в тебя. А я просто стою между вами. Уж если он кого-то и хочет, так это тебя.
— Ну что же, меня это не удивляет. Я уже сказал тебе, что он похож на голубого.
— А почему бы нам всем не улечься спать вместе и не выяснить это?
— Спасибо. Но не заставляй меня останавливать тебя, если это именно то, чего ты хочешь.
— Нет, не хочу.
— Ну так иди же, — закричал Беннет с большей страстью, чем я могла заподозрить в нем. — Уходи с ним! Ты никогда снова не примешься за серьезную работу. Я единственный человек в твоей жизни, который смог поддерживать тебя в равновесии и собранности достаточно долго — ну так уходи! Ты измотаешь себя так, что даже не будешь годна к мало-мальски серьезной работе.
— Как ты рассчитываешь написать о чем-либо интересном, боясь любых новых впечатлений? — поинтересовался Адриан. Я только что заявила ему, что не могу уйти с ним и возвращаюсь домой с Беннетом. Мы сидели в машине Адриана, припаркованной на узкой улочке, прямо за университетом. (Беннет был на заседании, посвященном агрессии в больших коллективах).
— Я все время обретаю новые впечатления. В этом-то и беда.
— Чушь. Ты трусливая маленькая принцесса. Я предлагаю тебе такие впечатления, которые действительно могут радикально изменить тебя; то, о чем ты действительно можешь написать в своих книгах, а ты уходишь в сторону. Назад к Беннету и в Нью-Йорк. Назад к твоему маленькому, затхлому и безопасному мирку. Господи, я рад, что не женился еще раз, если в этом и заключается семейная жизнь. Я-то думал, что ты уже переросла все это. Прочитав все твои эротические и чувственные произведения — в извращенном ключе — я был о тебе лучшего мнения.
Он взглянул на меня с презрением.
— Если бы я все время пребывала чувственной и эротичной, то была бы слишком утомлена, чтобы писать об этом, — парировала я.
— Ты обманщица, — сказал он, — жуткая лгунья ты. Ты никогда не найдешь ничего достойного того, чтобы об этом написать, если не вырастешь. Мужество — это во-первых. А ты просто трусиха.
— Не зли меня.
— Я тебя злю? Я просто вношу ясность. Ты никогда не станешь настоящим писателем, если не обретешь мужество.
— А что, черт возьми, тебе-то известно об этом?
— Мне кое-что известно: я читал некоторые твои работы и понял, что ты вкладывала в них частицу себя. Если ты продолжишь в том же духе, то скоро превратишься в своего рода фетиш для разочарованных и потерянных типов всех мастей. И все психопаты мира прибегут плакаться в твою жилетку.
— В некоторой степени так уже случилось. Мои поэмы оказались хорошей приманкой для потерявших равновесие умов.
Я вспомнила про Джойса, но Адриан ужасно разозлился и пропустил все это мимо ушей. За то время, как вышла моя первая книга, я выслушала немало эксцентричных телефонных звонков и получила немало писем от людей, считавших, что я проделываю все, о чем пишу, причем со всеми и в любом месте. Внезапно я превратилась в общественное достояние. Это была довольно глупая сентенция. В каком-то смысле, ты пишешь для того, чтобы совратить мир, но когда так оно и получается, ты чувствуешь себя блудницей. Пропасть между тем, о чем ты пишешь, и тем, как ты живешь, становится велика, как никогда. А люди, соблазненные твоей книгой, оказывается, соблазнились миражом. Да есть ли у них поводы для этого? И неужели психопаты со всего мира выяснили твой телефонный номер? И это, кстати, касается не только телефонных звонков.
— Я думаю, мы действительно затеяли то, что надо, — сказал Адриан, — но, получилась осечка: уж слишком ты напугалась. Я по-настоящему разочаровался в тебе… Ну, полагаю, это не первый случай, когда мне приходится терять веру в женщину. В тот первый день, когда я увидел тебя спорящей с регистратором, я подумал, что вижу одну из замечательных женщин — настоящий борец, и вся, как огонь. Уж она-то не позволит жизни придавить себя. Но я ошибся. Ты — не искательница приключений, не авантюристка. Ты — царевна. Так прости же мою неуместную попытку смутить твой спокойный брак.
Он нервно повернул ключ, и машина резко дернулась с места.
— Твою мать, Адриан.
Довольно неуклюже, но в тот момент я только об этом и могла думать.
— Оставь мою мать в покое, лучше возвращайся домой и трахайся там сама — с Беннетом или с кем ты там хочешь. Возвращайся домой и оставайся смирной, маленькой, домашней бюргершей, которая пишет книжки в свободное время.
Не очень-то деликатно.
— Ну, а ты-то о себе что думаешь — маленький смирный обыватель — доктор, играющий в экзистенциалиста в свободное от работы время? — почти закричала я.
— Давай, давай, утенок, кричи сколько хочешь, это меня не задевает. Я не обязан сверять свою жизнь с твоим мнением. Я знаю, что делаю. А ты из тех, кто чертовски нерешителен. Ты из тех, кто не может выбрать, кем быть: Айседорой Дункан, Зельдой Фицджеральд или Марджори Морнингстар.
Он дал газ с самым трагическим видом.
— Отвези меня домой, — сказала я.
— С удовольствием, если ты только объяснишь мне, что это значит.
