Девушка в приемной, вскочив, открыла перед ним дверь и пробормотала: «Он примет вас немедленно, сэр». Лоури вошел в кабинет.
Бывало, новые президенты обставляли этот кабинет заново и даже пытались полностью переделать весь интерьер. Однако стены были древнее побелки, а пол перевидал слишком много ковров, чтобы очередное новшество могло его видоизменить. Из рам холодно взирали усопшие. Безглазый бюст Цицерона стоял на страже шкафа с книгами, которые никогда никто не читал. Старинные кресла были такими глубокими, что закрадывалось подозрение, а не тонут ли в них люди.
Джебсон смотрел в окно так внимательно, словно оторви он взгляд — и там произойдет землетрясение. Не повернув головы, он произнес:
— Садитесь, Лоури.
Лоури сел, разглядывая президента. Он был тощ, сед и стар, а его напыщенность наводила на мысль, что это не живая плоть, а гипсовая статуя. Каждый прожитый год углублял суровые морщины, бороздившие его весьма неблагожелательную физиономию. Джебсон хранил абсолютную неподвижность, ибо отсутствие суетливости составляло предмет его особой гордости. Лоури ждал.
Наконец, Джебсон выдвинул ящик стола, извлек оттуда газету и расправил ее перед собой с невероятной тщательностью, он даже отодвинул подставку для карандашей, чтобы края газеты не задирались.
До сего момента Лоури был спокоен, так как полностью забыл о своей статье в «Ньюспейпер уикли». Впрочем, и сейчас его волнение быстро улеглось — ведь ничего преступного в этой статье, разумеется, не было.
— Лоури, — проговорил Джебсон, сделав глоток из стакана, в котором, судя по его гримасе, был самый настоящий уксус, затем, держа стакан перед носом, продолжал:
— Лоури, мы достаточно долго вас терпели.
Лоури выпрямился. Уйдя в себя, он наблюдал за Джебсоном из темных глубин своей души.
— В то время как вы нужны были здесь, — продолжал Джебсон, — вы предпочли слоняться по каким-то затерянным и безнадежно отсталым странам, якшались там с нечестивыми в погоне за всякой чепухой, уподобляясь собаке, вынюхивающей кость, которую она где-то зарыла, а где — забыла, — Джебсон помолчал, словно изумившись потоку собственного красноречия. Но тут же заговорил вновь:
— «Атуорти» выделил вам субсидию тогда, когда все его финансы должны были быть направлены исключительно на строительство новых корпусов. Мы пожертвовали строительством ради пустяков.
— Мои находки с лихвой окупили мои экспедиции, — рискнул возразить Лоури. — Эти ассигнования были возвращены три года назад.
— Не об этом речь. Мы здесь для того, чтобы развивать интеллект и воспитывать молодежь великой нации, а не выковыривать из земли истлевшие останки языческих цивилизаций. Я не этнолог. И не поклонник этнологии. Я могу понять, если человека такая игра забавляет как хобби, но я не считаю, что изучение языческих обрядов способно помочь человечеству познать себя. Ладно. Мое мнение на сей счет вам известно. У нас преподается этнология, а вы заведуете кафедрой антропологии и этнологии. Изучать науки — полезно, но я категорически против навязчивых идей!
— Очень жаль, — сказал Лоури.
— Мне тоже очень жаль, — проговорил Джебсон тоном главного инквизитора, приговорившего узника к сожжению. — Я, разумеется, веду речь об этой статье. Разрешите вас спросить, кто вам позволил ее опубликовать.
— Господи, помилуй! — изумился бедняга Лоури. — Мне и в голову не могло прийти, что я делаю что-то дурное. В моем понимании предназначение ученого состоит в том, чтобы поделиться своими знаниями с теми, кому они могут пригодиться…
— Предназначение ученого ничего общего с вашей статьей не имеет, Лоури! Абсолютно ничего общего! Эта паршивая газетенка — позор! Сплошной вздор и надувательство! Она напичкана враньем под личиной научных фактов. И, произнес он, зловеще понизив голос, — именно в ней сегодня утром я натолкнулся на упоминание «Атуорти». Если бы один из студентов не принес мне газету, это могло пройти мимо меня. Вот, извольте: «Профессор Джеймс Лоури, этнолог, колледж „Атуорти“».
— Не вижу, почему мне следовало подписаться иначе…
— Вы не имели права подписываться настоящим именем: профессор Лоури, колледж «Атуорти». Какая дешевка. Отвратительная погоня за дешевой популярностью. Опорочено самое понятие «образование» и его цели. Однако, — добавил он, фыркнув, — чего можно ждать от человека, образ жизни которого в высшей степени сомнителен.
— Простите? — отозвался Лоури.
— Я достаточно долго занимаю свой пост и успел ознакомиться с личными делами всех членов преподавательского состава. Мне известно, что вас отчислили…
— Но это было чистым недоразумением! — побагровев, вскричал Лоури воспоминание причинило ему жгучую боль.
