К исходу срока, обозначенного отравителем, этих замкнутых колец накопилось три. Кондуктор больше не спрашивала – молча протягивала руку за оплатой. Она думала: как судьба. Сходя на своей остановке, хотела попрощаться, но та смотрела мимо. Она повторила про себя: «Как судьба».
На лестничной площадке – прямо под ее дверью, на коврике – лежал респиратор. Она обернулась к лифту, словно вызвала из небытия сутулую, кряжистую фигуру; пальцы отравителя, снимающие сдвинутую на сторону маску. Ждал, когда она уйдет, караулил за гаражами, вернулся и подбросил?.. Зачем?
Заглушая ничем не обусловленные, огульные подозрения, перевела стрелки на соседей: «Понаехали, развели тараканов. Те размножились, поползли ко мне… Я вызвала специальную службу. Тараканы, спасаясь бегством, кинулись обратно – к ним. Те унюхали отраву, все поняли и подбросили. – Логика, которую она пыталась нащупать, восстанавливая цепочку событий, здесь ломалась: – Подбросили, чтобы – что? А ничего. Просто так, из мести», – брезгуя дотрагиваться голой рукой, а даже и в перчатке, подцепила респиратор носком сапога, осторожно (услышат, крику не оберешься) подпихнула к самому краю глубокой лестничной шахты. Хотела к ним, под дверь: дескать, не на ту напали! – но не рассчитала: мелькнув свернутым на сторону клапаном, респиратор пролетел мимо третьего этажа и скрылся в глубине.
– А и пусть, не очень-то и хотелось, – она отошла от края шахты; пошарила в сумке, достала связку ключей.
Сладостная мысль: «Это не они, это я отомстила, напустила на них их же тараканов», – покружив, точно пестрая бабочка, вылетела в окно: первым делом, помятуя строгие наставления отравителя, она открыла одно за другим все окна – стояла, пронизанная холодом, пока не сообразила натянуть толстенный шерстяной свитер и для верности обвязаться пуховым, забытым как-то раз матерью платком. Тонкий запах отравы мешался с приторным запахом духов – не перебивал, а странным образом его дополнял: один – логическое продолжение другого. В свалявшемся платке, как в цепких материнских руках, она вытерпела полчаса – отравитель наказывал: надо час.
Потом, когда все рухнуло, ушло из-под ног, оставив ее наедине с липким, как густая смола, страхом, она – мысленно возвращаясь в тот зимний день, пропитанный запахом отравы, духами и холодом (эдакий безумный коктейль, составленный из, казалось бы, несовместимых ингредиентов – а на деле еще как совместимых!), – терзалась, мучая себя вопросом: не здесь ли крылась ошибка, определившая все дальнейшее…
Но сейчас, затворив распахнутые настежь окна, она праздновала победу – обходя квартиру, как поле боя (ей вспоминалось что-то литературное, из школьной программы), собирала в мусорный совок сухие, скукоженные трупики, выметая их из-под кухонного стола, из-под кровати, из-под ванны; даже из-под ковра – тараканы, опоенные отравой, умудрились забраться и туда. Морщась и подавляя естественную брезгливость, рассматривала полупрозрачные, словно вымоченные в хлорном отбеливателе, тельца – сквозь тонкий слой эпителия проглядывали их мельчайшие, едва различимые простым глазом внутренности.
Упоительное, ни с чем не сравнимое чувство победы, одержанной над ползучими, попутавшими берега тварями, наполняя ее до краев, торопило немедленно, не откладывая до завтра, избавиться от трупиков: не ровён час, оклемаются. Перевязав мусорный пакет, перетянув его крепко-накрепко завязками, она спустилась во двор.
Из-под арки и, как нарочно, ей навстречу, поводя электрическими усиками, выезжала машина – водитель двигался медленно. Она задержалась у парадной, думая пропустить его вперед. Едва въехав во двор, он остановился и заглушил мотор – одновременно опали и погасли усики.
Приняв такие его действия за приглашение, она перекинула мусорный пакет из одной руки в другую и, глядя под ноги – переступая через смерзшиеся снежные колдобины, – двинулась в сторону помойки.
Не успела она дойти, как услышала сзади, за спиной глухое рычание мотора. Но шла, не сворачивая с узкой тропинки; отгоняя опасливые мысли, твердила про себя: «Он меня видит, я – не невидимка», – с каждым следующим шагом чувствуя, как ее вера в собственную неуязвимость истончается, покрывается множественными прорехами. Лучше сказать, подпалинами. Сквозь нарушенные кожные покровы проникало – в святая святых ее не успевшего отогреться тела – осознание беззащитности перед будущим, которое еще только предстоит. Она попыталась сойти с тропинки, но свет горящих фар держал ее мертвой хваткой, захватив с обеих сторон: ей представились гигантские, размером с полдвора, щипцы.
Влекомая страхом, не помня себя, она добрела до помойки – размахнулась и закинула мусорный пакет в бак. В то же мгновение все разительно переменилось: электрический свет размазало по стенам – то, что было прицельными, направленными ей в спину лучами, обратилось в мельчайшую, дрожащую в холодном воздухе взвесь.