Какое-то время мы просидели, не говоря ни слова. Адриан пытался вести машину, но дело не ладилось, а я сидела молча, раздираемая на части. Хочу ли я быть только домохозяйкой, которая пишет в свободное время? И это моя судьба? Или мне броситься на поиски приключений, что и предлагается? Хочу ли я прожить свою жизнь, как лгунья и лицемерка? Хочу ли я хоть раз воплотить мои фантазии в жизнь, ну хоть раз?
— Ну а если я изменю свое мнение? — спросила я.
— Слишком поздно. Ты уже все разрушила. «Что было, то не будет вновь». Честно говоря, я не знаю, хочу ли я теперь с тобой связываться.
— Тяжелый ты человек, однако. Один миг колебания — и ты готов отказаться от меня. Ты требуешь, чтобы я бросила все — устоявшийся образ жизни, мужа, работу — и без малейших колебаний помчалась с тобой по Европе, следуя каким-то полувыдуманным лаингианским идеям о богатом жизненном опыте и приключениях. Если бы, по меньшей мере, ты любил меня…
— Не надо мешать это понятие со всем остальным. Дело в твоей трусости и нерешительности, причем здесь любовь?
— При всем.
— Чушь. Ты говоришь любовь — а подразумеваешь защиту и безопасность. Ну, положим, безопасности как таковой не существует. Даже если ты вернешься домой со своим смирным и покладистым муженьком — никто не гарантирует, что ты не отдашь концы на следующий же день от сердечного приступа, или твой муженек не увлечется кем-нибудь на стороне, или, попросту, не перестанет тебя любить. Как можно заглянуть в будущее? Ты можешь предсказать судьбу? Почему ты думаешь, что безопасность столь безопасна? Уж если в чем и можно быть уверенным, так это в том, что если ты упустишь эту возможность, то она снова не представится. Только смерть определена и закончена, как ты сказала вчера.
— Я и не думала, что ты слушаешь.
— Много ты об этом знаешь.
Он вцепился в руль.
— Адриан, ты прав, рассуждая обо всем, кроме любви. Любовь есть любовь. Это значит, что Беннет меня любит, а ты нет.
— Ну, а ты кого любишь? Ты когда-нибудь задумывалась об этом? Или все эти вопросы предназначаются для манипуляций с теми, кого ты намерена эксплуатировать? Все это — вопросы для тех, кто дает тебе больше? Или, говоря образно, это вопрос денег?
— Чушь.
— Неужели? Иногда я думаю, что все упирается в то, что я беден, хочу писать книги и не хочу заниматься этой проклятой практикой, в отличие от твоих американских врачей.
— А, понимаю: твоя поэтическая свобода и безопасность привлекает мой буржуазный снобизм, как противоположность! Кроме шуток, мне нравится твоя бедность. Между прочим, если бы ты шел по стопам Ронни Лоинга, ты бы не был беден. А ты пойдешь далеко, мой мальчик. Впрочем, как и все психопаты… ты где-нибудь видел нуждающегося психопата?
— Теперь ты говоришь словно твой, будь он неладен, Беннет.
— Мы с ним оба согласились с тем, что ты — психопат.
— Мы, мы, мы — дурацкое обобщающее «мы». Мы — ужасно уютный и мудрый признак супружества, узаконенного всеми инстанциями. Эдакий собирательный образ. Но, интересно, как это «мы» влияет на творческие способности? Может быть, этот затхлый уют выхолащивает начисто любой талант? Может быть, наступило самое время изменить жизнь?
— Ты — Яго. Или змей, вползший в Эдем.
— Ну, если ты живешь в раю — я благодарю Господа, что никогда там не окажусь.
— Теперь я вернусь назад, вернее обратно.
— Куда обратно?
— В рай, к моей маленькой, уютной семейной рутине, к моему обобщающему «мы», к моей бюргерской тупости. Все это необходимо мне, как почва под ногами.
— Точно так же, я необходим тебе, как почва под ногами, когда ты заскучаешь с Беннетом.
— Стоп — ты же сам сказал — это прошло.
— И все же это так.
— Так вот: отвези меня назад в гостиницу. Беннет скоро вернется. Я не хочу снова опаздывать. Сейчас он слушает доклады об агрессии в больших коллективах. Это может навести его на мысль.
— Мы маленький коллектив, к счастью.
— Верно; но чем черт не шутит?
— Тебе действительно нравится, как он забивает тебе голову всякой чушью — правда? Только тогда ты чувствуешь себя великомученицей в полном смысле слова.
— Возможно.
Моя уступчивость приводила Адриана в бешенство.
— Слушай — мы можем здорово повеселиться — ты, я и Беннет. Мы можем путешествовать по континенту нашим семейным трио.
— Для меня здорово, но тебе предстоит убедить его в этом. А это непросто. Он ведь доктор-буржуа, женившийся на маленькой домашней хозяйке, которая пишет в свободное время. В нем нет того размаха и простора, как в тебе. А теперь, пожалуйста, отвези меня домой.
Наконец он совладал с машиной. Мы проделали хорошо знакомый путь через запутанные переулочки Вены, сворачивая на каждом перекрестке.
Минут через десять у нас поднялось настроение. Мы снова хохотали и прониклись взаимной симпатией, без тени раздражения. Конечно, это не может длиться вечно, но этот миг прекрасен и стоит многого. Адриан затормозил и потянулся поцеловать меня. Мы оба были опьянены внезапным подъемом чувств.