— Я ненавижу это, — повторила я. — Пожалуйста, прекрати.
— Мне казалось, ты ненавидишь пауков.
— Я не люблю, чтобы они ползали по мне, но не могу смотреть, как их убивают. И меня тошнит при виде того, как ты калечишь его. Я не хочу смотреть. — Я поднялась и побежала к бассейну.
— Не понимаю я тебя! — крикнул мне вслед Адриан. — Почему ты так чувствительна к виду смерти?
Я нырнула в воду.
До ужина он не заговаривал со мной.
— Ты все испортила, — сказал он. — Испортила своей раздражительностью, мнительностью и повышенной чувствительностью.
— Хорошо, довези меня до Парижа, а оттуда я доберусь домой одна.
— С радостью.
— Я могла бы сказать тебе, что ты непременно заскучал бы со мной, прояви я хоть раз свое нормальное человеческое естество. Что же это за податливая женщина нужна тебе?
— Не глупи. Я хочу, чтобы ты повзрослела.
— В твоем понимании этого слова.
— В нашем понимании.
— Ты не демократ, — саркастически заметила я.
Он принялся укладывать вещи в машину, гремя шестами от палатки и прочим металлическим барахлом. На это ушло минут двадцать, за которые мы не проронили ни слова. Наконец он уселся в машину.
— По-моему, тебе абсолютно наплевать, что я хорошо относилась к тебе и из-за этого поломала свою жизнь.
— Ты делала это не для меня, — ответил он. — Это было твоим искуплением.
— Я никогда бы так не поступила, если бы не чувство к тебе, очень сильное чувство. — И затем с содроганием, волной накатившем на меня, я вспомнила, как меня страстно тянуло к нему в Вене. Дрожь в коленях. Чувство пустоты в желудке. Рвущееся сердце. Учащенное дыхание. Все то, что он вызвал во мне, все, что заставило меня уехать с ним. Я хотела его такого, каким он был в нашу первую встречу. А теперь он стал разочарованием.
— Мужчина под кроватью никогда не станет мужчиной на кровати, — заметила я. — Или — или. Как только мужчина перебирается наверх, он более не тот, кого ты так желаешь.
— О чем, черт возьми, ты говоришь?
— О моей теории секса нараспашку, — сказала я и объяснила ему ее как можно доходчивее.
— Выходит, я разочаровал тебя? — спросил он, обняв меня и пригибая все ниже и ниже, пока моя голова не коснулась его колен, и я не вдохнула запах его давно не стиранных брюк.
— Давай выйдем из машины, — предложила я.
Мы вышли и сели под дерево. Голова моя лежала у него на коленях. Я стала бесцельно забавляться с его ширинкой, наполовину расстегнула ее и дотронулась до его мягкого пениса.
— Он маленький, — сказал Адриан.
Я поглядела на Адриана, на его зелено-золотистые глаза, светлые волосы надо лбом, морщинки от смеха в уголках рта, загорелые скулы. Мне он все еще казался красивым. Я с грустью отметила, что когда-то хотела его, и едва не расплакалась, потому что это осталось в прошлом. Мы поцеловались долгим поцелуем, его язык ошеломляюще двигался в моем рту. Но независимо от длительности поцелуя его пенис по-прежнему оставался мягким.
Он улыбнулся своей лучезарной улыбкой; засмеялась и я. Я знала, он всегда таился от меня. Я поняла, что никогда не обладала им полностью, и это придавало ему еще больше очарования. Я напишу о нем, буду говорить о нем, помнить его, но никогда не буду с ним. Недосягаемый человек.
Вместе мы доехали до Парижа. Я настаивала, что хочу вернуться домой, а Адриан пытался убедить меня остаться. Теперь он боялся оказаться без моей преданности. Он понимал, что я отдаляюсь. Он чувствовал, что я уже заношу его в свой дневник для будущего использования. По мере приближения к окраинам Парижа мы смогли различить надписи под пролетом моста скоростного шоссе. Одна из них гласила:
Женщины! Освободимся!
Соблазненная и покинутая
Я думаю, избирательное право ничего не значит для женщин. Мы должны вооружиться.
Снова Париж.
Мы прибываем, завернутые в дорожную пыль. Два переселенца Джона Стейнбека, два пыльных водевильных персонажа Колетт.
Писать на обочине представляется прелестным только в руссоистских теориях, а в жизни после этого вся промежность липкая. Одно из неудобств быть женщиной заключается в том, что все время приходится писать в свои туфли. Или на них.
Итак, мы прибываем в Париж — липкие, пыльные, слегка описанные. Мы опять влюблены друг в друга — это вторая стадия любви, которая заключается в тоске по первой стадии. Это вторая стадия, которая наступает, когда ты чувствуешь, что любовь уходит, и не можешь перенести мысли о еще одной потере.
Адриан ласкает мое колено.
— Как ты, дорогая?
— Отлично, дорогой.
Мы больше не знаем, что в наших словах правда, а что — ложь. Актеры слились со своими ролями.
Я наконец решилась поскорее разыскать Беннета и, если он возьмет меня обратно, начать жить с ним заново. Но я совершенно не представляю, где он может сейчас быть. Я решаю позвонить ему. Я полагаю, что он вернулся в Нью-Йорк. Он ненавидит ошиваться в Европе почти так же, как и я.
