Лекарь, целитель – насилуя кричащее естество, он перегнулся через стол и одним быстрым движением сдвинул вспыхнувший камень над кувшином монаха. Лиловые зерна исчезли в винном омуте, и Якоб облегченно выпрямился. Все. Дело сделано. Сейчас он удостоверится, что Лоренцо выпил вино, и уйдет – уйдет домой… Священник наклонил кувшин над кружкой, затем отставил его в сторону и сделал глоток.
– Вино сегодня не ахти, – заметил он.
Якоб вздрогнул и сжал камень перстня в ладони.
– Вас что-то беспокоит, сын мой? – участливо спросил священник.
– Н-нет, – выдавил лекарь. – Устал.
– Да, труден земной путь человека, – согласился священник.
Якоба не покидало ощущение, что он разговаривает с чем-то ненастоящим, поддельным; словно приветливо улыбающееся лицо монаха, его седые волосы, пальцы, сжимающие кружку – все было лишь оболочкой, которая по привычке продолжала есть, пить, говорить, улыбаться, создавать видимость жизни до того часа, когда…
– Труден путь человека, – продолжал между тем фра Лоренцо, – труден, и многими грехами усыпан. Не желаете ли исповедаться, сын мой?
Господи… Исповедь! Человек выплескивает из себя мучившее, наболевшее, облегчает душу, раскрывает ее – и мрак, демон под личиной священника впитывает душу в себя, убивая кающегося его же собственным страхом! Конечно, он может и по-другому, но исповедь… Будь ты…
– Вы боитесь, сын мой, – это прозвузало как утверждение. Как приговор.
Монах привстал, и Якоб, холодея, впился в неясные образы, проступившие перед ним в винной духоте погребка. Вот они все четче, приобретают форму… И в сгустившемся напряжении лекарь не заметил, как горбатый оборванец за соседним столиком скользнул к компании изрядно подвыпивших матросов и горячо стал шептать на ухо их предводителю, показывая на застывшего Якоба и священника. Предводитель, здоровенный детина с серьгой в ухе, кивнул и сделал знак своим приятелям.
…Тяжелая рука, с размаху опустившаяся на плечо лекаря, вывела его из болезненного оцепенения.
– Ах ты, поганый соглядатай! – над Якобом возвышался чуть пошатывающийся моряк в простой синей блузе и красной головной повязке. У пояса висел тяжелый матросский тесак, скорее напоминающий короткий меч. За спиной моряка толпилась хмурая компания ему подобных.
– Это вы мне? – Якоб еще не вполне пришел в себя, хотя понимал, что обязан жизнью вмешавшемуся моряку. Ответ лекаря вызвал у завсегдатаев взрыв хохота.
– А кому ж еще?! Ну уж во всяком случае, не твоему собутыльнику в рясе! Тем более, что ворон уже смылся… Точно – смылся! Парни, здесь дело не чисто! – зарокотал возбужденный моряк, продолжая сжимать плечо Якоба своей увесистой пятерней.
– Я не соглядатай, – сказал Якоб, стараясь выглядеть как можно безобидней. – Но если вы настаиваете, я уйду.
– Разумеется, уйдешь! – взревел матрос. – Только не сразу! Вот станешь совсем красивым – и уйдешь!…
Он на мгновение отпустил Якоба и с неожиданным для пьяного проворством выхватил тесак. Якоб инстинктивно отшатнулся, и оружие, очертив сверкающий полукруг, с тупым стуком врубилось в стол. Пальцы моряка на долю секунды выпустили рукоять, и лекарь понял, что терять ему уже нечего. Якоб с трудом выдернул тесак и, не целясь, ударил наотмашь. Удар прошел мимо, и не удержавшийся на ногах лекарь шлепнулся обратно на скамью, а нож воткнулся в столешницу на локоть левее своего первоначального места.
Матросы заржали, детина тоже ухмыльнулся и шагнул вперед.
– Нет. Не так надо, – услыхал Якоб над ухом знакомый голос. Сапожник Марцелл успел к тому времени немного протрезветь и вернулся в таверну – продолжить. Оказавшись в эпицентре скандала, Марцелл покачнулся, ухватился за тесак и с легкостью вырвал его из дерева. Детина с нечленораздельным ревом надвинулся на щуплого, еле держащегося на ногах сапожника, и тогда Марцелл сделал вкрадчивое, едва уловимое движение. Тесак с хрустом вошел под небритый подбородок матроса, острие его прорвало головную повязку, уйдя в череп на всю глубину клинка. Моряка повело в сторону, и в следующее мгновение сапожник резко вывернул руку, – и голова противника лопнула, подобно спелому арбузу.
Прошли секунды страшной паузы, и рычащие матросы кинулись на Марцелла. Сапожник успел нанести еще два удара – Якоб видел, что они оказались смертельными, – затем он метнул тесак в набегавшего бородача с зазубренным гарпуном; и Марцелл скрылся под грудой тел.
Якоб понимал, что сапожник уже все равно что мертв, но продолжал стоять, не двигаясь с места. Поэтому он увидел, как откуда-то сбоку вынырнул давешний горбун и, уже не таясь, подошел к их столу. Он с нескрываемым сожалением заглянул в почти пустой кувшин Якоба и немедленно припал к кувшину Лоренцо. Собственно, из-за этой возможности горбун и затеял сегодняшнее побоище; и Якобу не пришло в голову предупреждать провокатора об отраве в вине.
