Однако каждый раз, как я заговаривал о шаэде, Фелуриан уклонялась от темы. Я был не против, поскольку отвлекала она меня всегда чем-нибудь весьма приятным. Однако у меня сложилось впечатление, что он еще отчасти не закончен.
Как-то раз мы пробудились в объятиях друг друга, около часа целовались, чтобы нагулять аппетит, потом сели завтракать плодами и вкусным белым хлебом с медовыми сотами и оливками.
Потом Фелуриан посерьезнела и попросила у меня кусок железа.
Эта просьба меня удивила. Некоторое время назад я решил было вернуться к некоторым из своих мирских привычек. Я взял свою маленькую бритву и побрился, глядясь в поверхность озерца, как в зеркало. Поначалу Фелуриан была как будто рада моим гладким щекам и подбородку, но, когда я потянулся ее поцеловать, она отпихнула меня на расстояние вытянутой руки и фыркнула, как бы желая прочистить нос. Она сказала, что от меня несет железом, отправила меня в лес и велела не приходить, пока я не избавлюсь от этой жуткой горечи.
Так что я испытывал немалое любопытство, роясь в дорожном мешке в поисках куска сломанной железной пряжки. Я с опаской протянул его Фелуриан, как если бы давал острый нож ребенку.
— Зачем он тебе? — спросил я, стараясь не выказывать любопытства.
Фелуриан ничего не ответила. Она крепко сжала железку тремя пальцами, как будто то была змея, которая вот-вот вырвется и укусит. Губы у нее стянулись в ниточку, а глаза принялись светлеть и вместо привычного сумеречно-фиалкового цвета сделались синими, как глубокая вода.
— Может, я помогу? — вызвался я.
Она расхохоталась. Не тем звонким, переливчатым смехом, который я слышал так часто, а яростным, диким хохотом.
— Ты правда хочешь помочь? — спросила она. Рука, сжимавшая обломок железа, чуть заметно дрожала.
Я кивнул, немного напуганный.
— Тогда уйди!
Глаза ее менялись все сильнее, теперь они сделались голубовато-белыми.
— Сейчас мне не надо ни пламени, ни песен, ни вопросов.
Когда я не сдвинулся с места, она махнула рукой прочь.
— Ступай в лес. Далеко не уходи, но не тревожь меня столько времени, сколько нужно, чтобы четырежды слиться воедино.
И голос у нее тоже слегка изменился. Он был по-прежнему мягок, и все же в нем появилась какая-то ломкая резкость, которая меня тревожила.
Я уже собирался запротестовать, но тут она бросила на меня такой ужасный взгляд, что я, не раздумывая, кинулся в лес.
Некоторое время я бесцельно блуждал, пытаясь взять себя в руки. Это было нелегко: я был в чем мать родила, и меня только что прогнали прочь оттуда, где творилась серьезная магия, как мать прогоняет от кухонного очага назойливого малявку.
Тем не менее я понимал, что в течение некоторого времени на поляне лучше не появляться. А потому я обратился лицом в сторону Дня и отправился на разведку.
Не знаю, почему я в тот день забрел так далеко. Фелуриан же предупреждала меня, чтобы я держался поблизости, и я понимал, что это был разумный совет. Сотни сказок, слышанных мною в детстве, предупреждали о том, как опасно заблудиться в Фейе. Да ладно сказки — одних только историй, которых я наслушался от Фелуриан, должно было хватить, чтобы не забредать далеко от ее сумеречной рощи.
Полагаю, отчасти виной тому мое природное любопытство. Но основная причина все же в моей уязвленной гордости. Гордость и глупость, они всегда ходят рука об руку.
Я шел вперед добрый час. Небо надо мной мало-помалу светлело, и наконец наступил настоящий день. Я отыскал нечто вроде тропы, но никого живого не встречал, если не считать редких бабочек да проскакавшей вверху белки.
С каждым новым шагом меня все сильнее терзали скука и тревога одновременно. Но я же был в Фейе, в конце-то концов! Вокруг должны были твориться всякие чудеса. Где же стеклянные замки? Огненные фонтаны? Кровожадные троввы? Где босоногие старики, готовые поделиться мудрым советом?..
Деревья расступились, и передо мной распростерлись луга. Все места в Фейе, что показывала мне Фелуриан, были лесными. Очевидно, то был верный знак, что я забрел за пределы тех земель, где мне следовало находиться.
И тем не менее я шагал все дальше, с удовольствием подставляя кожу солнышку после того, как столько времени провел на сумрачной прогалине Фелуриан. Тропа, по которой я шел, похоже, вела к одинокому дереву, что стояло посреди луга. Я решил дойти до дерева, а потом уж повернуть обратно.
Однако сколько я ни шел, а дерево как будто ничуть не приближалось. Поначалу я счел это очередной причудой Фейе, но, по мере того как я упрямо шагал вперед, мне мало-помалу стало ясно, в чем причина. Дерево попросту было больше, чем я думал. Гораздо больше и гораздо дальше.
В конце концов оказалось, что тропа не ведет к дереву. Не доходя до него, она сворачивала в сторону, делая крюк не меньше километра. Я уже подумывал было повернуть назад, но тут мое внимание привлекло нечто цветное, мелькнувшее под деревом. После короткой борьбы любопытство одержало-таки верх, и я шагнул с тропы в высокую траву.
