Быть красивой — твой святой долг. Если тебе это удастся, твоя красота не принесет тебе никакого удовлетворения — разве что комплименты западных мужчин, которые славятся в Японии своим плохим вкусом. Если ты любуешься собою в зеркале, то не ради удовольствия, а из страха утратить свою красоту. Даже если ты красавица, тебе будет трудно преуспеть, а если ты не красавица, то тебе ничего не добиться в жизни.
Твой долг — выйти замуж, предпочтительно до двадцати пяти лет, пока не перезреешь. Не надейся, что муж одарит тебя любовью, если только это не какой-нибудь чокнутый, но что за радость — быть любимой чокнутым? Однако любит он тебя или нет — ты все равно об этом никогда не узнаешь. В два часа ночи усталый и зачастую пьяный мужчина будет заваливаться в супружескую постель, а в шесть утра уходить из дома, не сказав тебе на прощание ни единого слова.
Твой долг — рожать детей, которых ты будешь баловать, как маленьких божков, пока им не исполнится три года, а затем ты изгонишь их из рая, чтобы подвергнуть бесконечной муштре, и эта казарменная жизнь будет длиться для них с трех до восемнадцати лет и после двадцати пяти лет — до самой смерти. Ты обязана производить на свет детей, которые станут тем несчастнее, чем счастливее были для них первые три года жизни.
Тебе все это кажется ужасным? Не ты первая, кто так думает. Твои юные соотечественницы пришли к такому выводу еще в 1960 году. И как видишь, с тех пор ничего не изменилось. Многие твои ровесницы пытались бунтовать. Возможно, и ты попытаешься возмутиться в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет — это будут самые свободные годы в твоей жизни.
Но когда тебе стукнет двадцать пять, ты опомнишься: ведь ты все еще не замужем, а это стыдно. Эксцентричные наряды ты сменишь на аккуратненький костюмчик, белые колготки и узенькие лодочки, а свою роскошную шевелюру обрежешь ради банальной укладки и будешь до смерти рада, если хоть кто-то, муж или начальник, еще захочет тебя.
Если случится маловероятное и на тебе женятся по любви, ты будешь еще более несчастна и обречешь своего мужа на страдания. Скорее всего, ты выйдешь за него без любви и будешь с полным равнодушием наблюдать, как рушатся его мечты, которые он лелеял до женитьбы. Быть может, из него не вышибли надежду, что он встретит женщину, которая полюбит его. Но очень скоро он убедится, что ты его не любишь. Да и как ты можешь кого-то любить, если твое сердце сковано всевозможными догмами и запретами, которые в тебя вбивали с раннего детства? Если ты вдруг кого и полюбишь — значит, тебя плохо воспитали. В первые дни после свадьбы ты будешь старательно притворяться. И тут тебе нужно отдать должное — ни одна женщина в мире не умеет столь искусно притворяться, как ты.
Твой долг — жертвовать собой ради других. Но не надейся, что твое самопожертвование принесет кому-то счастье. Ничего подобного. Просто твоим близким не придется краснеть за тебя. У тебя нет никаких шансов стать счастливой или осчастливить другого человека.
Если же тебе удастся избежать предписанной тебе судьбы, не спеши радоваться: лучше сделай вывод, что совершила ошибку. Впрочем, ты довольно скоро поймешь, что твоя победа слишком обманчива и недолговечна. И не вздумай наслаждаться недолгим счастьем: подобную нерасчетливость оставь западным людям. Мгновение — это ничто, твоя жизнь — тоже ничто. Любой временной промежуток меньше десяти тысяч лет — ничто.
Если сможешь смириться с этим, никто не будет думать, что ты глупее мужчины. Ты просто блистательна, это сразу бросается в глаза, в том числе и тем, кто тебя унижает. Но может ли это служить утешением? Если бы тебя хоть считали менее умной и способной, чем мужчина, твой ад был бы оправдан. В этом случае ты смогла бы вырваться из него, если бы сумела по законам логики доказать превосходство своего ума. Однако тебя признают равной, и даже более достойной, а потому твой ад абсурден, и тебе из него не вырваться никогда.
Хотя есть один выход. Один-единственный, чтобы вырваться из ада, которым является твоя жизнь. И ты имеешь полное право им воспользоваться, если по глупости еще не приняла христианства. У тебя есть право покончить с собой. Известно, что в Японии это считается высочайшей доблестью. Только не надейся обрести после этого благостный рай, который обещают западные утешители. Там, по ту сторону, тоже нет ничего хорошего. Поэтому радуйся тому, что заслужишь посмертную славу. Если ты убьешь себя, она будет величественно-прекрасной, и твои близкие будут гордиться тобой. И в семейном склепе тебе выделят самое почетное место, о чем только и мечтает каждый смертный.
Ты можешь и не убивать себя. Но тогда, рано или поздно, ты все равно не выдержишь и тебе не миновать самого страшного — бесчестья, потому что ты непременно заведешь любовника или предашься обжорству или лени — кто знает, что тебя ждет? Ведь нам слишком хорошо известно, что люди вообще, а женщины в частности, сколько бы ни держали себя в ежовых рукавицах, в конце концов неизбежно уступают какой-нибудь из этих слабостей, связанных с плотскими удовольствиями. Если мы и пренебрегаем ими, то отнюдь не из пуританства: оно вовсе не является у нас навязчивой идеей, как у американцев.
