В самой церкви, это бросилось ему в глаза, было много светлее, чем он предполагал. Так что, усевшись на скамью, он сразу же смог хорошо рассмотреть роспись на потолке. Спустя некоторое время он узнал изображение: оно было воспроизведено в проспекте, разложенном во всех номерах гостиницы. Блох захватил этот листок ради напечатанной в нем схемы городка и окрестностей с улицами и дорогами, теперь он достал проспект из кармана и прочитал, что задний и передний планы фрески выполнены разными художниками; фигуры на переднем плане были уже давно готовы, а другой художник все еще писал задний план. Блох поднял глаза с проспекта вверх, на своды; фигуры, поскольку он не знал, кого они изображают — верно, какие-то персонажи из Священного писания, — не заинтересовали его; тем не менее было приятно, когда на улице все сильнее лил дождь, смотреть вверх, на своды. Роспись занимала весь потолок, фон представлял малооблачное, почти однородно-голубое небо, кое-где виднелись облачка-барашки, а в одном месте, довольно высоко над фигурами, была изображена птица. Блох прикинул, сколько квадратных метров пришлось расписать художнику. Трудно ли было так равномерно красить голубым? Это был такой светло-голубой тон, что к краске, конечно, приходилось подмешивать белую. И когда ее смешивали, надо было следить, чтобы колер день ото дня не менялся. С другой стороны, голубой тон все же не был совсем однородным, а отличался даже в одном мазке. Значит, нельзя было просто покрасить потолок одинаковой голубой краской, а надо было написать настоящую картину? Задний план не стал бы небом, если бы самой большой кистью, а то и малярной щеткой, как попало, нанесли краску, и непременно на еще сырую штукатурку; художник, размышлял Блох, должен был по-настоящему написать небо, самую малость изменяя голубизну, но опять-таки не настолько, чтобы могли подумать, будто он плохо смешал краску. И в самом деле задний план не оттого выглядел небом, что мы привыкли представлять себе на заднем плане небо, а потому, что небо было написано мазок за мазком. Оно было так точно написано, что казалось почти нарисованным; во всяком случае, куда точнее, чем фигуры на переднем плане. Не со злости ли написал художник еще и птицу? А написал он ее вначале или только после того, как все закончил? И не был ли этот художник, писавший задний план, удручен? Ничто на это не указывало, и Блох тотчас счел такое толкование смехотворным. И вообще ему представилось, что все его размышления по поводу этой росписи, все его шатания туда и сюда, сидение, уходы и приходы — не более чем увертки. Он поднялся. «Не отвлекаться!» — сказал он себе. И, словно чтобы самого себя опровергнуть, вышел из церкви, пересек улицу, вошел в подъезд и, пока не прекратился дождь, вызывающе стоял там возле пустых молочных бутылок, но никто не подошел и не призвал его к ответу, затем вошел в кафе и довольно долго сидел там, вытянув перед собой ноги, но и тут никто не доставил ему удовольствия о них споткнуться и вступить с ним в драку.
Когда он смотрел в окно, то видел кусок рыночной площади со школьным автобусом; в кафе, справа и слева, видел куски стен, на одной стороне — нетопленый камин, на котором стоял букет цветов, на другой — вешалка, на которой висел зонт. Он увидел еще кусок стены с музыкальным автоматом, внутри которого медленно блуждала светящаяся точка, пока не остановилась у выбранного номера, рядом автомат с сигаретами, и на нем опять букет цветов; потом еще кусок стены с хозяином за стойкой; он откупоривал для стоявшей подле него официантки бутылку, которую официантка поставила на поднос; и, наконец, кусок самого себя, вытянувшего перед собой ноги в мокрых, грязных ботинках, тут же гигантскую пепельницу на столе, рядом с ней цветочную вазу поменьше и стакан с вином на соседнем столике, за которым в данную минуту никто не сидел. Теперь, когда отъехал школьный автобус, Блох заметил, что видит площадь почти под тем же углом, под каким она изображена на открытках: тут часть «Колонны чумы» и фонтан; там, с краю, кусок стойки для велосипедов.
Блох был раздражен. Внутри этих кусков он до назойливости четко видел детали: словно части, которые он видел, выступали вместо целого. И опять детали показались ему чем-то вроде табличек с именами. Со светящимися буквами, подумал он. Так, он увидел ухо официантки с клипсой, как примету всего человека; а слегка приоткрытая дамская сумочка с выглядывавшей из нее косынкой в горошек на соседнем столике служила обозначением сидящей за столиком женщины, которая, держа в одной руке кофейную чашку, другой быстро листала иллюстрированный журнал, иногда задерживаясь на картинке. Гора стопкой сложенных на стойке розеток для мороженого напрашивалась как характеристика для хозяина, а лужа на полу под вешалкой обозначала зонт над ней. Вместо того чтобы видеть лица посетителей, Блох видел на стене сальные пятна на высоте их голов. Он был до того раздражен, что поглядел на грязный шнур, за который дернула официантка, чтобы погасить настенное освещение — тем временем снаружи посветлело, — словно это настенное освещение было обвинением против него. К тому же оттого, что он шел под дождем, у него разболелась голова.