Клубок тел на полу распался на отдельные ревущие кровоточащие части, и открылось изломанное, еще дергающееся тело сапожника Марцелла. Глаза сапожника были совершенно трезвыми и странное облегчение светилось в них.
– О Зевс! Наконец-то… – чуть слышно прошептал Марцелл; судорога свела его туловище, и все кончилось для удивительного базарного пьянчужки.
Для Марцелла. Но не для Якоба. Матросы, пришедшие в себя, вновь двинулись к лекарю. Якоб извлек из-под одежды небольшой кинжал-ланцет, почти бесполезный в грозящей свалке, и стал медленно пятиться к выходу.
Оборванец тем временем допил вино, удовлетворенно крякнул и потянулся к оставшемуся в кувшине Якоба. И за спиной его возникла неясная фигура в облачении доминиканского монаха.
– Вино отравлено, сын мой; и сейчас ты умрешь, – прозвучал тихий голос.
Оборванец резко повернулся, опрокидывая второй кувшин, со стоном рванул ворот рубахи, его выгнуло, и он повалился на пол. Зрачки горбуна расширились, и в них стоял – страх.
Якоб знал, что горбун умер не от яда.
Лекарь отпрыгнул назад и, повинуясь нелепому наитию, вскинул вверх руку с перстнем, разжимая пальцы.
Свечи замигали и погасли, тьма окутала гудящий кабак, и во мраке зловеще засветился багровый глаз камня.
Якоб сжал кулак и наугад кинулся меж столов, сослепу тыча кинжалом во что-то мягкое и кричащее.
Ему повезло. В грохоте рушащейся мебели и отчаянном женском визге он прорвался наружу…
14
Не раз в бездонность рушились миры,
Не раз труба архангела трубила –
Но не была добычей для игры
Его великолепная могила.
Лала-Селах примостился прямо на полу, в дальнем углу курильни Лю Чина, подальше от презрительно-любопытных взглядов – хотя никому здесь не было дела до огромного, начавшего заплывать изрядным жирком евнуха дворцовых гаремов… Кто бы мог узнать в нем бывшего барласа охраны Свенельда?… Никто. А вежливый Лю Чин если и подумал лишнее, то это никак не отразилось ни на его раскосом лице, ни на поднесенной с поклоном глиняной трубке, уже заправленной зельем. Со всеми посетителями хозяин обращался одинаково предупредительно – лишь бы платили… А уж денег у нового клиента хватало.
Впервые искал замерзающий в холоде одиночества Лала-Селах забвенья в дымных заоблачных грезах – вино уже почти не действовало – и неумело втягивал он первые порции одуряюще терпкого дыма; и зыбкие видения вставали перед обмякшим и расслабившимся германцем. Зыбкие, первые, сладкие – и посторонний шум ворвался в его забытье.
Мутная, тяжелая злоба начала подниматься в душе несчастного евнуха – не дали забыться, вернули, кинули в проклятый и неправильный мир… Кто? Кто виноват?!
По лестнице буквально скатился какой-то человек в разорванном плаще, с окровавленным кинжалом и мечущимися, затравленными глазами. Он пронесся через курильню, в конце снова упал, споткнувшись о вытянутые ноги Лала-Селаха; гигант уже протянул руку, чтобы схватить пришельца за шиворот и размозжить ему голову о стену – когда внезапно узнал его.
– Зачем ты спас меня, лекарь?… Лучше бы я подох тогда, – пробормотал евнух, опуская руку.
Беглец поспешно вскочил и прыгнул к стене. К удивлению Лала-Селаха, в совершенно гладкой стене возник черный проем, куда и нырнул Джакопо Генуэзец. Он очень спешил – и не успел.
Когда стена становилась на место, по лестнице слетело несколько полупьяных, измазанных неизвестно чьей кровью матросов с тесаками и широкими абордажными саблями – и по меньшей мере трое из них видели потайную дверь.
Преследователи кинулись вперед, и бегущий первым отлетел, с размаху наткнувшись на вставшего Лала-Селаха. Матросы остановились, и широкоплечий северянин с шрамом через всю щеку громогласно заржал, тыча грязным пальцем в грудь евнуха.
– Эй ты, кастрат вонючий! Уйди с дороги, не мешай мужчинам выяснять свои отношения!…
Кровь ударила в голову германца. Дикая, пенящаяся кровь его лесных предков – и в толпу мужчин, собиравшихся выяснять свои мужские отношения, врезался зверь, и зверем этим был неистовый барлас дворцовой охраны, голубоглазый Свенельд.
Говоривший взлетел в воздух – взлетел, чтобы со сломанной шеей обрушиться прямо на клинки оторопевших товарищей. Свенельд не помнил, как попала к нему слишком легкая и короткая сабля – плевать, сгодится! – покатилась по полу срубленная кисть, треснул череп под волосатым кулаком, и снова чужой хрип, и снова победный рев, свой, собственный; и боль, острая боль в боку, и в спине, и снова боль, и узкий стилет в трясущейся тощей руке – уже падая, он успел опустить на искаженное смуглое лицо ставшую непомерно тяжелой саблю.
Боль прошла. Свенельд не помнил, в бреду или наяву увидел он склонившегося над ним лекаря Джакопо с блестящими от слез глазами.
– Я умираю? – прошептал воин.
– Да, – честно ответил лекарь. – Умирающим не лгут.
– Умираю от ран? В бою?…
– Да. И никто из них не ушел.
– Хвала небу! – облегченно вздохнул германец. Веки его сомкнулись, а на губах застыла счастливая улыбка. Якоб знал, что в глазах умершего не было страха.