Между нею и машиной как из-под земли выросла темная фигура, вытянутая и в то же время скособоченная: сопоставив форму с длиной, она догадалась, что это – тень. Тень незнакомого человека, чьего молчаливого, но явного присутствия оказалось достаточно, чтобы наглец, притушив горящие фары (ей вспомнились немилосердно чадящие факелы – реквизит спектакля «из средневековой жизни», в котором ей, тогда недавней выпускнице театрального вуза, досталась бессловесная роль: служанки главной героини), – подал назад и, похрустывая ледяшками, убрался с глаз.
Тень, размазанная по брандмауэрам, тем временем съежилась и превратилась в незнакомого сутулого мужчину. На ходу запахивая полы пальто, незнакомец нырнул в ближайшую темную подворотню – и был таков.
Помреж, мнящий себя режиссером, что-то помечает в тетради.
Сидя за пультом в аппаратной, бог недовольно морщится: нынче все мнят себя кем-то, не исключая, он думает, меня. Вооружившись острым лучиком света, как иные карманным фонариком, он читает неразборчивые каракули помрежа: на удивление отвратительный почерк, будто не человек, а курица – лапой.
Порой – не у бога, у помрежа – возникает впечатление, что актриса, занятая в первом и третьем актах, слегка не в себе. С каждой следующей репетицией это становится все более очевидным.
А ведь, казалось бы, ничто не предвещало: строго следовала режиссерским указаниям, не нарушала общей линии, держала рисунок роли. «Может, что-то дома, в семье?» С актрисами такое случается: переносят свои личные заморочки на сцену.
Щурясь от бьющего в глаза света, помреж убирает тетрадь в портфель – фирменный, натуральной кожи. Вручая дорогой подарок, жена сказала: «У тебя все получится. И помни, не боги горшки обжигали». Тó еще напутствие! Двусмысленное, под которым явственно читается: он не бог. Если даже жена, не чающая в нем души, говорит такое, это – приговор. И нет, нет судебной инстанции, чтобы опротестовать, привести разумные доводы, добиться справедливости. Всякий, кто хоть сколько-нибудь понимает в профессии, скажет: в этом театре (где он работает уже восьмой год, а до этого, дай бог памяти, тринадцать лет возглавлял самодеятельный при Доме культуры, счастливое было время) бог не он, а Главный. Даже сейчас, когда тот слинял за границу – вот бы, он думает, навсегда, с концами… Надежда умирает последней, даже такая – он приглаживает редеющие, мышиного цвета волосы, – подленькая, он не настолько глуп, чтобы не отдавать себе в этом отчета.
«Но и не настолько умен, чтобы здраво оценить перспективы, в том числе собственные», – встретив помрежа у служебного выхода, бог пропускает его вперед.
Обыкновенная история, для бога в ней нет ничего нового. Прослужив в театре не один десяток лет, успел насмотреться. «Что для одного смерть, для другого – шанс. Этот из другого теста», – бог следит глазами за помрежем. Тот, приняв его вежливый полупоклон как должное, направляется к машине: в отсутствие Главного театральная машина с водителем в его распоряжении.
– Уж этот, – бог смотрит вслед удаляющейся машине, – не преминет воспользоваться, протоптать узенькую тропинку к мимолетной славе. Когда все закончится, эта кривая тропинка зарастет.
На ходу запахивая пальто, бог сворачивает в ближайший проходной двор; скрывается в подворотне, как тать в ночи.
Будь у нее специальность, связанная с ядовитыми веществами, она бы нашла научное объяснение. Скажем, нарушение фертильной функции – самки лишаются способности приносить здоровое потомство. Или самцы: под воздействием паров яда теряют интерес к брачным играм, их половые железы перестают вырабатывать необходимые для спаривания гормоны… Так или иначе, результат не заставил себя ждать: тараканья мелочь, младшее поколение колонии, исчезло. Среднее, условные отцы и матери, доживали свои последние деньки. По утрам, выходя в кухню, она больше не рисковала застать разудалую пирушку – в хлебнице или в раковине. Попадались разве что отдельные, редкие особи, выжившие в процессе санобработки – тараканьем армагеддоне, последней битве Добра с силами Зла. Судя по ошалело-растерянному виду, с каким, перепутав день с ночью, они выползали из-под плинтуса и, пошатываясь, точно загулявшие пьяницы, ползли по отвесной стене вверх, – можно было надеяться, что развязка близка.
Теперь она больше не кидалась очертя голову в кладовку за баллончиком или в прихожую за «гостевым» тапком (с первых дней нашествия брезговала пользоваться своим), а шла, не торопясь, предвкушая мстительную радость, с которой – занеся над беспомощным врагом вооруженную руку – будет наблюдать за его неловкими, заранее обреченными попытками избегнуть справедливого возмездия; ей доставляло несказанное удовольствие само это сочетание: справедливости с неминуемостью; превращало ее наторевшую руку в орудие Добра.
Единственное, что ее тревожило, – сроки: сколько времени эта битва продлится? И что можно будет считать окончательной победой?
Ответы на эти вопросы знал отравитель, но она боялась ему звонить. Чувство, которое она в эти дни испытывала, походило на страх пациента на приеме у онколога: а вдруг ей скажут