Назойливые детали словно бы пачкали и полностью искажали людей и обстановку, частью которых были. Защититься можно было, только называя их в отдельности и бросая эти названия, как ругательства, в адрес их владельцев. Хозяина за стойкой можно было назвать розеткой для мороженого, официантке сказать, что она дырявая мочка. Ему не терпелось также сказать женщине с журналом: ты, сумочка! А мужчине за соседним столиком — он наконец вернулся из задней комнаты и, уже расплачиваясь, стоя выпил вино — пятно на штанах! Или, когда мужчина ставил пустой стакан на стол и выходил, крикнуть вдогонку, что он отпечаток пальцев, щеколда, разрез плаща, дождевая лужа, зажимка для брюк, брызговик и так далее, пока этот субъект на велосипеде не скрылся из виду… Даже разговоры, а главное, восклицания людей, эти «ну?», эти «ага!» были до того назойливы, что хотелось повторять их с издевкой.
Блох зашел в мясную лавку и купил себе две булочки с колбасой. В гостинице он есть не стал, потому что деньги были на исходе. Блох оглядел ряд свисавших с перекладины колбас и показал продавщице, от какой отрезать. В лавку, держа в руке записку, вошла девчурка. Таможенник сперва принял труп школьника за принесенный течением матрац, как раз говорила продавщица. Она достала из картонки две булочки и разрезала их поперек, но не до самого края. Хлеб был такой черствый, что, когда нож врезался в него, Блох услышал треск. Продавщица раскрыла булочки и в одну вложила ломтики колбасы. Блох сказал, что он не спешит, пусть сначала обслужит ребенка. Он увидел, что малышка молча держит перед собой записку. Продавщица наклонилась вперед и прочла написанное. Когда она потом разрубала мясо, оно соскользнуло с колоды и упало на каменный пол. «Бац!» — сказала девочка. Мясо осталось лежать там, где упало. Продавщица подняла его, поскребла лезвием ножа и завернула. За окном Блох увидел, как школьники шли с раскрытыми зонтами, хотя дождь перестал. Он отворил малышке дверь и смотрел, как продавщица сдирает с колбасы кожицу и укладывает ломтики колбасы во вторую булочку.
Дела идут плохо, пожаловалась продавщица.
— Дома стоят лишь на той стороне улицы, где лавка, поэтому, во-первых, напротив никто не живет и никто не знает, что здесь лавка, и, во-вторых, прохожие никогда на другую сторону улицы не переходят, идут мимо густым потоком и опять-таки не замечают мясной, тем более что витрина немногим шире окон жилых комнат в соседних домах.
Блоха удивило, что люди не ходят по противоположной стороне улицы, где незастроенные участки и больше солнца. Видимо, такая уж потребность ходить вдоль домов, сказал он. Продавщица, которая его не поняла, потому что посреди фразы ему стало противно говорить и конец он промямлил, засмеялась, словно и ждала в ответ шутки. В самом деле, в лавке вдруг стало так темно — мимо витрины прошли сразу несколько человек, — что это могло показаться шуткой.
Во-первых… Во-вторых… — повторил про себя Блох слова продавщицы; ему было непонятно, как это можно начать говорить и наперед знать, что скажешь в конце фразы. Булочки с колбасой он съел, лишь выйдя из мясной, на ходу. Сальную оберточную бумагу скомкал, чтобы выбросить. Но поблизости не оказалось урны. Некоторое время он шел с бумажным комком в одну сторону, потом в другую. Сунул бумагу в карман пиджака, снова вытащил и, наконец, кинул через ограду в чей-то фруктовый сад. Тотчас со всех сторон сбежались куры, но повернули обратно, даже не расклевав бумажного комка.
Перед собой Блох увидел трех человек, наискось переходивших улицу, двое были в форме, а посредине мужчина в черном воскресном костюме и с галстуком, который не то от ветра, не то от быстрого бега откинуло назад, и он свисал через плечо. Блох стал смотреть, как жандармы вели цыгана в отделение. До двери они шли все рядом, и цыган вроде бы непринужденно шагал между жандармами и с ними разговаривал; но когда один из жандармов открыл дверь, второй не втолкнул цыгана, а лишь слегка сзади притронулся к его локтю. Цыган взглянул через плечо на жандарма и дружелюбно заулыбался; воротничок рубашки под узлом галстука был распахнут. Блоху показалось, будто цыган попал в такой переплет, что, когда притронулись к его локтю, ему ничего другого и не оставалось, как только беспомощно-дружелюбно взглянуть на жандарма.
Блох вошел за ними в здание, где помещалась также почта; на какой-то миг он уверовал: если увидят, как он у всех на виду ест булочку с колбасой, никому и в голову не придет, что он в чем-то замешан. «Замешан»? Он даже думать не смеет, будто обязан оправдывать свое присутствие при задержании цыгана, какими-либо действиями, например тем, что ест булочку с колбасой. Оправдываться надо будет, лишь если его призовут к ответу и что-то предъявят; а поскольку ему вообще не следует думать о том, что его могут призвать к ответу, он не должен думать и о том, какие на этот случай припасти оправдания; такого случая просто не может быть. Поэтому, если спросят, видел ли он, как вели цыгана, ему незачем отрицать и ссылаться на то, что он, мол, ел булочку с колбасой и не обратил внимания, — он может спокойно признаться, что был этому свидетелем. «Свидетелем»? — прервал себя Блох, ожидая на почте телефонного разговора. «Признаться»? Какое отношение имели эти слова к ничуть его не касающемуся происшествию? Не придавали ли они всему этому значения, которое он как раз отрицал? «Отрицал»? — вновь прервал себя Блох. Тут нечего отрицать. Ему следует остерегаться слов, которые превращают то, что он хочет сказать, в своего рода показания.