Подобных деревьев я никогда прежде не видел. Я медленно приблизился к нему. Оно напоминало огромную раскидистую иву, только листья пошире и более темные. У дерева была густая плакучая крона, усеянная бледными серовато-голубыми цветами.
Ветер налетел с другой стороны, и когда листва зашевелилась, я ощутил незнакомый сладкий аромат. Пахло дымом, пряностями, кожей и лимоном. Перед этим запахом невозможно было устоять. Нельзя сказать, чтобы он был аппетитный. Рот у меня не наполнился слюной, в животе не забурчало. И тем не менее, если бы я увидел на столе нечто, что так пахло, будь то даже булыжник или деревяшка, мне тут же захотелось бы сунуть это в рот. Не от голода, а из чистого любопытства, как маленькие дети, которые тянут в рот что попало.
Когда я подошел ближе, зрелище ошеломило меня своей красотой: на фоне темной зелени бросались в глаза бабочки, перепархивающие с ветки на ветку, пьющие нектар из бледных цветков. То, что я поначалу принял за клумбу у корней дерева, оказалось сплошным ковром бабочек. У меня захватило дух, и я остановился, не доходя метров двадцати до границ кроны, чтобы не спугнуть насекомых.
Некоторые из бабочек, порхающие вокруг цветов, были лиловые с черным или синие с черным, такие же, как на прогалине Фелуриан. Другие были целиком ярко-зеленые, или желтые с серым, или серебристо-голубые. Но мое внимание привлекла одинокая крупная красная бабочка, малиново-алая с тонюсенькими золотыми прожилками. Крылья у нее были больше моей ладони. Она залетела поглубже в листву в поисках свежих цветов.
Внезапно ее крылышки беспомощно затрепыхались. Они оторвались и порознь слетели на землю, точно падающие осенние листья.
И только проводив их взглядом к подножию дерева, я понял, в чем дело. Там не было отдыхающих бабочек… земля была усеяна безжизненными крылышками. Тысячи и тысячи крылышек устилали траву в тени дерева подобно самоцветному одеялу.
— Красные бабочки оскорбляют мое эстетическое чувство, — холодно и сухо заявил голос с дерева.
Я отступил на шаг, взглядываясь в густой балдахин плакучих ветвей.
— Ну и манеры у тебя! — поддел меня сухой голос. — Даже не представился! Да еще и пялишься!
— Прошу прощения, сударь, — серьезно ответил я. Потом вспомнил цветы на дереве и поправился: — Сударыня. Но я никогда прежде не разговаривал с деревьями и оттого слегка растерялся.
— Да уж, оно и видно! Я тебе не дерево. Так же, как человек — не стул. Я — Ктаэх. Тебе повезло, что ты меня нашел. Многие позавидовали бы твоей удаче.
— Удаче? — переспросил я, пытаясь разглядеть, кто же все-таки разговаривает со мной из ветвей. В памяти шевелился обрывок старой истории, кусок народной легенды, которую я прочел, пока искал сведения о чандрианах…
— Ты — оракул! — сказал я.
— Оракул? Оригинально. Не пытайся лепить на меня ярлыки. Я — Ктаэх. Я есмь. Я вижу. Я знаю.
Пара переливчатых, синих с черным крылышек порознь опустилась на землю там, где только что была бабочка.
— Иногда я говорю.
— Мне казалось, тебя оскорбляют красные бабочки.
— А красных не осталось, — равнодушно пояснил голос. — Синие же смотрятся несколько слащаво.
В ветвях что-то мелькнуло, и еще одна пара сапфировых крылышек, медленно кружась, начала опускаться на землю.
— Ты же новый людь Фелуриан, да?
Я замялся, но сухой голос продолжал так, будто я ответил:
— Ну да, так и есть. От тебя несет железом. Самую малость. И все равно странно, как она это выносит.
Пауза. Что-то мелькнуло в ветвях. Слегка колыхнулся десяток листочков. Еще одна пара крылышек затрепыхалась и принялась опускаться на землю.
— Ну давай, — продолжал голос, который теперь доносился с другой стороны дерева, хотя обладателя его по-прежнему не видно было в листве. — Наверняка у любопытного мальчика найдется пара вопросов. Давай. Спрашивай. Твое молчание меня оскорбляет.
Я поколебался, потом сказал:
— Пожалуй, у меня и впрямь найдется пара вопросов.
— Ах-ха-а! — медленно и удовлетворенно протянул голос. — То-то же!
— Что ты можешь рассказать мне об амир?
— Пф-фш-ш! — в голосе послышалось раздражение. — В чем дело? Чего ты осторожничаешь? Зачем ходишь вокруг да около? Спрашивай про чандриан, и дело с концом!
Я застыл, ошеломленный и безмолвный.
— Удивлен? А что тебя удивляет? Боже, мальчик, ты же как прозрачный пруд! Сквозь тебя видно на три метра в глубину, а там всей и глубины-то не больше метра!
В ветвях снова мелькнуло, и сразу две пары крылышек закружились в воздухе — одна синяя, другая лиловая.
Мне померещилось, что в ветвях показалось нечто жилистое, однако оно тут же исчезло в бесконечном колыхании дерева.
— А лиловую за что? — спросил я, просто затем, чтобы что-нибудь спросить.
— А так, из вредности, — ответил голос. — Из зависти к ее невинности и беззаботности. И вообще, они такие миленькие, мне это приелось. Так же, как и преднамеренное невежество.