Но за этот короткий путь до дома — путь в душной, безжалостно-жаркой ночи, — за этот путь одиночества, соединивший Конакри, Петербург, Одессу, — он впервые понял и признался себе: пощады ему — не будет.
Новогодние пальмы
«…В Африке кедры водятся. А вот в Сибири-то их как раз и нет. Все дело — в недоразумении. Назвал кто-то в Сибири сосну кедром — так и пошло. А настоящий кедр растет в Африке… И пальмы в Африке, конечно, растут. Да и чего им не расти — в таком-то тепле?! Но вот елок — жаль — нет…»
Максим Кириллов приподнял голову. Затем сел, упираясь крепко сжатыми кулаками в раскаленный песок пляжа. Было время отлива — море ушло, обнажив большие черно-коричневые валуны. Над ними дрожало марево знойного, пропитанного соленой влагой воздуха. Среди валунов виднелись крохотные зеленые пятна: мангровые деревца, цепкие и корявые. Высокие и ровные пальмы, росшие на сухом берегу, устало шуршали длинными зеленовато-серыми листьями. Чешуйки их стволов серебристо мерцали на солнце — они были покрыты белой пылью.
На крыше ближайшего к Максиму домика, ссутулившись, втянув голову меж приподнятых крыльев, неподвижно сидел гриф.
Небо, будто огромное белое полотнище, простерлось над сушей и над водой — ни единого облачка от горизонта до горизонта. Конец декабря — разгар жары…
Солнце уже клонилось к закату, но жара еще не спала. Казалось: и зной застыл неподвижно, и само время остановилось в раскаленном воздухе.
И глазам было больно смотреть вокруг.
Но смотреть Максиму хотелось — он, молодой биолог из Новосибирска, прилетел в Африку меньше чем неделю назад…
Медленно, опустив и голову, и хвост, прошла большая, коричневой масти собака. Она даже не взглянула на Кириллова. Легла на бок, неподалеку, в жидкой тени от пальмы. Отдохнула. Тяжело поднялась и пошла дальше — столь же понуро и медленно.
Легко и грациозно прошла молодая женщина. На голове она несла тазик с бельем; за спиной, привязанный широким куском цветастой материи, распластался симпатичным крабиком малыш. Его черные, широко раскрытые глазенки с восторгом смотрели на мир, неспешно проплывающий мимо. Малыш встретился глазами с глазами Максима и расплылся в улыбке. Кириллов невольно улыбнулся в ответ.
Прошел патруль береговой охраны. Шаг солдат был лениво-спокойным; темно-шоколадные, влажно блестевшие на солнце руки сжимали автоматы Калашникова.
Последний день года…
Максим смотрел вокруг, и странное чувство овладевало им: неужели это все-таки не мираж?
Совсем недавно Кириллов, надеясь спастись от ледяного пронзительного ветра, поднимал меховой воротник пальто, закрывал рот шарфом. Под ботинками хрустел снег… А вот теперь под босыми ногами — песок, раскаленный настолько, что ступаешь с опаской: вдруг подошвы твои задымятся?!
Неужели это действительно наяву? Наяву — и под самый Новый год?
«Мороз и солнце… Солнце — да, есть, даже с переизбытком. А мороз? Когда это было, чтобы ты мерз?»
Из-под валуна, влажного снизу, вылез большой бело-коричневый краб, замер. Словно с изумлением и недоумением смотрел на человека: это еще что такое, откуда? Максим поднял руку; едва он пошевелился — краб боком, но стремительно метнулся к спасительному камню. Мгновение — и нет никакого краба. И следа на песке не осталось… Не было, не было здесь никого, это все тебе померещилось, перегрелся ты на солнце, дорогой Максим!..
— Краба вздумал поймать! Можешь и не пытаться. — Приподняв голову, медленно, с трудом разлепляя спекшиеся губы, сказал Гена Яковлев (они уже успели здесь подружиться). — И вообще, Максим, пора нам домой. А то совсем изжаримся. И пить жуть как охота! Пивка бы холодненького!
— А ты знаешь, — улыбнулся вдруг Максим, — ты сказал «пить», а я вспомнил: в классе шестом, на уроке географии, учительница спрашивала нас: «Как можно утолить жажду в Африке?» И отвечала: «Очень просто. Надо сорвать кокосовый орех, расколоть его и выпить кокосовое молоко — оно внутри ореха всегда холодное, и вы сможете прекрасно утолить жажду». Сорвать орех! Интересно: как она себе это представляла?
Яковлев выслушал приятеля безо всякого интереса и без улыбки.
— Ну ты и балаболка! А у меня словно гвоздь раскаленный в глотке… Я уже сколько месяцев здесь живу, и знаешь, что странно? — ни разу не слышал, чтобы собаки лаяли. Или хотя бы скулили. Безголосые они здесь, что ли? — Геннадий перевел дух, сел, стал стряхивать прилипшие к телу песчинки. — Ох, и жара… Айда домой!
— Слушай, Ген, а который час?
С явной неохотой Яковлев протянул руку, приподнял лежащую на песке рубашку, вытащил из кармана часы:
— Почти шесть.
— Шесть… — Максим, шевеля сухими губами, стал что-то подсчитывать в уме. — Постой, Гена. А у нас, в Новосибирске, выходит, как раз полночь! Так? Так! Уже — Новый год! Представляешь?
