Здесь мне следовало выйти в дверь и ждать трамвай (остановка у входа в метро). Вместо этого я решил – не знаю зачем – разменять мелочь. Автоматы только что переделали в связи с ростом цен. Я бросил в приемник двадцать копеек. Но кроме ожидаемых двух монет в окно размена обрушился целый шквал серебра и меди. Если бы это был сон, я без труда истолковал бы его значение. Теперь же слегка растерялся. У меня даже была мысль развернуться и уйти. Потом, однако, такой шаг представился мне малодушным. Я достал кошелек и стал методично набивать его отделения. От мелочи он разбух и стал неудобен в кармане.
Трамвай, несмотря на сумерки, был едва освещен. Я смотрел в окно, следя за тучей по ее тени в воде. Четверть часа спустя я входил в букинист, ощутив спиной первый порыв готовой разразиться бури.
Рабочий день шел к концу – нужно было спешить. Посетителей вовсе не было. Сонный взгляд продавца мало обнадеживал. Оценив его, я поднялся к заведующей. Дом был старый, кирпичной кладки. Закулисная узкая лестница привела меня в пустой, но опрятный и ярко освещенный кабинет. Я сказал, что хотел бы знать, кто сдал в магазин купленную мной накануне книгу. Опережая отказ, предусмотренный, как я знал, правилами комиссии, коротко объяснил и причину моего интереса. Слово «маргиналии», судя по всему, было в новость даме за столом, это настроило ее в мою пользу. После минутного поиска бланков я был уведомлен, что книгу сдал почти год назад некто Балашов Михаил Викторович, проживавший тогда по адресу… Адрес я записал. Меня напутствовали пожеланием удачи. Как оказалось, не зря. Той же лестницей я вернулся в зал. Фамилия Балашов была, разумеется, мне неизвестна, если не считать кого-то из сослуживцев моего отца, жившего, впрочем, в Москве: его я знал когда-то.
На дворе все уже металось от ветра. Мне предстояло (если я хотел продолжить затею) ехать на Печерск. Я сам удивился своей решимости. Мало того, я перешел на другую сторону, миновав вход в метро, и поднялся наверх фуникулером. Это требует объяснений – особенно для тех, кто не знает Киев. Я избрал длинный, окольный, очень неудобный, особенно под дождем, путь. Дождь, правда, едва начался. Но когда я вышел к Трехсвятительской, мне пришлось открыть зонт. Я ждал снега. В этом и было все дело. Было темно, и в свете редких дуговых фонарей мне казалось, что время может вдруг ошибиться на один год, пусть даже в шутку, сыграть в пользу места и действия, так сказать, подыграть мне слегка, и, лишь миновав дом № 11 и дом № 13, я убедился вполне, что никакой ошибки не будет. У костела я свернул к Крещатику. Здесь я попал в толчею других зонтов: месса кончилась, прихожане спешили прочь. Не стану таить, я смотрел по сторонам как мог прилежно. Чей-то локон на миг ввел меня в искус, но я тотчас понял, что обознался. В альбиносах – на мой взгляд – есть нечто козье, что вовсе отсутствовало в Тоне. Она сама тоже отсутствовала. Со странным чувством облегчения и боли я сбежал к Крещатику – как раз вовремя, чтобы сесть в шедший на Печерск троллейбус. Я почти был уверен, что избегну в этот раз казусов рока – коль скоро у автора есть вкус. Двери сомкнулись, стукнув. Царская площадь закружилась на повороте. Я увидел глухие дебри сада в дожде, а потом мимо окон поплыл крупный, словно ромашка, снег. Такой же точно, как год назад.
Троллейбус трясло на брусчатке. С натужным визгом он шел вверх. Уходили вспять искаженные, как во сне, чудовищные громады Печерска. При въезде на Никольскую (брусчатка кончилась) троллейбус вдруг занесло. Шофер выскочил, чтобы поправить рог. В распахнутую дверь я увидел озаренный светом подъезд посольства, а над ним небо, черно-желтое от пробоин и последних закатных лучей. Было начало восьмого. Снег поредел. Я сошел за две остановки до Лавры.
Нужный мне дом был во втором ряду, за аптекой: я тотчас нашел его. Я вообще знал это место и знаменитый Замок с фуриями, в двух шагах на восток. По легенде, его построил богач для своего смертельно больного сына. Мы склонны утешать себя каменной ерундой, демонстрацией сил, которых у нас нет. Впрочем, оттуда, где я стоял, замка не было видно. Двор колодцем заслонял горизонт; бойницы окон показывали толщину стен. Дом мне тоже не нравился. Он был из тех, отлично знакомых мне по Москве, зайдя в которые рискуешь попасть в гости к министру или товарищу прокурора. На секунду мне даже представилось, что, может быть, этот Балашов и есть тот самый московский Балашов или его родственник. Что ж, решил я, тем легче мне будет оправдаться – виноват, представиться: фамилия отца была небезызвестна в таких кругах, даже в Киеве. Я вошел в подъезд. Лестницу предварял холл, пустой и гулкий. Высоте потолка отвечала длина пролетов. Я успел запыхаться к третьему этажу, но, решив про себя вовсе не церемониться, стряхнул влагу с зонта и плеч и позвонил в дверь. Я был готов ко многому.