На самом деле плотских наслаждений мы избегаем, чтобы не потеть. Нет ничего более постыдного, чем пот. Если ты с аппетитом ешь обжигающе горячую лапшу, если предаешься неистовому сексу, если зимой дремлешь у печки, то непременно вспотеешь. И все увидят, как ты вульгарна.
Ни минуты не сомневайся, если тебе предстоит сделать выбор: покончить с собой или вспотеть. Пролить свою кровь — это так же прекрасно, как потеть — отвратительно. Если ты убьешь себя, ты уже никогда не вспотеешь, и все твои тревоги уйдут в вечность.
Не думаю, что судьба японского мужчины намного счастливее. Мне кажется, ему живется даже еще труднее. Японка, по крайней мере, может выйти замуж и вырваться из ада общественного, то есть уйти с работы. А навсегда распроститься с японским предприятием — это, по-моему, уже счастье.
И все же японца не так душат с детства, как японку. В нем не разрушают до конца всех идеалов. Ему удается сохранить одно из важнейших прав человека — право надеяться и мечтать. И он не спешит с ним расстаться. Ему нравится выдумывать несуществующие волшебные миры, где он свободен и всесилен.
Хорошо воспитанная японка лишена даже такого воображаемого, но спасительного прибежища — и подобных женщин в Японии большинство. У них с детства полностью ампутирована эта главная человеческая способность. Вот почему я безгранично восхищаюсь каждой японкой, которая еще не покончила с собой. Жизнь японки — это бескорыстный и возвышенный акт мужества.
Я предаюсь этим мыслям, глядя на Фубуки.
— Можно узнать, чем вы заняты? — спрашивает она резким тоном.
— Мечтаю. С вами никогда такого не случается?
— Никогда.
Я улыбаюсь. У господина Сайто только что родился второй ребенок, мальчик. Благодаря замечательной особенности японского языка здесь можно придумывать какие угодно имена, используя для этого любую часть речи. Ну, разве это не странность (а таких странностей в японской культуре немало), что японки, которым отказано в праве мечтать, носят при этом имена, навевающие поэтические грезы? Ну, хотя бы такое имя, как Фубуки. Когда нужно придумать имя девочке, родители позволяют себе самый утонченный лиризм. Зато когда называют мальчиков, то ономастические опыты родителей зачастую приводят к нелепым и смешным результатам.
Господин Сайто не нашел ничего лучше, как выбрать для своего сына неопределенную форму глагола и назвать его Цутомэру, что означает «работать». Мне становилось смешно при одной только мысли о том, какой суровой жизненной программой вместо имени наградили этого мальчугана.
Я представляла себе, как через несколько лет этот ребенок будет возвращаться из школы, и мать будет кричать ему: «Работать! Начинай работать!» А вдруг ему не повезет, и его ждет участь безработного?
Фубуки была само совершенство, сама безупречность. Единственным ее недостатком было то, что в свои двадцать девять лет она еще не вышла замуж. Я не сомневалась, что для нее это больной вопрос. Хотя если задуматься, то эта красивая молодая женщина потому и не обзавелась до сих пор мужем, что была чересчур безупречна. Ведь она самоотверженно следовала главному правилу японской жизни, которое послужило именем для сына господина Сайто. В течение семи лет она полностью отдавалась работе. И не напрасно, так как добилась повышения, что крайне редко случается с представительницами ее пола.
Однако при таком распорядке жизни ей просто некогда было подумать о замужестве. Кто же упрекнет ее за то, что она слишком много работала? Для японца невозможно работать слишком много. Вот тут и обнаруживается явное противоречие в жизненных установках, которые здесь веками вырабатывали для женщин: если ты безупречна и самозабвенно трудишься на благо своего предприятия, но к двадцати пяти годам не успела выйти замуж, стало быть, ты небезупречна. В этой апории верх садизма сложившейся системы: следовать этой системе означает не следовать ей.
Стыдилась ли Фубуки своего затянувшегося девичества? Конечно. Она так стремилась к совершенству, что не могла хоть в чем-то нарушить предписанные ей правила. Были ли у нее любовники? Несомненно одно: эта несчастная надэсико не стала бы хвастаться такими грешками (надэсико, то есть гвоздика, — ностальгический символ юной японской девственницы). Вся жизнь Фубуки протекала на моих глазах, и вряд ли она могла улучить минутку даже для мимолетного приключения.
Я с интересом наблюдала, как она ведет себя с любым холостяком — привлекательным или безобразным, молодым или старым, обходительным или хамоватым, умным или глупым, — главное, чтобы он был не ниже ее по должности в своей или в нашей фирме. Стоило моей начальнице завидеть холостяка, как она сразу становилась приторно-слащавой. Ее руки при этом нервно теребили кожаный пояс, слишком широкий для ее осиной талии, и водворяли на место съехавшую на бок пряжку. А голос Фубуки звучал столь медоточиво, что напоминал жалобное стенание.