— Возможно, возможно. Но не в этом дело. Ваша статейка дешевая и глупая, а стало быть, компрометирует «Атуорти». — Джебсон склонился над газетой, водрузив очки на тонкую переносицу, — Не исключено, что в психиатрических заболеваниях современного человека могут быть отчасти повинны колдуны прошлого! Тьфу! «Профессор Джеймс Лоури, этнолог, колледж „Атуорти“». Подумать только — скоро вы будете писать о демонологии как о чем-то само собой разумеющемся! Это же безобразие. Во всем городе только и разговоров будет, что об этом…
Лоури уже удалось унять дрожь в руках, а теперь он справился с голосом и смог выговорить:
— Статья вовсе не о демонологии, сэр. Это попытка показать людям, что их суеверия и страхи проистекают из ошибочных представлений прошлого. Моей целью было доказать, что демоны и дьяволы — хитроумное изобретение тех, кто в стремлении подчинить себе своих соплеменников сначала придумывал для них источник страха, а потом выступал в роли посредника…
— Я прочел, — перебил Джебсон. — Прочел и понял больше, чем вам хотелось бы. Вся эта болтовня о демонах и дьяволах и заигрывание с человеческими страхами… Ваши выводы, сэр, вдруг натолкнули меня на мысль, что вы посягаете на религию как таковую! Еще один шаг, и вы опрокинете христианство — мол, его создали для того, чтобы разрушить Римскую империю!
— Помилуйте… — начал было Лоури, но опять залился краской и, прикусив язык, еще глубже ушел в себя.
— Это безудержное поношение демонов и дьяволов, — заявил Джебсон, — есть не что иное, как протест вашего разума против веры — результат влияния всякой языческой нечисти, с которой вы якшаетесь в далеких странах. Вы сделали из себя посмешище. Благодаря вам осмеянию подвергнется «Атуорти». Ей-богу, я не смогу вам это спустить, Лоури. С моей точки зрения, единственным вашим побуждением было желание заработать, и вы его удовлетворили, наплевав на доброе имя нашего заведения, которым оно до сих пор пользовалось. До конца учебного года осталось всего два месяца. Ранее этого срока мы не сможем с вами расстаться. Но после, — сказал Джебсон, скомкав газету и швырнув ее в мусорную корзину, — боюсь, вам придется подыскать себе другое место.
— Но… — попытался возразить Лоури.
— Будь у вас другая биография, я бы, вероятно, вас бы и простил. Но ваша никогда не отличалась безупречностью, Лоури. Убирайтесь в ваши любимые, забытые богом края и продолжайте свое общение с язычниками. Всего хорошего.
Лоури вышел, не замечая девушки, открывшей перед ним дверь, и вспомнил, что не надел шляпу, только когда очутился на улице; он миновал несколько кварталов, прежде чем пришел в себя. В голове мелькнула мысль о занятиях, но он сообразил, что сегодня суббота, а в субботу занятий у него не было. Он как будто собирался на какую-то встречу или обед — нет, только не обед, ведь, судя по солнцу, уже около двух. На него нахлынула волна воспоминаний, поглотившая эти обрывки мыслей.
Его затрясло, и тут же к нему вернулся здравый смысл. Его не должно лихорадить только потому, что этот мир так внезапно прекратил для него свое существование; есть другие колледжи, которые с радостью примут его на работу; есть миллионеры, которые понимают, что его экспедиции не только окупают расходы, но и приносят доход. Нет, он не должен так распускаться. Тем не менее его знобило, как будто его выставили голым на мороз.
От бегущих в вышине облаков улица на несколько секунд потемнела; но сейчас в звуках, с которыми ветер выметал из потайных уголков прошлогодние листья, было что-то мертвящее, а в голых вязах — что-то отталкивающее. Он сосредоточился, пытаясь понять, почему его так трясет.
Причина была в Мэри.
Бедняжка Мэри. Она любила этот мир чаепитий и благопристойности; Мэри выросла в этом городке — с ним были связаны все, ее воспоминания и привязанности. Ладно, пусть о нем пойдут пересуды. Но то, что ей придется расстаться со всем, что составляет содержание ее жизни, это уж слишком. Теперь, едва завидев ее, друзья будут осуждающе покачивать головой.
Нет, она не захочет оставаться здесь, где всякий станет рассуждать о том, почему ему отказали в работе, где ни у кого больше не будет причин приглашать ее к чаю.
А большой старый профессорский особняк — как он ей нравился.
Он не мог понять Джебсона, ибо его великодушию был недоступен низкий строй мыслей этого человека: прежде всего Джебсоном двигало желание ничтожества укусить личность значительную, зависть к весьма романтичной и таинственной сфере деятельности Лоури — он уцепился за косвенное оскорбление, нанесенное колледжу, и даже каким-то невероятным образом усмотрел в статье вызов христианству. Опять Лоури отбрасывали в старое: то была кульминация позора, тяжкое бремя которого он нес без вины почти двадцать один год. Старая и новая боль слились воедино, к ним добавилась физическая, пронзившая все тело, — он забыл, что у него малярия.
Бедняжка Мэри.
Красивая, славная, бедная Мэри.
Ему всегда хотелось выглядеть перед ней благородно-величественным, чтобы хоть чем-то компенсировать их разницу в возрасте. А теперь он принес ей бесчестье и необходимость оставить то, что было ей дороже всего. Она воспримет это спокойно, последует за ним, будет сожалеть, но никогда и словом не обмолвится о том, что ей плохо. Да. Да, она поступит именно так, в этом он не сомневался. А он ничего не сможет предотвратить и даже не сможет сказать, как ей сочувствует.