Дверь (два замка) открыла девушка – стройная, темно-русая, в парадном вечернем платье. За ее спиной рисовалась – небрежным угольным росчерком – огромная прихожая, освещенная лишь краем света, выпадавшего в проем невидимой мне с порога двери. Коротко и точно, почти сухо я объяснил причину своего визита и принес необходимые извинения, сказав несколько слов из тех, что всегда должны быть наготове в таких случаях. На красивом лице девушки явилась задумчивость: она сощурила слегка глаза. Пауза, впрочем, не была ничуть в тягость, а скорее походила на спокойное и разумное желание человека понять и взвесить все обстоятельства в создавшемся вдруг положении. Она кивнула мне.
– Вот что, – сказала она затем. – У меня гости. (Я уже и прежде различил за ее спиной гомон голосов.) Однако мне кажется, вам будет приятно примкнуть к ним. За столом мы как раз обсудим вашу историю с книгой. Проходите.
Она слегка улыбнулась мне и отступила, впуская в прихожую. Ее уверенность и особенно тон, тоже спокойный и размеренный, не давали оснований для спора. Я вошел, радуясь, что догадался надеть костюм и галстук. Она подождала меня, так же все улыбаясь, у гардероба и затем провела в гостиную, парадно убранную, с круглым столом посреди. За ним сидели, как мне показалось, всё мои ровесники, несколько девушек и молодых людей. Я, впрочем, никого не успел рассмотреть. Все смолкли при моем появлении и повернули головы.
– Знакомьтесь, – негромко, но внятно в этой тишине произнесла Тоня, вставая из-за стола (о Боже! Сколько раз со мной повторят этот глупый трюк?!!). – Вот мой детский муж.
– Ведьма! – крикнул бедный Хома Брут. Я ничего не крикнул. И не ответил. А вместо того чтобы поклониться (оваций, впрочем, не было), просто прильнул к косяку двери.
XXIV
Она так и сказала: детский. Любопытные могут справиться в известной новелле Тёпфера о характере моих чувств в этот миг. Я тотчас уяснил и то, что взрослый муж – он на деле был лишь слегка старше меня – присутствовал тут же. Широко улыбаясь, он приподнялся и протянул мне руку. Он был черняв, хорошо сложен и с той бойкой манерой двигаться и улыбаться, которая мне была знакома по моему отцу. Я поэтому вовсе не удивился, узнав минуту спустя, что он был дипломатом. Кроме того, я облегченно вздохнул, сразу разглядев, что по крайней мере это не он продал мне Тоню год назад в том проулке. Правда, на одну короткую секунду мне представилось, что я как раз попал на их свадебный пир: они были явно во главе стола. Всё, однако же, и тут разъяснилось: женаты они были давно, даже, кажется, уже много лет, а теперь куда-то собрались ехать – я не понял толком куда; возможно, в командировку. Читатель легко представит (а я, так и быть, не буду лишний раз подгонять его скромное воображение) весь тот кавардак чувств, который я вдруг испытал. Меня меж тем усадили за стол; Настя – давешняя девушка, хозяйка квартиры и подружка Тони – принялась меня не в шутку потчевать салатами и жарким, запеченным на южный лад, с фруктами.
– Это удивительно, – сказала она с прежним спокойствием, оглядывая меня. – То, что вы пришли так кстати и так случайно.
Я не стал говорить ей, что сделал крюк, дабы избегнуть всякого рода случаев, в особенности таких. Компания, что собралась за столом, как я вскоре определил, состояла главным образом из приятелей Тониного мужа; на меня они перестали обращать внимание, увлеченные чередой тостов и той болтовней, которая хороша среди своих, но непонятна чужому, и я, тем самым, имел возможность перевести дух. На Тоню я не смотрел. Мне кажется, и она после первого демарша – торжественного объявления вслух моего статуса – вовсе притихла и поскучнела. Наоборот, Настя казалась очень оживленной.
– Вы в самом деле не знали раньше обо мне? – спросила она меня.
– Разумеется, нет, – сказал я. – Откуда?
– Впрочем, да, верно, – она кивнула головой и на особый лад свела брови. – Я тоже о вас не слыхала. Тоня – скрытница. Но в конце концов вы здесь, это главное.
Я пожал плечами. Настя мне нравилась, и я видел (столичный Дон Гуан), что нравлюсь ей. Мне вдруг почудилось, что это даже пикантно: приволокнуться за подружкой Тони у нее на глазах, коль скоро уже меня выставили здесь в сомнительном свете, пусть даже этот свет был не вовсе во власти Тони, его виновницы.
– Это действительно дело случая, – сказал я. – Вы можете убедиться. Взгляните на книгу, что я принес. Она должна быть из вашей библиотеки.
– В самом деле, – кивнула Настя. – Она при вас?
Я подал ей Гёльдерлина.
– Нет, не помню, – сказала она задумчиво, полистав страницы и разглядев корешок. У нее снова явилась в лице эта милая черточка спокойствия и расчета. – Книгу мог сдать отец; но он теперь в отъезде. Вы говорите, что правка профессионала? Отец – инженер, ему вряд ли что-нибудь известно. Вот мой дед…
– Он филолог?
– Был. Он погиб в войну. Однако немецкий он знал в совершенстве и мог сделать такую правку. У меня даже где-то есть его бумаги, после можно будет сличить. Да, кстати: вы знаете ли, что внук Я. Г. живет в Киеве? Я знакома с ним. Вот хорошая мысль! Мы просто позвоним ему и всё узнаем.