, до сих пор очень падка на моду: «чтобы как у людей», «по-людски», «как люди, так и мы»… И стоило, вероятно, появиться одному-другому дому с резными наличниками и подзорами, как возникала мода на них среди зажиточных крестьян.
Так появился заказчик на резьбу, и искусство это не погибло.
К сожалению, оно погибает сейчас, хотя именно теперь, когда в деревне с каждым днем начинают все больше строить жилых домов, клубов, производственных зданий, именно сейчас можно бы возродить замечательное крестьянское зодчество. Деревянную резьбу в сочетании с кирпичной или шлакобетонной кладкой можно бы применить и при строительстве совхозных поселков, санаториев, МТС, гостиниц и служебных помещений на автомобильных магистралях. Но почему-то все эти постройки, как и стандартные дома и дачи, мы делаем на немецкий, норвежский, датский или финский манер.
Конечно, применение резьбы надо сочетать с природными условиями, с пейзажем, надо творчески переработать ее, наконец, механизировать, что легко сделать и что, кстати сказать, делали уже плотники недавнего прошлого, изготовляя резьбу не топором, как в старину, а лобзиком.
Миновал год, и вот я снова подъезжаю к Райгороду… Ночью был дождь. Травы унизаны капельками воды, и когда сквозь серые рваные облака пробивается солнце, каждая травинка одевается радужным сиянием. По временам набегают черные, как бы смазанные тучи, из которых сверкая на солнце, лениво сыплются крупные дождинки. Могучие старые ветлы вдоль шоссе ветвями своими закрыли почти половину дороги. Чем ближе к Райгороду, тем наряднее избы, с железными, красными и зелеными крышами, с белыми и голубыми наличниками, с выкрашенными в охру, сурик или ультрамарин террасками. Иной затейник всю избу окрасил суриком, лазурью или нежной зеленью. Или крышу покрыл голубой краской либо малиновой. В окнах, на белых подоконниках, теснясь к стеклам, красными и розовыми пучками пестреет герань. Нарядно живет райгородский крестьянин!..
Наталья Кузьминична говорит: «Красная сторона», то есть южная, солнечная… Зимой, говорит она, на красной-то стороне хорошо, в избе и светлее, и теплее, а летом — жарко. Зимой так и говорят: «Вы-то на красной стороне живете, вам хорошо!» Много древнего сохранил здешний язык.
Часу в восьмом вечера отправились в «городище». Солнце еще не село, а в небе уже стоит половинка бледной луны. Мы идем так называемой нижней дорогой, между простершимися к озеру лугами и крутой, длинной грядой, по склону которой уходят вверх поля.
Городище открылось неожиданно за поворотом.
Два оврага устьями своими выходят на топкую лужайку, уже скошенную, с одиноким стогом сена. Лужайка эта — часть бывших здесь некогда сплошных болот, достигающих озера. Теперь эти болота местами осушены, местами же непроходимы, как и тысячу лет назад. Овраги разделяются длинным и высоким холмом с узким лобастым склоном. Склоны оврагов и холма поросли орешником. Овраги, извиваясь, тянутся далеко в глубь полей.