— Представляю. Но у нас, в Ленинграде, еще старый. — Геннадий закрыл глаза, вздохнул. — Снег. Настоящее царство снежной королевы. Дед Мороз… Мор-роз! И елки во всех домах. — Открыл глаза. — А у нас с тобой ни снега, ни мороза, ни елки нет. Новый год, называется… И ты меня, пожалуй, не поймешь, ты здесь недавний, но привиделся мне пивной ларек, на Литейном, немного в стороне от проспекта, наше родное «Жигулевское», хоть и разбавленное… но холодное…
— Говоришь: я — балаболка. А сам…
Геннадий, вероятно, хотел улыбнуться в ответ как можно благодушней, но на лице изобразилась только гримаса страдания.
— Еще молоко на губах не обсохло, а уже учить меня вздумал, пацан!.. — Увидел обиду в глазах Максима. — Да это я шучу, не обижайся. Я не стар и не грозен. Просто я здесь уже — старожил… Но все-таки как бы нам понеобычнее Новый год отметить?!
Максим взглянул на белесое небо, на марево над камнями, на почти бездыханное море.
— Пойдем — выкупаемся! А что? Потом дома будем рассказывать, что в самый Новый год в море купались! И никто нам верить не будет, да? А мы и вправду — купались!
Яковлев помолчал.
— Ну что же, пожалуй, ты неплохо придумал. Пожалуй, ты, Максим, — молодец.
— Угу. Как соленый огурец… замученный по бочкам.
— Правильно рассуждаешь. Одобряю. Это я тебе как старший и умный товарищ говорю.
— Ну так чего, пошли, старший и умный?
— А дойдем? Дойдем — до этого самого, до синего моря? — Геннадий усмехнулся и тяжело поднялся на ноги.
Они пошли по обжигающему песку — осторожно, медленно, ощущая голыми ступнями каждую песчинку. Дышать было трудно. Им казалось: идут в какой-то вязкой, стеклоподобной массе — так горяч, неподвижен и плотен был воздух. Солнце белым бельмом смотрело в их лица. Все было бело, но перед глазами идущих то и дело расплывались красные — с прожилками — пятна. Кровь стучала в висках, мнилось: она вот-вот хлынет из носа, из ушей… И море, словно в обмороке, словно из последних сил, накатывалось на песок, слизывало предыдущую грязно-белую бахрому и оставляло новую. И у самого берега, как будто ребячья лодочка, покачивался на сонных волнах узкий, ятаганом изогнутый лист пальмы…
Фоти, фоти, дьярама!
Итак, все кончено. Я выжил.
Больной взглянул на карту Африки, висящую на стене, и подумал: она похожа на трубочку мороженого.
В столице просто: заплатил — и ешь на здоровье!
Это — там, в столице, на берегу океана. Где-то на другом краю земли…
А здесь, в крохотном городке, в центре страны, — здесь мороженым не торгуют. Здесь нет электричества.
С вечерних улиц в комнату входит ровный, неотвязный гул. Это гудит раскаленный, не желающий остывать воздух? Или это мечется по всему телу кровь, отыскивая для себя выход?
Хочется пить и спать. Спать и пить. Больной знает: у него есть немного отфильтрованной воды. И выпивает ее всю, не думая: а что же будет потом? Потом — это потом…
Теперь — спать.
Мгновение — и он засыпает, проваливается в жарко-кровавую пропасть. Испугаться нет ни сил, ни времени: уже крепко спит…
Мгновение — он открывает глаза. Смотрит по сторонам — словно плывет он утром на корабле по реке: мебель, покачиваясь, надвигается на него из сизого сумрака. В окно, сквозь железные жалюзи, тянет прохладой. Раннее-раннее утро. Ни звука!
Он не слышит шума крови! Она плавно и неторопливо течет по телу, не напоминая о себе. Она устала, но человек понимает: она победила болезнь, — и ему становится легко и спокойно.
«Я — жив!» Какие это весомые, важные слова! Их можно повторять до бесконечности, и все равно они не утратят своего исконного значения.
Но губы пересохли, их почти невозможно разлепить. Если бы еще и воды хоть глоток!
Он вспоминает: вчера вечером он выпил всю воду…
Русских в этом городке — всего пятеро. Еще очень рано. Конечно же все спят: утром, когда прохладно, только тогда и можно заснуть по-настоящему.
Пить хочется — больше чем спать. Попил бы — уснул бы, словно младенец…
Он встает, кое-как одевается. Пока лежал, еще минуту назад — ощущал себя Ильей Муромцем. А сейчас — все плывет перед глазами, ноги дрожат, никак не сделать первый шаг.
Ну-ка, попробуй: шаг… еще шаг… третий… еще один… Ну вот, идешь и не падаешь!
Он заставляет себя выйти из дома.
Вспомнилась строка — вроде бы из детства: «Словно яблоня в райском саду».
Нет, не яблоня — манго!
Перед глазами, маня, дразня, смеясь, все время висит большой сочный плод. Фиолетовый, красный, желтый. Кожица треснула — и сок течет по ней. Утоляющий жажду сок. Придающий силы. Живительный.
Дразнит манговое дерево, растущее во дворе: плоды рядом, а не достать — висят высоко.
Надо поскорее дойти до манговой аллеи. Там найдется хоть один низко висящий плод…
Хорошо, что утро такое ранее: прохладно. И даже, кажется, ветерок?!
Молодой высокий африканец, поеживаясь от утреннего холода, вышел на улицу, остановился, с любопытством посмотрел на белого человека, вежливо поздоровался: