Она ласково улыбнулась.
– Не хами, – сказала она. – И ведь ты не станешь отрицать, что хочешь именно этого?
– Я только этого и хочу.
– Ну вот. Потому лишний раз напомнить не повредит. На всякий случай. Ничего ведь не будет, пойми.
Я промолчал и стал есть бифштекс.
Когда мы вернулись в номер, она тотчас опять разделась, натянула ночнушку и юркнула в кровать. Я наклонился над ней.
– Не надо хватать меня за титьки, – сказала она тихо. – Это ни к чему не поведет. Я так решила. Погаси свет и ложись к себе.
Я подчинился.
– Спокойной ночи, – сонно сказала она.
– Спокойной ночи, – повторил я. И с непостижимой для меня скоростью – так, словно это был гипноз, – действительно заснул, будто упал в гулкую и бездонную яму. And I shall sleep… Герой этого стиха, кстати, спал в могиле.
XLI
Потом мне стало ясно, что судьба посмеялась над русскими, раз их Пушкин писал все свои вирши на украинском языке, – и тут я проснулся. В комнате было холодно: безумно холодно и совершенно темно. Мне потребовалось, пожалуй, не меньше минуты, чтобы вспомнить, где я, и понять, в чем дело. Кондиционер работал как мог: он гудел, словно шмель в меду. Кожаные шторы, спрятанные за легкий тюль, как в купе поезда, не пропускали ни единый луч. Впотьмах я нащупал часы, но циферблат не светился, пришлось встать и, трясясь от озноба, прошлепать к окну. Казалось, одним движением я взломал тьму, отогнув толстый непроницаемый край занавеси, и тотчас увидел, что давно день и на дворе зной. Солнце, однако, было застлано легкой, как флер, дымкой, и листья пальм под окном были пухлыми и сырыми.
Тоня спала, повернувшись к окну лицом, свет тотчас разбудил ее. Она открыла глаза и улыбнулась. Я сел на край кровати. Мне уже опять было трудно владеть собой, но все же некоторое время я притворялся. Потом снова протянул руку.
– Ну, похоже, мы начали там, где вчера кончили, – весело констатировала Тоня.
– Ты позволишь, по крайней мере… – Я сам был удивлен пошлой хриплости своего горла.
– Что? Утренний поцелуй? – сказала она, садясь и потягиваясь. – Это ты можешь, конечно. А вообще предлагаю похерить нежности и пойти в ресторан жрать.
Это, кстати, была цитата, и не из мифических «Альбиносов в черном», а из той же «Лолиты»: выходит, ей она тоже приходила на ум? Занятно. Впрочем, возможно, что тем, кто хорошо знает текст этой полвека назад придуманной книги, Америка в качестве «поэтического возмездия» (термин оттуда же) преподносит цитаты одну за другой, отличающиеся кропотливой наглядностью. Если так и если продолжить и развить эту мысль, то невольно приходит на ум необходимость нового научного направления, какой-нибудь онтологической филологии, что ли, или наоборот… Но мне некогда было развивать догадки. Я опять подчинился. В ресторан, однако, мы опоздали: завтрак кончился в полдень, обед начинался с двух. Все-таки нас усадили за столик с краю и принесли кучу американской снеди: жареной жирной картошки, индейку, салат из зимних водянистых помидоров и неизбежный морковный пай. Огромный, невообразимый по толщине кот прогулялся у наших ног. Тоня сказала, что кормить такого можно только назло обществу охраны скотов.
– …Котов?
– Считай, что это мой дурной каламбур. Пойдем-ка на пляж; а то так и вовсе солнце спрячется.
Дымка, действительно, густела. Пляж был пуст, но мы успели окунуться и даже поплавать слегка в океане – in the stream, так сказать, хотя, кажется, он у другого побережья, – и затем сполоснулись от соли в бассейне с синей водой. Почему-то на нас таращились: те самые boys, которые так сладко спали ночью. Одному из них я заплатил пять долларов за матрац на топчан, хотя загорать было уже поздно. Низкие тучи плыли почти у самых пальм, клубясь с исподу, и одинокий самолет с рекламной лентой в хвосте был не в силах разогнать их.
– Январь как-никак, – примирительно заключила Тоня. – Пойдем в джакузи?
Там вода была белой, как кипяток, к тому же и воздух давно был как в бане, но ванна странным образом меня освежила. Я вернулся в номер в наилучшем расположении чувств, впервые не находя в себе никакой досады по случаю раздельных коек. Они уже были хорошо застланы, и весь номер вычищен и подметен: сервис, паче чаяния, был тут на высоте.
– Что ж, у тебя вполне радостный вид, – заметила мне тотчас Тоня.
Я сказал что-то вроде того, что не все же в жизни один только секс, можно порой позволить себе передышку.
– Да что ты? – фальшиво изумилась она. – Неужто тебя еще что-нибудь волнует?
– Ты не поверишь – масса вещей.
– Например?
– Да вот хоть, к примеру, то, что касается тебя. Тебе ни разу не приходило в голову, что я о тебе – подозрительным образом – ничего не знаю?
– Ну да, ты уже донимал меня этим – в былые времена.
– Оставим наше прошлое, – великодушно предложил я. – То, что было у нас с тобой, мне известно.
Я лег на свою кровать и устроился поудобней.
– Чего же ты хочешь теперь?
– Ну, все остальное. Можно без интимных деталей. Просто расскажи о себе.
– Ты хочешь взять меня на работу?
– Черт возьми! Я просто хочу знать.
– Зачем?
Она сидела напротив, подложив под спину подушку, и, щурясь, глядела на меня. Я вдруг почувствовал злость.
– Зачем? – повторил я. – Это не тот вопрос. В нашем случае, очень особом, заметь себе, случае, следовало бы, уж скорей, я думаю, узнать – почему. Тут я сторонник Фрейда, а не Адлера, если выбирать из них двоих. Так вот. Я хочу знать – потому что проклятая ведьма, твоя бабка, однажды умерла, а твой дедушка, который тоже уже помер, сделал со мной одну вещь, неудобосказуемую и даже вряд ли самому ему понятную, но которую больше никто не в силах отменить. Я хочу знать, потому что приехал сюда за сто тысяч верст, или сколько их там в мире, и жил сто тысяч дней и ночей, ожидая, придет или нет ко мне утром твоя другая мертвая бабка смотреть, как я сплю, и манить меня, и терзать. Я хочу знать, чорт возьми, хоть что-нибудь о тебе, потому что много лет ждал тебя и никогда не дождался, потому что ты ушла тогда от меня после мессы, потому что я не умею без тебя жить и уже хотя бы потому, что, даже если это для тебя ничего не значит, я все-таки твой муж – первый и настоящий, чорт подери, мы обвенчаны смертью и до смерти.
– А! – сказала Тоня как ни в чем не бывало. – Ты все еще веришь в этот бред? Ну ты мастак чертыхаться!
Она живо соскочила с кровати и подошла к окну.
– Вот и дождь, – сказала она чуть погодя. – Этого следовало ждать… Ну что ж. Будет меньше пыли.
– Ты не ответишь мне? – спросил я.
– Вряд ли. Вернее – точно нет. Но мне приятно, что ты заговорил об этом.
Я молчал. Она вернулась на свою кровать.
– Мне в дождь всегда спать хочется, – сообщила она и рассмеялась: – Не в том, не в том смысле.
– Ты и без того дрыхла всю ночь.
– У тебя есть лучшее предложение?
Я тоже подошел к окну и посмотрел наружу. Наша лоджия была сухой, но о ее перила бились медленные, крупные, как пузыри, капли. Пальмы шатались от ветра. Было бы интересно взглянуть на море, но для этого требовалось выйти наружу и высунуться за перегородку: мелкое надувательство, коль скоро заказан был ocean view. Вдруг мне нестерпимо захотелось курить. Я прихватил бумажник, подарок жены Джея, и вышел за дверь. Краем глаз я видел, что Тоня легла на бок и накрылась простыней. Я сбежал вниз, в холл, пологими ленивыми сходнями, образовавшими веер. К моему удивлению, холл сейчас был полон людей: я и не подозревал, что в этом thunderbird живет такая прорва народу. Я знал, конечно, что теперь «старческий» сезон из тех, что в Европе зовут «мертвым». Но до сих пор полная тишина и безлюдность на этажах поддерживали во мне иллюзию – одну из многих, – что мы тут с Тоней едва ли не одни. И вот теперь мне представилась возможность не только убедиться в ошибочности этих своих взглядов, но и оценить соседей, благо они чуть не всей гурьбой разом высыпали наружу.
И это действительно были старики! Я б никогда в это не поверил, если бы не видел собственными глазами. Мало того: это были очень корявые, маленькие и уродливые, как злые гномы, старички и старушки, их словно всех свезли сюда нарочно для массовой сцены «В гостях у горного короля» (Ибсен, «Пер Гюнт») и сейчас включат Грига. Но при всем том можно было подумать, что в мире нет более добрых, милых и отзывчивых существ, чем они. Они кланялись друг дружке, щерились, улыбались, говорили скрипучими голосами комплименты и даже как будто были рады мне: заговаривали со мной так, словно давно знали, спрашивали, как я поживаю, и, кстати, тотчас подсказали мне, где купить сигарет. Будто я и впрямь притягивал их. Сами, однако ж, они не курили: они были очень чинные старички, вероятно, озабоченные своим здоровьем. Зато они наведывались целыми стайками в открытый по этому случаю небольшой ювелирный магазин, тут же в холле. Нащупав в кармане бумажник, я вдруг вспомнил напутствия Джея. Конечно, колье не колье, но что-нибудь в этом роде – кто знает?.. На всякий случай я подошел к витринам. Бог мой! Я никогда не видел более жутких украшений! Их будто нарочно сделали для этих старичков по образцу болотных коряг, хоть и из лучших камней и металлов. Смотреть тут было не на что. Меж тем старушки с эстампов Гойи примеривали у зеркала одну за другой омерзительные вещицы, попискивали, вертелись, как школьницы, и вообще, по всему судя, были вполне довольны и ювелирами, и собой. Меня наконец разобрал смех – старички удивленно на меня покосились, – но я вышел из магазинчика вон и сел в креслах в углу холла. Сигареты были крепче тех, что я привык курить, но это сейчас, пожалуй, было кстати. Когда я вернулся в номер, Тоня крепко спала. Я вышел на балкон. Теплый порывистый ветер раздул тотчас мою шелковую рубашку и пустил ее волнами, так, что мне показалось на миг, будто я куда-то плыву. Виски́ давило от табака, во рту было сухо. Дождь то стихал, то лил вновь, было сумрачно, близился вечер. Я быстро замерз, прикрыл балконную дверь и лег на свою кровать. Сам не знаю зачем зажег в изголовье бра, но желтый жидкий свет как-то особенно грустно мешался с полутьмой сумерек, я опять погасил его и закрыл глаза. Ровно шумел кондиционер, да изредка был слышен ветер снаружи. Время казалось вязким и почти неподвижным. Наконец я задремал и проснулся уже в темноте. Тоня сидела рядом со мной на кровати. Ни слова не говоря, я обнял ее и потянул к себе. Она покорно легла, и так мы лежали не шевелясь, наверное, минут двадцать. Потом она снова села.