На Гар дю Нор я нахожу телефон и пытаюсь заказать разговор. Но я забыла все французские слова, какие знала, а английский телефонистки оставляет желать лучшего. После абсурдного диалога со множеством ошибок, после помех и неверных соединений я попадаю на свой домашний номер.
Телефонистка просит «Ле доктер Винг», и издалека, словно подчеркивая огромность Атлантического океана, разделяющего нас, доносится голос девушки, которая сняла нашу квартиру на лето.
— Его нет. Он в Вене.
— Madam, le docteur est a Vienne[57], — откликается эхом телефонистка.
— Ce n'est pas possible![58] — кричу я, и тут мой французский заканчивается. Так как телефонистка начинает со мной спорить, я быстро лишаюсь дара речи. Когда-то давным-давно, я приезжала сюда учиться и могла говорить на этом языке. Теперь я с трудом говорю даже по-английски.
— Он должен быть там! — ору я. Где же он, если не дома? И что, черт возьми, мне делать со своей жизнью без него?
Я быстро заказываю разговор со старейшим другом Беннета, Бобом, у которого на лето осталась наша машина. Беннет, уж конечно, позвонит ему первому. Удивительно, но Боб дома.
— Боб, это я, Изадора. Я в Париже. Беннет у тебя?
Голос Боба еле слышен:
— Я думал, что он с тобой.
И затем молчание. Нас прервали. Только это не настоящая тишина. Я и впрямь слышу шум океанского прибоя, или мне просто так кажется? Я ощущаю, как крошечный ручеек пота стекает вниз между моими грудями. Неожиданно опять всплывает голос Боба.
— Что случилось? Что ты там…
Затем булькающие помехи. Потом молчание. Я представляю себе какую-то гигантскую рыбу, грызущую трансатлантический кабель. Каждый раз, когда рыба рвет книзу, голос Боба умирает.
— Боб!
— Я тебя не слышу. Я спросил: вы поругались?
— Да. Это сложно объяснить. Это ужасно. Я винова…
— Что? Не слышу… Где Беннет?
— Потому я тебе и звоню.
— Что? Ничего не разберу.
— Черт. Я тебя тоже не слышу… Слушай, если он позвонит, скажи, что я люблю его.
— Что?
— Скажи, что я ищу его.
— Что? Не слышу тебя.
— Скажи, что я хочу его.
— Что? Не слышу.
— Скажи ему, что я его хочу.
— Что? Ты не повторишь?
— Это невозможно.
— Не слышу тебя.
— Просто скажи ему, что я его люблю.
— Что? Эта ужасная свя…
Нас прервали окончательно. Раздался голос телефонистки, сообщившей, что я должна сто двадцать девять новых франков и тридцать четыре сантима.
— Но я ничего не слышала!
Телефонистка утверждает, что тем не менее я обязана заплатить. Я иду к телефонной кассе, заглядываю в бумажник и обнаруживаю, что у меня вообще нет франков — ни старых, ни новых. Итак, мне приходится пройти через тяготы обмена денег и сражение с кассиром, но все-таки я плачу. Слишком накладно протестовать дальше.
Я отсчитываю франки как в наказание. Я заплатила бы сколько угодно, лишь бы оказаться дома и вспоминать все, что случилось, в спокойной обстановке. Зачем обманывать себя? Я не экзистенциалистка. Ничто не станет для меня полной реальностью, пока я этого не запишу, исправив и улучшив, как обычно. Я всегда жду, чтобы все события наконец произошли и я смогла бы прийти домой и передать их на бумаге.
— Что случилось? — спросил Адриан, появившись из мужского туалета.
— Я знаю только, что его нет в Нью-Йорке.
— Может быть, он в Лондоне?
— Может быть… — мое сердце забилось сильнее, когда я подумала, что увижу его снова.
— Почему бы нам не поехать в Лондон вместе, — предложила я, — и не расстаться добрыми друзьями?
— Потому что ты должна справиться с этим сама, — сказал моралист Адриан.
Я не усмотрела ничего дурного в его словах. В общем-то он прав. Я сама залезла в этот бардак, так почему он должен оплачивать мое извлечение оттуда?
— Пойдем выпьем и все обдумаем, — сказала я, подойдя к нему.
— Отлично.
Мы влезаем в наш «триумф», карта Парижа лежит на моих коленях вверх ногами, а солнце освещает город — как в экранизации нашей истории.
Я везу Адриана к Буль-Мишу, и я счастлива, что помню все улицы, их приметы и повороты. Постепенно мой французский возвращается.
— Il pleut dans mon coeur comme il pleut sur la ville![59] — кричу я, взволнованная тем, что сумела вспомнить две строчки поэмы, которую учила все годы занятий французским. Внезапно (и беспричинно, если не считать вида Парижа) я воспаряю выше, чем это делают воздушные змеи. «Она просто переполнена адреналином», — говаривала моя мать. И это было правдой: когда я не пребывала в глубокой депрессии, я всегда кипела энергией, хихикала и острила.
— Что ты хочешь сказать этим своим «дождиком»? — спросил Адриан. — Это самый распроклято-солнечнейший день, который я когда-либо видел.